Понимая, что ее питомца не следует слишком часто брать в руки, Селия робко просовывала палец в дверцу клетки и гладила его рыжевато-коричневый мех. Когда к ней приходили поиграть друзья, она держала дверь в свою комнату закрытой, а друзей завлекала более прочными игрушками. Может быть, это означает, молила я, что она учится тому, что другие люди могут быть не такими, как она. (Селия была популярна в классе отчасти потому, что проявляла неразборчивость, поскольку приводила домой товарищей для игр, которых другие дети презирали, – например, это избалованное создание с резким голосом по имени Тиа, чья мать имела наглость спокойно заявить мне, что «было бы намного лучше, если бы Тиа позволяли выигрывать в настольные игры». Селия пришла к такому же выводу, хотя ей ничего не говорили, – после ухода своей властной приятельницы она задумчиво спросила меня: «А можно жульничать, чтобы проиграть?») Глядя на то, как наша дочь защищает Нюхлика, я искала в ее лице твердость и решимость, которые указывали бы на зачатки способности защитить себя.
И все же, пусть и неохотно, но я думала вот о чем: возможно, Селия прекрасна в моих глазах, но ее очарование того рода, который посторонние люди обычно не замечают. Ей было всего шесть лет, но я уже опасалась, что она никогда не будет красивой и что вряд ли она сможет держаться достаточно властно. У нее был твой рот – слишком широкий для ее личика, с тонкими бледными губами. Трепетное выражение лица побуждало к осторожности в обращении с ней, а это было утомительно. Эти волосы, такие шелковистые и легкие, позже станут прилизанными, а золотистый цвет к подростковому возрасту потускнеет. Кроме того, разве настоящая красота не должна быть чуть-чуть загадочной? А Селия была слишком простодушной, чтобы предполагать в ней тайны и секреты. У нее было открытое лицо; есть что-то потенциально неинтересное во внешности человека, который расскажет тебе все, что ты захочешь узнать. Да, я уже могла все это предвидеть: она вырастет в молодую девушку, которая безнадежно влюбится в президента школьного совета, а он даже не будет знать о ее существовании. Селия всегда будет отдавать себя по дешевке. Позже она, будучи еще слишком молодой, съедется с мужчиной старше себя, который начнет злоупотреблять ее добротой и который бросит ее ради более пышнотелой женщины, умеющей одеваться. Но по крайней мере, она всегда будет приезжать к нам на Рождество, и будь у нее такая возможность, она стала бы гораздо более прекрасной матерью, чем я.
Кевин избегал Нюхлика – само его имя звучало оскорблением для мальчика-подростка. Он охотно ловил пауков и сверчков и бросал их на съедение в клетку – обычное развлечение для мальчишек и отличное занятие для него, поскольку Селия была слишком брезглива. Но дразнил он ее безжалостно – холодно и с каменным лицом. Ты вряд ли позабыл тот вечер, когда я подала на ужин перепелок, и он убедил ее в том, что тощая маленькая тушка на ее тарелке – это «сама знаешь кто».
Я знаю, Нюхлик являлся всего лишь домашним питомцем, пусть и дорогостоящим, и какой-нибудь печальный конец был неизбежен. Мне следовало подумать об этом, прежде чем дарить ей этого маленького зверька; хотя, конечно же, избегать привязанностей из страха потери – это все равно что избегать самой жизни. Я надеялась, что он проживет подольше, но Селии ничуть не стало от этого легче, когда случилась беда.
Тот вечер в феврале 1998 года был единственным случаем на моей памяти, когда Селия притворялась. Она металась по дому, ползала по полу, поднимала край покрывала на кушетке и внимательно вглядывалась под диван, но, когда я спросила, что она ищет, она прощебетала: «Ничего!» Селия продолжала ползать на четвереньках и после того, как ей пора было ложиться, отказывалась объяснить, в какую игру она играет, но умоляла разрешить ей поиграть подольше. Наконец, терпение мое лопнуло, и я погнала ее спать, несмотря на сопротивление. Такое непослушание было не в ее духе.
– Как поживает Нюхлик? – спросила я, пытаясь ее отвлечь, когда включила свет в ее комнате.
Тело ее напряглось, и когда я закинула ее на кровать, она не смотрела на клетку. После паузы Селия прошептала:
– У него все хорошо.
– Я не вижу его отсюда, – сказала я. – Он прячется?
– Он прячется, – ответила она еще тише.
– Может, пойдешь найдешь его и покажешь мне?
– Он прячется, – сказала она, по-прежнему не глядя в сторону клетки.
Прыгунчик иногда спал в углу клетки или под веткой, но, когда я сама пошарила в клетке, я его не нашла.
– Ты ведь не позволяла Кевину играть с Нюхликом? – резко спросила я таким тоном, каким могла бы спросить, не сунула ли она Нюхлика в блендер.
– Это все я виновата, – выдохнула она и всхлипнула. – Я д-думала, что закрыла дверцу клетки, но, наверно, не з-з-закрыыыыла! Потому что, когда я пришла после ужина, она была открыта, а его не было! Я везде искала!
– Тихо, тихо, успокойся, мы его найдем, – утешала ее я, но она не успокаивалась.
