Она коротко представилась и, несмотря на прохладную погоду, отклонила приглашение войти в дом.
– Моя дочь, Лора, очень красивая девочка, – сказала она. – Для матери естественно так думать, но мне кажется, что ее привлекательность также очевидна и для других людей. За двумя важными исключениями: самой Лоры и этого вашего молодого человека.
Я хотела уверить эту женщину, что в большинстве случаев мой угрюмый сын не видит привлекательности ни в ком, но я почувствовала, что это лишь преамбула. Это прозвучит жестоко, если учесть, что через год с небольшим мой сын убьет дочь этой женщины, но боюсь, Мэри Вулфорд мне сразу не понравилась. Движения у нее были порывистые, а глаза метались туда-сюда, словно ими управляла какая-то постоянная внутренняя суматоха. Некоторые люди лелеют собственные несчастья так, как другие балуют маленьких породистых собачек, кормя их консервированным паштетом. Мэри сразу же произвела на меня впечатление именно такого человека – у меня для данного типа было сокращенное название «искатель неприятностей»; я всегда считала, что напрасно применяю свои детективные способности, поскольку из своего опыта могу сказать, что большинство неприятностей находят тебя сами.
– В течение примерно года, – продолжила Мэри, – Лора страдает от заблуждения, что у нее есть лишний вес. Я уверена, что вы слышали об этом расстройстве. Она пропускает приемы пищи, выбрасывает завтрак в мусорное ведро и врет, что поела у подруги. Злоупотребление слабительным, таблетки для похудения – надо ли говорить, что все это очень пугающе. В сентябре прошлого года она так ослабела, что ее положили в больницу и делали ей капельницы, которые она вырывала из вены, если за ней не следили круглосуточно. У вас складывается какое-то представление о ситуации?
Я пробормотала что-то вяло-соболезнующее. Обычно я с сочувствием выслушивала подобные истории, но в тот момент я не могла не думать о том, что моя дочь тоже в больнице, и не потому – в этом я была неистово убеждена – что она сама сотворила с собой что-то глупое. Кроме того, на родительских собраниях в школе я слышала слишком много историй в духе Карен Карпентер[240], которые часто походили на хвастовство. Казалось, престижного диагноза «анорексия» жаждали не только ученицы, но и их матери, которые словно соревновались, чья дочь меньше ест. Немудрено, что бедные девочки были в раздрае.
– У нас были подвижки, – продолжала Мэри. – В последние несколько месяцев она согласилась съедать скромные порции еды, сидя за столом вместе с семьей – к этому мы ее обязали. Она наконец набрала немного веса – и ваш сын Кевин очень активно и настойчиво ей на это указывал.
Я вздохнула. По сравнению с нашей посетительницей я, должно быть, выглядела измученной. Но я точно не выглядела удивленной, и наверное, то, что я не ахнула: ах-ты-боже-мой-что-опять-натворил-этот-мальчишка, заставило ее прямо-таки воспламениться.
– Вчера вечером я застала свою красавицу дочь выблевывающей свой ужин! Я также заставила ее признаться в том, что в течение всей последней недели она вызывала у себя рвоту. Почему? Один мальчик в школе все время говорит ей, что она жирная! Она весит меньше 45 килограммов, а ее мучают, называя откормленной свиньей! Было нелегко вытянуть из нее его имя, и она умоляла меня не приходить к вам. Но я так считаю, что пора нам, родителям, начать брать на себя ответственность за деструктивное поведение наших детей. Муж и я делаем все, что в наших силах, чтобы не позволить Лоре причинить себе вред. Так что пожалуйста, вы и ваш муж – вы тоже не позволяйте вашему сыну причинять ей вред!
Моя голова дернулась вверх, как у собаки в окне проезжающей машины.
– Ка-а-к? – протянула я. Наверное, она решила, что я пьяна.
– Мне все равно, как!
– Вы хотите, чтобы мы с ним поговорили?
Мне пришлось напрячь углы рта, чтобы мои губы не скривились в недоверчивой ухмылке, которая слишком напоминала бы самого Кевина.
– Полагаю, да.
– Чтобы мы сказали ему, что нужно проявлять деликатность к чувствам других людей и помнить золотое правило? – Я прислонилась к дверному косяку и смотрела на нее почти зло, так что Мэри в тревоге сделала шаг назад. – Или может быть, мой муж мог бы поговорить с ним по-мужски и научить нашего сына тому, что настоящий мужчина не жесток и не агрессивен – настоящий мужчина умеет проявить нежность и сочувствие?
Мне пришлось ненадолго замолчать, чтобы не рассмеяться. Я внезапно представила, как ты неспешно входишь в кухню и сообщаешь: Что ж, дорогая, все это было большим недоразумением! Кевин говорит, что эта несчастная Лора Вулфорд – кожа да кости! – просто неправильно услышала его слова! Он не называл ее жирной, он назвал ее мирной! И он не говорил, что она «откормленная свинья» – он сказал, что у нее отличная семья! Должно быть, помимо моей воли усмешка все же просочилась на мое лицо, потому что Мэри побагровела и взорвалась:
– Я никак не могу понять, почему вам кажется, что это смешно!
