[242], и безошибочно посылает стрелы в центр мишени. Но вместо этого она бросила на меня благодарный взгляд, а на ее лбу по линии роста волос выступил пот.
Я удивилась, когда он пригласил ее пойти во двор поиграть во фрисби: небывалый случай, чтобы он играл с сестрой; я была даже несколько поражена. Поэтому я сказала ей, что все в порядке, только пусть наденет защитные очки: мое отношение к ее здоровому глазу теперь было просто истеричным. Но когда спустя несколько минут я выглянула в окно, он играл с сестрой лишь в том смысле, в котором человек играет во фрисби сам. У Селии все еще было плохо с восприятием силы броска, и она постоянно пыталась схватить фрисби прежде, чем та до нее долетала, промахивалась, и тарелка била ее в грудь. Очень смешно.
Конечно, поначалу самым тяжелым делом оказалась обработка отверстия, оставшегося в голове Селии на месте глаза: его нужно было часто протирать тампоном с детским шампунем, а потом влажной ватной палочкой. Хотя доктор Сахатьян уверил нас, что секреция уменьшится, когда ей установят протез и закончится процесс заживления, первое время из полости постоянно сочились желтоватые выделения, и порой по утрам мне приходилось отмачивать всю область мокрыми салфетками, потому что за ночь веко покрывалось коркой, и утром не поднималось. Само веко провисло – ее окулист назвал это sulcus[243] – и опухло, поскольку было сильно повреждено кислотой, и его пришлось частично восстанавливать при помощи пересадки небольшого участка кожи с внутренней поверхности бедра Селии. (По-видимому, хирургическое увеличение глаз сейчас развилось до уровня изящного искусства из-за высокого спроса в Японии на придание более английского облика восточным чертам; в дни посчастливее я сочла бы это пугающим свидетельством мощи западной рекламы.) Отек и легкая багровость делали ее похожей на тех детей с плакатов с социальной рекламой, которые поощряют вас заявить на соседей в полицию. Из-за того, что одно веко было опущено и вдавлено, а второй глаз широко открыт, казалось, будто она изо всех сил подмигивает, словно у нас с ней есть зловещий общий секрет.
Я сказала Сахатьяну, что не уверена, смогу ли я заставить себя ежедневно прочищать эту дыру – он уверил меня, что я к этому привыкну. В долгосрочной перспективе он оказался прав, но, когда я впервые сама подняла веко большим пальцем, я испытала приступ тошноты. Пусть это и не выглядело так душераздирающе, как я опасалась, но оно вызывало во мне беспокойство на каком-то более тонком уровне. Дома никого не было. То, как на меня подействовало это зрелище, вызвало в памяти портреты кисти Модильяни с их миндалевидными глазами: отсутствие зрачков в глазах придавало фигурам на этих портретах кротость и спокойствие, хотя также и печаль, и легкий намек на глупость. Полость была розовой по краям, а к центру цвет постепенно менялся и превращался в милосердный черный; однако, когда я подвела ее ближе к свету, чтобы закапать антибиотик, я увидела там этот неуместный пластиковый конформатор[244], который не давал глазнице провалиться; я словно заглянула в глаз кукле.
Я знаю, что тебя возмущало то, как я с ней ношусь и что тебе было скверно оттого, что тебя это возмущает. В качестве компенсации ты был с Селией решительно нежен; ты усаживал ее к себе на колени и читал ей книжки. Я-то даже слишком хорошо видела намеренность этих усилий – ты старался быть хорошим отцом – но сомневаюсь, что для Кевина это выглядело чем-то большим, чем лежало на поверхности. Было совершенно ясно, что травма, полученная младшей сестрой, привела к еще большему обожанию: еще больше «Хочешь, укрою тебя еще одним одеялом, милая?», больше «Хочешь еще кусочек пирога?», больше «Может, разрешим ей чуть засидеться, Франклин, – идет программа про животных». Глядя на сцену в гостиной – Селия заснула у тебя под боком, Кевин пялится в телевизор, где идет шоу Джерри Спрингера «Моя бабушка родила от моего бойфренда» – я думала: а не привела ли наша военная хитрость к обратным результатам.
На случай, если тебе интересно это знать: я не слишком приставала к Селии с расспросами о подробностях того дня, когда это произошло. Я точно так же боялась обсуждать это, как и она; ни одна из нас не имела никакого желания оживлять в памяти тот день. И все же из чувства родительского долга – потому что я не хотела, чтобы она считала эту тему запретной, на случай если ее исследование окажется необходимым для лечения, – я всего один раз мимоходом спросила ее:
– Когда ты пострадала, что тогда случилось?
– Кевин… – она потерла веко тыльной стороной запястья: оно чесалось, но, чтобы не сместить конформатор, она научилась всегда тереть в сторону носа. – Мне что-то попало в глаз. Кевин помог мне его промыть.
И все. Больше она ничего не сказала.
