ивые одноклассники решили заставить свои мочевые пузыри потерпеть до конца урока геометрии – Брайан Закор и Рэнди Гордон. Осуществляя то, что я могу назвать лишь гражданским долгом, я выучила их имена наизусть.
На протяжении своей жизни я слышала, как родители упоминали ужасающие случаи, в которых что-то происходило с их детьми: как на них опрокидывалась целая кастрюля с кипящим рагу из индейки или как они доставали своенравную кошку через окно на третьем этаже. До 1998 года я считала, что понимаю, о чем они говорят – или о чем избегают говорить, поскольку вокруг таких историй часто возникает забор и доступ к ним разрешен как в палату интенсивной терапии – только самым близким родственникам. Любые личные беды других людей исключительны, и я была бы благодарна за знак «Вход воспрещен», по другую сторону которого я могла бы скрыть тайное и оскорбительное чувство облегчения от того, что с моими любимыми людьми все в порядке. И все же мне казалось, что я в общих чертах представляю себе то, что лежит по ту сторону этого знака. Будь то дочь или дедушка, боль остается болью. Что ж, я прошу прощения за свои предположения. Я понятия не имела о том, каково это.
Когда ты являешься родителем, то что бы ни случилось, как бы далеко ты ни был в этот момент и насколько не в силах был бы предотвратить произошедшее, тебе кажется, что все, что случается с ребенком – это твоя вина. Ты – все, что есть у твоих детей, и их убежденность в том, что ты сможешь их защитить, заражает и тебя. Так что на случай, если ты, Франклин, ждешь, что я просто еще раз начну отрицать вину, то напротив: в широком смысле это до сих пор ощущается как моя вина, и в широком смысле так было, когда это случилось.
Как минимум, я жалею о том, что не настояла на своем по части наших договоренностей о присмотре за детьми. Мы наняли Роберта, студента-сейсмолога из обсерватории Ламонт-Доэрти[233], чтобы он забирал Селию из школы и находился у нас дома, пока один из нас не вернется домой с работы – и такими и должны были оставаться правила. Вопреки всему, нам удалось уговорить Роберта остаться у нас, хоть он и грозился уйти, – мы уверили его, что Кевин уже достаточно взрослый, чтобы о себе позаботиться, и Роберту нужно присматривать только за Селией. Но тут у тебя случился период увлечения воспитанием самостоятельности. Кевину было четырнадцать – столько же, сколько другим подросткам из нашего района, которые присматривали за детьми. Если Кевину нужно было стать достойным доверия, то сначала ему требовалось доверить что-то; конечно, на словах это звучало хорошо. Так что ты сказал Роберту, что он может быть свободен, как только Кевин возвращается из школы и как только Роберт предупредил его, что теперь он должен присматривать за Селией. Это решило постоянно возникавшую проблему: ты застревал в пробке, я задерживалась на работе, и Роберт, пусть и получавший хорошее вознаграждение за потраченное время, оказывался в затруднительном положении и нервничал в нашем доме на променаде Палисейд, когда ему нужно было возвращаться к исследованиям, ожидавшим его в Ламонте.
Когда я пытаюсь вспомнить тот понедельник, мой разум отшатывается, словно уворачиваясь от летящего с огромной скоростью мяча в тетерболе[234]. Потом воспоминание, подчиняясь центробежной силе, делает обратную дугу, и когда я выпрямляюсь, оно бьет меня по голове.
Я в очередной раз задержалась на работе. Благодаря новой договоренности с Робертом я меньше терзалась чувством вины, лишний час оставаясь в офисе. Превосходство «КН» в нише бюджетных путешествий стало слабеть. Теперь у нас было гораздо больше конкурентов, чем в начале: появились The Lonely Planet и The Rough Guide; к тому же вся страна купалась в деньгах от растущего рынка ценных бумаг, и спрос на дешевые путешествия, на которых мы специализировались, резко упал. Так что наперекор своим убеждениям я разрабатывала совершенно новое предложение – серию «КН для “бумеров”[235]». Целевой аудиторией серии должны были стать люди, в изобилии владеющие акциями в интернет-стартапах, возможно, имеющие лишний вес и испытывающие ностальгию по своей первой спонтанной поездке в Европу в шестидесятые, в компании потрепанного экземпляра «КН». Эти люди убеждены, что они все еще студенты – если не фактически, то в душе; они привыкли к каберне по 30 долларов за бутылку, но причудливым образом сохранили дух авантюризма – то есть они стремятся к комфорту, при условии что он не является тем, что подразумевает это слово, и безусловно, ни в коем случае не желают прибегать к помощи отсталого «Синего путеводителя», как это делали их родители. И тут зазвонил телефон.
Ты велел мне ехать осторожно. Ты сказал, что она уже в больнице, и прямо сейчас я ничего не могу сделать. Ты сказал, что жизнь ее вне опасности. Ты повторил это несколько раз. Все сказанное было правдой. Потом ты сказал, что с ней «все будет хорошо», и вот это оказалось неправдой, хотя многие люди, приносящие дурные вести, совершенно не способны устоять перед потребностью высказать столь беспочвенные утешения.
