[260], но он твердо предпочел бежевый цвет без рисунка. Стены были голыми – ни плакатов с Oasis или Spice Girls, ни ухмыляющегося Мэрилина Мэнсона. Полки были по большей части пусты: несколько учебников, единственный экземпляр «Робин Гуда»; многочисленные книги, которые мы дарили ему на Рождество и дни рождения, просто исчезали. У него был собственный телевизор и музыкальный центр, но единственной «музыкой», которую я слышала из его комнаты, был диск с чем-то вроде композиций Филипа Гласса[261], только это была последовательность сгенерированных компьютером фраз, которые повторялись в соответствии с определенным математическим уравнением; в данной музыке не было формы, не было взлетов и падений, и она приблизилась к белому шуму, который он включал по телевизору, если не смотрел метеорологический канал. Дисков, которые мы ему дарили, чтобы понять, что ему «нравится», тоже нигде не было видно. Несмотря на существование великолепных экранных заставок с прыгающими дельфинами или приближающимися космическими кораблями, на его мониторе были лишь разрозненные группы точек.
Выглядело ли все именно так и в его голове? Или эта комната тоже была чем-то вроде экранной заставки? Если добавить морской пейзаж над кроватью, комната стала бы выглядеть как незанятый номер в отеле. Ни одной фотографии у кровати, никаких памятных вещиц на столе – все поверхности были гладкими и пустыми. Я гораздо охотнее вошла бы в адскую дыру, в которой гремит хеви-метал, на стенах сверкают развороты из «Плейбоя», стоит вонь от грязных свитеров и валяются забытые год назад сэндвичи с тунцом. Такую непроходимую подростковую берлогу я могла понять, там я могла бы найти безопасные и доступные секреты вроде потертой упаковки презервативов под носками или пакетик марихуаны, засунутый в мысок дурно пахнущего кроссовка. Напротив, все секреты этой комнаты касались того, что я не найду – не найду следов своего сына. Оглядываясь по сторонам, я с беспокойством думала: он может быть кем угодно.
Однако я не купилась на самомнение этой комнаты по части того, что там нечего было прятать. Так что когда я заметила стопку дискет на полке над компьютером, я их просмотрела. Они были подписаны печатными буквами, его идеальным, без всякого характера почерком; названия были непонятными: «Нострадамус», «Я тебя люблю», «Д4-Х». Чувствуя себя хулиганкой, я выбрала одну дискету, сложила остальные в том же порядке, в котором их нашла, и выскользнула за дверь.
В кабинете я вставила дискету в свой компьютер. Я не узнала расширения файлов на дискете, но это не были обычные текстовые файлы, и это меня разочаровало. В надежде найти какой-нибудь личный дневник или ежедневник, я, наверное, желала не столько обнаружить точное содержимое его потаенных мыслей, сколько подтвердить для себя, что эти потаенные мысли у него по крайней мере есть. Не собираясь сдаваться так легко, я открыла Explorer и загрузила один из файлов; меня озадачило то, что на экране открылась программа Microsoft Outlook Express. В этот момент меня позвала сидевшая за обеденным столом Селия – ей нужна была помощь с домашним заданием. Меня не было примерно пятнадцать минут.
Когда я вернулась, компьютер был выключен. Он выключился сам, без команды, чего никогда не делал раньше. Я в замешательстве снова его включила, но он не выдавал ничего, кроме сообщений об ошибке, даже после того как я вытащила из него дискету.
Ты уже обо всем догадался. Я отвезла компьютер на работу на следующий день, чтобы мои специалисты разобрались, что с ним случилось, и обнаружила, что весь офис топчется на месте. Это было не то чтобы столпотворение; скорее, там царила атмосфера вечеринки, на которой закончилась выпивка. Редакторы бесцельно болтали друг с другом в своих отсеках. Никто не работал. Не могли. Не было ни одного функционирующего терминала. Позже я почти испытала облегчение, когда Джордж сообщил мне, что жесткий диск моего компьютера поврежден настолько сильно, что я могу покупать новый. Может быть, если уничтожить зараженный объект, то никто никогда не узнает, что вирус был разослан лично исполнительным директором компании.
Я была в ярости из-за того, что Кевин держит дома современный эквивалент домашнего скорпиона, и поэтому держала у себя дискету в качестве улики еще несколько дней, вместо того чтобы незаметно вернуть ее на полку. Но когда я немного остыла, то вынуждена была признать, что не Кевин лично стер файлы моей компании, и это фиаско случилось по моей вине. Поэтому однажды вечером я постучала в его комнату, получила разрешение войти и закрыла за собой дверь. Он сидел у стола. Экранная заставка мигала без всякой системы – точка там, точка тут.
– Я хотела спросить у тебя, – сказала я, постукивая по его дискете. – Что это?
– Вирус, – с живостью ответил он. – Ты ведь ее не загружала?
– Конечно, нет, – торопливо сказала я и тут обнаружила, что лгать ребенку почти то же самое, что лгать родителям: мои щеки покалывало точно так же, как в семнадцать лет, когда я потеряла девственность и пыталась убедить маму, что провела ночь у подруги, о которой она никогда не слышала. Мама знала, что к чему; знал и Кевин. – То есть, – печально поправилась я, – всего один раз.