Ева
11 марта 2001 года
Дорогой Франклин,
похоже, то, что сделал Энди Уильямс, инициировало вспышку преступлений, совершенных его подражателями. С другой стороны, все эти преступления подражают друг другу, ты согласен?
Весной 1998 года произошли еще четыре случая стрельбы в школах. Я ясно помню, как появились новости о первом из них, потому что это было в тот день, когда доктор Сахатьян делал рисунки глазного протеза для Селии и снимал слепок с ее глазницы. Селия была просто зачарована, когда он тщательно зарисовал радужку ее здорового глаза от руки. Меня удивило, что он не отсканировал ее с помощью компьютера, а рисовал акварелью, тонкими кисточками. Оказывается, рисование радужки – настоящее искусство, потому что каждый глаз уникален так же, как отпечаток пальца, и даже у белков глаз есть отличительный цвет, а тонкие красные сосуды на них имеют индивидуальный рисунок. Конечно, это был единственный момент во всей этой мучительной процедуре, который можно было бы назвать прелестным.
Что касается слепка глазницы, то нас уверили, что это не будет болезненно, хотя она, возможно, испытает «дискомфорт» – медики любят этот термин, который, как мне кажется, является синонимом мучений, что испытываешь не ты, а кто-то другой. Несмотря на то что заполнение глазницы белой, похожей на замазку массой, бесспорно, было неприятным процессом, Селия лишь чуть-чуть пищала, но по-настоящему так и не заплакала. Ее храбрость казалась странной и несоразмерной. Она была стойким солдатиком, когда потеряла глаз. И она же кричала как резаная, если видела плесень на занавеске в душе.
После того как ассистент установил на место конформатор и наложил на глаз свежую повязку, я от нечего делать спросила у Крикора Сахатьяна, что привело его в такую узкоспециализированную область. Он ответил, что в возрасте двенадцати лет, решив срезать путь и пройти через соседский двор, он полез через забор с острыми зубцами поверху. Он поскользнулся, и кончик металлического прута в форме стрелы… Милосердно предоставив моему воображению дорисовывать остальное, он сказал:
– Меня настолько заворожил процесс изготовления собственного протеза, что я решил, что нашел свое призвание.
Я недоверчиво посмотрела в его проникновенные глаза, похожие на глаза Омара Шарифа[245].
– Удивлены, – дружелюбно сказал он.
– Я не заметила, – признала я.
– Вы обнаружите, что так часто бывает, – сказал он. – Когда мы поставим протез, многие люди даже не будут догадываться, что у Селии один глаз. И еще существуют разные способы скрывать это: например, когда смотришь на кого-то, поворачивать голову, а не двигать глазами. Я научу ее этому, когда она будет готова.
Я была ему благодарна. Впервые эта энуклеация не казалась мне концом света, и я даже подумала: может быть, отличительная особенность, что несет с собой инвалидность, и сила, которая может на это потребоваться, помогут Селии вырасти и стать самой собой.
Когда мы с дочерью вернулись домой из Верхнего Ист-Сайда, оказалось, что ты вернулся раньше нас, и вы с Кевином устроились в гостиной перед телевизором, включенным на канале Nick at Night[246], и собирались смотреть одну за другой несколько серий «Счастливых дней»[247]. Стоя в дверях, я прокомментировала:
– А, пятидесятые, которых никогда не было. Я все жду, когда кто-нибудь расскажет Рону Ховарду[248] про советский спутник, маккартизм и гонку вооружений. Хотя я вижу, что вы двое сблизились, – удрученно добавила я.
В те дни я постоянно источала тяжелую иронию по поводу модных в Америке фразочек, словно поднимала их с пола, надев резиновые перчатки. Подобным же образом я объясняла учительнице Кевина по английскому, что неправильное употребление слова буквально было «одной из моих проблем», при этом преувеличенно кивая и подмигивая, что наверняка только еще больше ее озадачило. Я всегда считала американскую культуру зрелищным видом спорта, который я могла осуждать с высокой трибуны своего интернационализма. Но теперь я присоединяюсь к передразниванию рекламы пива, когда мои коллеги в турбюро хором кричат ее слоган; я использую глагол impact[249] как переходный, и я опускаю чопорные кавычки. Настоящую культуру не наблюдают – ее воплощают. Я живу здесь. Как я вскоре с лихвой обнаружу, в этом договоре нет пункта о выходе из него.
Наш сын, однако, смог прочесть все вышеуказанное и даже больше в моем презрительном произношении слова «сблизились».
– Есть хоть кто-нибудь или что-нибудь, – спросил он, глядя мне в глаза, – по отношению к чему ты не чувствуешь превосходства?
– Я была откровенна с тобой по части моих проблем с этой страной, – натянуто сказала я, оставив мало сомнений в том, что эта откровенность была источником сожалений, и впервые сославшись на тот наш катастрофический ужин в «Хадсон-Хаус». – Но я не понимаю, с чего ты взял, что я чувствую «превосходство».