– Миссис Вулфорд, у вас есть сыновья?
– Лора – наш единственный ребенок, – ответила она благоговейно.
– Тогда я напомню вам школьные годы и стишки, которые читали в школьном дворе про то, «из чего сделаны мальчики». Я бы хотела вам помочь, но на практике, если Франклин и я скажем что-нибудь Кевину, то последствия для вашей дочери в школе будут только хуже. Может, вам лучше научить Лору… как там говорят дети? «Терпи и не жалуйся».
Позже я поплачу́сь за этот приступ реализма; но откуда мне тогда было знать, что тот мой жесткий практический совет будет повторен в показаниях Мэри на суде через два года и к тому же будет приукрашен парочкой едких замечаний.
– Что ж, спасибо за то, что не помогли!
Глядя, как Мэри, фыркая, шагает по мощеной дорожке, я раздумывала о том, что ты, учителя Кевина и теперь еще и эта Мэри Вулфорд то и дело потчевали меня утверждением, что я, как мать, должна брать на себя ответственность. Справедливое замечание. Но если я была такой, черт побери, ответственной, то почему же я все равно чувствовала себя такой беспомощной?
Селия вернулась домой в начале марта. Кевин ни разу не навестил ее в больнице; желая ее защитить, я его к этому не побуждала. Ты как-то раз предложил ему поехать туда с тобой, но дал задний ход, принимая во внимание его травму. Знаешь, он ведь даже ни разу не спросил, как у нее дела. Если бы кто-то слушал его со стороны, то и не подумал бы, что у него есть сестра.
Мой прогресс в привыкании к ее новой внешности был весьма скромным. Ожоги на ее щеке были словно брызги, на виске остались полосы; хотя они уже стали заживать, но все еще были покрыты коркой, и я умоляла ее не ковырять их, чтобы не сделать шрамы еще более глубокими. Она слушалась, и я вспоминала Виолетту. До этого момента я понятия не имела о моде для одноглазых и потому ожидала, что повязка на глазу будет черная, а воспоминания о Ширли Темпл, исполняющей песенку «Леденцовый кораблик»[241], наверное, утешали меня картинками моей маленькой светловолосой девочки-пирата. Думаю, я бы предпочла, чтобы повязка действительно была черной, и тогда я могла бы побежать и купить ей шляпу-треуголку или предпринять еще какие-то жалкие попытки превратить этот жуткий кошмар в игру с переодеванием, чтобы как-то ее отвлечь.
Но вместо черной повязки у нее на глазу был телесного цвета пластырь, который делал левую сторону ее лица словно бы пустой. Эта сторона опухла, и отек стер скулу и все, что придает лицу очертания. Казалось, будто ее лицо больше не трехмерно, а скорее напоминает открытку, у которой с одной стороны картинка, а с другой – чистая белая бумага. Иногда я мельком видела ее в профиль с правой стороны, и на какой-то миг моя жизнерадостная малышка оказывалась той же, что и прежде; но если это была левая сторона, то Селия словно исчезала.
Это ее новое лицо, которое было то видимым, то невидимым, стало выражением моего болезненного осознания того, что дети – это очень скоропортящийся товар. Я не думаю, что когда-либо воспринимала ее как нечто само собой разумеющееся; но, когда она вернулась домой, я практически перестала прилагать усилия к тому, чтобы скрывать свои предпочтения в отношении наших детей. Она больше не могла заставить себя отойти от меня хоть на минуту, и я позволяла ей тихой тенью ходить за мной по дому и вместе со мной ездить по делам. Ты, конечно, был прав, говоря, что не следует позволять ей еще больше отстать от школьной программы и что чем быстрее она со своим дефектом привыкнет находиться в обществе других людей, тем лучше для нее. Но я все же взяла на работе отгулы и оставила ее дома еще на две недели. За время, проведенное в больнице, она разучилась делать некоторые вещи – например, завязывать шнурки на кроссовках, и мне пришлось снова завязывать их самой и обучать ее этому с нуля.
Когда рядом был Кевин, я следила за ней, словно ястреб. Признаю, она не вела себя так, словно боялась его. А он сразу вернулся к тому, чтобы от скуки давать ей множество приказов; с тех самых пор, как она достаточно выросла, чтобы бегать и приносить вещи, он обращался с ней как с собакой, которая умеет выполнять несколько трюков. Но мне стало казаться, что я замечаю, как даже в ответ на какую-нибудь мелкую и безобидную просьбу типа принести ему крекер или бросить пульт от телевизора она на мгновение замирала в нерешительности, словно соглашалась на просьбу с трудом. Раньше она умоляла разрешить ей подержать его колчан для стрел и считала за честь, если ей разрешалось помогать ему доставать стрелы из мишени на заднем дворе. Но после возвращения из больницы, когда он впервые небрежно предложил ей возобновить выполнение этих обязанностей, я вмешалась: я знаю, что он осторожен, но у Селии остался всего один глаз, и нечего ей даже близко подходить к площадке для стрельбы. Я ожидала, что Селия начнет хныкать. Она всегда отчаянно стремилась доказать ему свою полезность и раньше любила смотреть, как ее брат стоит прямо, словно Гайавата