– Я глупая! Кевин так говорит, и он прав! Я глупая! Глупая, глупая, глупая!
Она так сильно ударила себя по виску сжатой в кулачок рукой, что мне пришлось схватить ее за запястье.
Я надеялась, что приступ рыданий скоро закончится, но горе маленькой девочки – поразительно стойкая вещь, и сила ее самобичевания заставила меня дать ей ложные обещания. Я уверяла ее, что Нюхлик вряд ли ушел далеко и что к утру он обязательно вернется в свою уютную клетку. Ухватившись за коварно предложенную мной соломинку, Селия задрожала и затихла.
Кажется, мы не сдавались до трех часов ночи – и еще раз спасибо тебе за помощь. Наутро тебе нужно было ехать на работу, и нам обоим предстояло не выспаться. Мы проверили все щели; ты отодвинул сушильную машину; я переворошила мусор в ведре. Добродушно бормоча «Где же этот проказник?», ты вытащил все книги с нижних полок, а я собралась с духом и проверила, нет ли шерсти в измельчителе под раковиной.
– Не хочу усугублять словами «Я же тебе говорил!», – сказал ты, когда мы оба рухнули на пол в гостиной с комками пыли в волосах. – И я правда считал, что он очень милый. Но это редкое, хрупкое животное, а она всего лишь первоклассница.
– Но она была такой добросовестной. Никогда не забывала налить ему воды, не перекармливала. И что, просто оставила открытой дверцу?
– Она рассеянна, Ева.
– Это правда. Наверное, можно заказать еще одного…
– Даже не думай. Одного урока в год на тему смертности достаточно.
– Думаешь, он мог выбраться наружу?
– В этом случае он уже замерз насмерть, – весело ответил ты.
– Спасибо.
– Это лучше, чем собаки…
Вот такую историю я рассказала Селии на следующий день: что Нюхлик пошел играть на улицу, где он будет гораздо счастливее, потому что там много свежего воздуха, и у него появится много друзей среди других животных. Эй, почему мне было не обратить это себе на пользу? Селия поверила бы во что угодно.
При прочих равных можно было бы ожидать, что я стану вспоминать бледность и тоску нашей дочери на протяжении следующей недели, но никак не обычные дела по дому. Но при нынешних обстоятельствах у меня есть веская причина для того, чтобы вспомнить, что в санузле, которым пользовались дети, в те выходные засорилась раковина. Дженис должна была прийти только в понедельник, а я никогда не была против того, чтобы самой время от времени заниматься уборкой. Поэтому я уничтожила засор сама: залила в раковину средство для удаления засоров, потом по инструкции добавила сверху стакан холодной воды и оставила на некоторое время, чтобы средство подействовало. А потом я убрала бутылку со средством от засоров на место. Ты всерьез думал, что по прошествии всего этого времени я изменю свою версию? Я убрала ее на место.
Ева
8 марта 2001 года
Дорогой Франклин,
вот опять, боже мой, опять. Мне следовало догадаться об этом в понедельник, когда все мои коллеги внезапно принялись меня избегать.
Стандартный случай. В пригороде Сан-Диего пятнадцатилетний Чарльз «Энди» Уильямс[231] – тощий, непритязательного вида белый паренек с тонкими губами и спутанными волосами, похожими на потертый ковер, принес в старшую школу «Сантана» пистолет 22-го калибра в своем рюкзаке. Он спрятался в мужском туалете, где застрелил двоих, а потом пошел в холл и принялся стрелять по всему, что двигалось. Двое учеников были убиты, тринадцать ранены. Когда он снова отступил в туалет, полиция нашла его там скорчившимся на полу, с приставленным к голове пистолетом. Он нелепо скулил: «Это всего лишь я»; его арестовали без сопротивления. На данный момент почти само собой разумеется, что он только что расстался со своей девушкой, которой было двенадцать лет.
Любопытно, что в новостях в понедельник вечером некоторые из его соучеников охарактеризовали стрелка – как обычно, – как того, к кому «цеплялись» и кого преследовали как «урода, придурка и неудачника». Тем не менее другая группа детей утверждала, что у Энди имелось довольно много друзей, его и близко нельзя было назвать непопулярным, и не сказать, чтоб его особенно доставали; наоборот, он «пользовался популярностью». Эти последние описания, должно быть, смутили нашу публику, так как сегодня вечером, когда Джим Лерер вновь обратился к этой истории, в очередной раз вопрошая «почему, почему, почему», все описания стрелка как «популярного» были опущены. Если Энди Уильямса не задирали, то он не может служить подтверждением модной нынче интерпретации этих случаев как «мести ботаников», а она предположительно должна научить нас не более строгому контролю за оружием, а озабоченности муками несовершеннолетних изгоев.
Соответственно, в то время как Энди Уильямс теперь почти так же знаменит, как его эстрадный тезка[232], я сомневаюсь, что среди потребителей новостей в этой стране найдется хоть один, который сможет назвать имена тех двоих учеников, которых он застрелил, – подростков, не сделавших ничего плохого, а всего лишь пришедших в туалет в то утро, когда их более удачл