– Одного раза достаточно.
Мы оба знали, что глупо было с моей стороны проникать в его комнату и красть дискету, которой я в итоге уничтожила свой компьютер и парализовала работу офиса, чтобы потом врываться к нему с обвинениями в промышленном саботаже. Так что наш диалог шел плавно.
– Зачем он тебе? – уважительно спросила я.
– У меня коллекция.
– Разве это не странный предмет коллекционирования?
– Я не люблю марки.
В ту минуту я испытала предчувствие того, что он мог бы сказать, если бы к нему ворвался ты, полный решимости выяснить, какого черта у него на полке над столом лежит стопка компьютерных вирусов: Ну, после того как мы посмотрели «Молчание ягнят»[262]я решил, что хочу стать агентом ФБР! Ну и ты же знаешь, у них есть целая оперативная группа, которая, типа, отслеживает всех этих хакеров, которые распространяют эти ужасные компьютерные вирусы? Ну вот я их изучаю и все такое, потому что я читал, что это по-настоящему большая проблема для новой экономики и глобализации, и даже для обороны нашей страны!.. То, что Кевин не стал устраивать это представление – он собирает компьютерные вирусы, и все тут, дальше что? – странным образом мне польстило. Поэтому я робко спросила:
– Сколько их у тебя?
– Двадцать три.
– А их… трудно обнаружить?
Он посмотрел на меня дерзко, с прежним задумчивым видом, но по какой-то прихоти все же решил в порядке эксперимента поговорить со своей матерью.
– Их трудно поймать живыми, – ответил он. – Они убегают, и они кусаются. Нужно уметь с ними обращаться. Знаешь, как врач. Который изучает болезни в лаборатории, но не хочет заболеть сам.
– То есть нужно не давать им заразить твой собственный компьютер.
– Ага. Маус Фергюсон вводит меня в курс дела.
– Раз уж ты их собираешь… Может, ты объяснишь мне, зачем люди их создают? Я не понимаю. Они ничего не добиваются. В чем радость?
– Я не понимаю, – сказал он, – что тебе неясно.
– Я могу понять компьютерный взлом телефонной компании, чтобы получить бесплатные звонки, или кражу зашифрованных номеров кредиток, чтобы накупить вещей в Gap. Но этот вид компьютерных преступлений… От них же никому никакой пользы. В чем смысл?
– В этом и смысл.
– Я все равно не понимаю.
– Вирусы… они вроде как элегантные, понимаешь? Почти… чистые. Знаешь, это что-то типа… благотворительности. Они безличны и бескорыстны.
– Но это почти то же самое, что создать вирус СПИДа.
– Может, кто-то его и создал, – дружески сказал он. – Потому что иначе ты печатаешь на своем компьютере, потом идешь домой, и тут появляется холодильник, и другой компьютер выплевывает твой зарплатный чек, и ты ложишься спать, а потом вводишь еще какое-то дерьмо в свой компьютер… С тем же успехом можно быть мертвым.
– Значит, это… Почти что как… знать, что ты жив. Показать другим людям, что они тебя не контролируют. Доказать, что ты можешь что-то сделать, даже если это приведет к аресту.
– Ага, примерно так, – сказал он, словно оценив мои слова. В его глазах я превзошла сама себя.
– Ясно, – сказала я и протянула ему диск. – Что ж, спасибо за объяснения.
Когда я повернулась, чтобы уйти, он сказал:
– Твой компьютер накрылся, так ведь.
– Да, накрылся, – грустно сказала я. – Полагаю, я это заслужила.
– Знаешь, если есть кто-то, кто тебе не нравится, – предложил он, – и у тебя есть электронный адрес этого человека, просто дай мне знать.
Я рассмеялась.
– Ладно, обязательно так и сделаю. Хотя бывают дни, когда тех, кто мне не нравится, становится многовато.
– Тогда предупреди их, что у тебя везде свои люди.
Так вот что значит сблизиться! Я поразилась и закрыла дверь.
Ева
16 марта 2001 года
Дорогой Франклин,
что ж, сегодня очередной вечер пятницы, в который я собираюсь с духом, чтобы отправиться в Чатем завтра утром. Галогеновые лампочки снова горят неровным светом, дрожат, как и моя стоическая решимость быть бравым солдатом и прожить то, что осталось от моей жизни, во имя некоего долга, о котором не принято говорить. Я сижу уже больше часа, думая о том, что дает мне стимул жить, и в частности – чего именно я хочу от тебя. Думаю, само собой разумеется, что я хочу, чтобы ты вернулся: объем нашей переписки – хотя она лишь односторонняя, верно? – является тому веским доказательством. Но что еще? Хочу ли я, чтобы ты меня простил? И если да, то за что именно?
В конце концов, я чувствовала себя неловко из-за непрошеной волны прощения, которая обрушилась на обломки нашей потерпевшей крушение семьи как следствие