У меня не было выбора – мне пришлось ехать осторожно, потому что транспортный поток на мосту Джорджа Вашингтона едва двигался. Когда я наконец увидела в приемном покое больницы твое опавшее лицо, я поняла, что ты все-таки любил ее, и отругала себя за то, что когда-либо в этом сомневалась. К моему облегчению, Кевина не было с тобой, иначе я могла бы выцарапать ему глаза.
Редко случалось, чтобы твои объятия так мало меня утешали. Я продолжала обнимать тебя все крепче, чтобы хоть что-то почувствовать – как выжимаешь пустой тюбик крема для рук, пока он не засвистит.
Она уже в операционной, объяснил ты. Пока я добиралась, ты отправил Кевина домой, потому что теперь оставалось только ждать, и незачем было заставлять его чувствовать себя еще хуже, чем сейчас. Но я задумалась: а не прогнал ли ты его из больницы, чтобы уберечь от меня.
Мы сидели на тех же металлических стульях цвета морской волны, на одном из которых я мучительно ждала, что Кевин расскажет врачам, как я сломала ему руку. Может быть, с тоской предположила я, все последние восемь лет он ждал подходящего момента. Я сказала:
– Я не понимаю, что произошло.
Я говорила спокойно. Я не кричала. Ты ответил:
– Я вроде все тебе рассказал. По телефону.
– Но это бессмыслица. – Мой тон совершенно не был вздорным – он был просто озадаченным. – Зачем она… что она вообще делала с этим средством?
– Дети, – пожал плечами ты. – Играла. Наверное.
– Но… Она ведь… ох… – Мой разум то и дело отключался. Мне пришлось заново восстанавливать в своей голове то, что я хотела сказать, повторять себе наш разговор, где мы были, что говорили дальше… Санузел. Да.
– Она сейчас сама ходит в туалет и в ванную, – снова заговорила я. – Но ей не нравится там находиться. Никогда не нравилось. Она не стала бы там играть.
Зарождающаяся настойчивость в моем голосе, должно быть, звучала рискованно. Мы отошли назад от опасной черты. Селия еще в операционной. Мы не стали ссориться, и ты держал меня за руку.
Появился врач – мне показалось, что прошли долгие часы. За это время ты дважды звонил домой по сотовому телефону – так, чтобы я не слышала, словно хотел меня пощадить; и ты купил мне кофе в автомате у стены, и сейчас его поверхность была покрыта морщинистой пленкой. Когда медсестра указала на нас хирургу, я внезапно поняла, почему некоторые люди боготворят своих врачей и почему врачи склонны чувствовать себя подобными богам. Но бросив один-единственный взгляд на его лицо, я увидела, что он не очень-то ощущает себя подобием бога.
– Мне очень жаль, – сказал он. – Мы очень старались. Но повреждения оказались слишком серьезными. Боюсь, нам не удалось спасти глаз.
Нас уговорили поехать домой. Селия была под сильным наркозом и останется под ним еще на какое-то время. Недостаточно надолго, подумала я. Мы, спотыкаясь, вышли из приемной. По крайней мере, сказал ты деревянным голосом, он говорит, что с другим глазом, возможно, все в порядке. Всего лишь утром я воспринимала как должное тот факт, что у нашей дочери два глаза.
На парковке было холодно – вылетев из офиса, я забыла там пальто. У нас было две машины, чтобы поехать домой, и от этого мне стало еще холоднее. Я ощутила такое чувство, словно мы в каком-то смысле стоим на распутье, и если сейчас мы стартуем в разных транспортных вселенных, то позже окажемся в одном и том же месте лишь в самом банальном, географическом смысле. Должно быть, ты ощутил ту же потребность подтвердить то, что мы (как в последнее время начали говорить мои сотрудники по пять раз на дню) – одна команда, потому что ты пригласил меня в свою машину, чтобы несколько минут поговорить и согреться.
Я скучала по твоему старому голубому пикапу, который ассоциировался у меня с периодом, когда ты за мной ухаживал: как он летел по автостраде с опущенными стеклами, а его акустическая система вибрировала, словно ожившие строки песен Брюса Спрингстина. Этот пикап был больше похож на тебя – по крайней мере, на прежнего тебя: классический, по-домашнему уютный, честный. Даже чистый. Эдвард Хоппер[236] никогда бы не стал рисовать тот громоздкий полноприводный внедорожник, которым ты его заменил. Его кузов неестественно возвышался над широкими и слишком большими колесами, а грубые выступающие очертания были словно у надувной лодки. Агрессивная форма крыльев и вздыбленная поза напоминали мне тех бедных маленьких ящериц, чьим единственным оружием является демонстрация; утрированная, карикатурная мужественность этого автомобиля подтолкнула меня к тому, чтобы съязвить, как в лучшие времена:
– Если заглянуть под шасси, готова поспорить, там можно обнаружить крошечный член.
По крайней мере, ты рассмеялся.