того четверга. Вдобавок к письмам, чьи авторы обещали либо вышибить ему мозги, либо выносить его детей, Кевин получил десятки писем, в которых люди предлагали разделить его боль, просили прощения за общество, которому не удалось распознать его духовные страдания, и даровали ему всеобщую моральную амнистию за то, о чем ему еще предстоит пожалеть. Забавляясь, он зачитывал мне при встречах избранные куски.
Несомненно, попытка простить нераскаявшегося представляет собой пародию на это занятие. Я говорю также и о себе. Я тоже получила поток писем (мой электронный и почтовый адрес без моего согласия опубликовали на сайтах partnersnprayer.org и beliefnet.com[263]: похоже, в любой отдельно взятый момент времени тысячи американцев молились о моем спасении); большинство из них взывали к Богу, верить в которого я была расположена меньше чем когда-либо, и одновременно всецело оправдывали мои недостатки в роли матери. Могу лишь предположить, что эти желавшие мне добра люди были тронуты моим трудным положением. И все же меня беспокоило то, что почти все это спасение мне желали даровать незнакомые люди, и оттого оно казалось дешевым, а просвечивающее сквозь строки самодовольство выдавало тот факт, что бросающееся в глаза милосердие стало религиозной версией обладания роскошным автомобилем. В противоположность этому стойкая неспособность моего брата Джайлса простить нас за нежелательное внимание, которое наш заблудший сын навлек на его семью, – это недовольство, которое очень ценно для меня, пусть лишь за его честность. Так что я испытывала поползновения оставлять на конвертах пометку «Вернуть отправителю», как на рекламных рассылках карманных удочек и японских ножей, которые я не заказывала. В первые месяцы, когда я еще задыхалась от горя, я больше склонялась к бодрящему открытому пространству парии, чем к замкнутым удушливым пределам христианской благотворительности. Гневные письма, которые я получала, алели от грубой физической мстительности, в то время как добрые соболезнования были в пастельных тонах и нежны, словно фабричное детское питание. Прочтя несколько страниц от милосердных авторов, я чувствовала себя так, словно только что выползла из бака с тыквенным пюре. Мне хотелось встряхнуть этих людей и закричать: Простить нас?! Да вы хоть понимаете, что он сделал?!
Но вспоминая об этом сейчас, я думаю, что, возможно, больше всего мне действовало на нервы то, что это грандиозное отпущение грехов, которое недавно вошло в моду, отмерялось так избирательно. Слабохарактерных людей обычного толка – фанатиков, сексистов и фетишистов – оно не касается. Убийца К.К. собирает урожай из целых пачек писем от жалеющих его друзей по переписке; а запутавшаяся преподавательница актерского мастерства, которая слишком сильно хотела нравиться, занесена в черный список до конца своих дней. Из чего ты можешь верно заключить, что меня беспокоят причуды не столько всеамериканского сочувствия, сколько именно твоего. Ты в лепешку готов был расшибиться, чтобы проявить понимание в отношении убийц типа Люка Вудхэма из Перла или малышей Митчелла и Эндрю из Джонсборо. Так почему же у тебя не осталось сочувствия для Вики Пагорски?
Первое полугодие девятого класса Кевина в 1998 году прошло под знаком этого скандала. Слухи ходили на протяжении нескольких недель, но мы были не в курсе и впервые узнали об этом, лишь когда администрация школы разослала письмо родителям всех учеников, занимавшихся актерским мастерством у мисс Пагорски. Меня удивило, что Кевин выбрал этот курс. В те дни он старался не попадать в центр внимания, опасаясь, что чье-то пристальное наблюдение уничтожит его маскировку под Обычного Мальчика. С другой стороны, его комната наводила на мысль о том, что он может быть кем угодно, так что наш сын вполне мог интересоваться актерским мастерством долгие годы.
– Франклин, ты должен на это взглянуть, – сказала я как-то вечером в ноябре, когда ты ворчал над выпуском «Таймс», что Клинтон – «лживый мешок с дерьмом». Я протянула тебе письмо. – Я не знаю, как это понимать.
Когда ты надел очки для чтения, у меня случился один из этих вызывающих дрожь моментов обновления, когда я вдруг осознала, что ты больше не блондин – твои волосы решительно поседели.
– Похоже, – постановил ты, – что эта леди любит молодое мяско.
– Ну, в письме это подразумевается, – сказала я. – Но если кто-то выдвинул против нее такое обвинение, то данное письмо ее не защищает. «Если ваш сын или дочь сообщали о чем-либо необычном или неуместном… Пожалуйста, поговорите с вашим ребенком…» Да они просто пытаются раскопать еще какую-нибудь грязь!
– Они обязаны себя обезопасить. КЕВ! Зайди-ка в гостиную на минутку!
Кевин лениво прошел через столовую; на нем были тесные спортивные штаны серого цвета, эластичные манжеты которых были подвернуты под колени.
– Кев, это немного неловко, и ты ничего плохого не сделал. Совсем ничего. Но твоя преподавательница актерского мастерства, мисс… Пагорски. Тебе она нравится?
Кевин оперся на входную арку.
– Ничего вроде. Она немного…
– Немного что?
Кевин старательно посмотрел во всех направлениях.
– Чудна́я.
– Чудна́я в каком смысле? – спросила я.
Он рассматривал свои незашнурованные кроссовки, поглядывая на нас сквозь ресницы.
– Ну, она носит странную одежду и все такое. Не как учительница. Облегающие джинсы, и иногда блузка у нее… – Он извернулся, чтобы почесать одной ногой лодыжку другой. – Ну, верхние пуговицы, они не… Она очень увлеченно режиссирует сцену, и тогда… Это как-то неудобно.
– Она носит бюстгальтер? – прямо спросил ты.
Кевин отвернулся, подавив ухмылку.
– Не всегда.
– Значит, она одевается непринужденно и иногда провокационно, – сказала я. – Что-нибудь еще?
– Ну, это, конечно, ничего особенного, но она часто использует неприличные слова. Ну, это типа нормально, но слышать это от учителя и все такое… В общем, как я сказал, это странно.
– Неприличные – это типа «черт» и «блин»? – пустил пробный шар ты. – Или что-то покрепче?
Кевин беспомощно поднял плечи.
– Да, типа… Прости, мамси…
– Да брось, Кевин, – нетерпеливо сказала я: он уже явно переигрывал с замешательством, – я уже взрослая.
– Типа «хрен» и «трахать», – сказал он, встретив мой взгляд. – Она говорит, например, «Это было охренительно прекрасное выступление», или велит какому-нибудь парню: «Смотри на нее так, как будто по-настоящему хочешь ее трахнуть, как будто ты хочешь трахать ее, пока она не завизжит».
– Немного за гранью, Ева, – сказал ты, подняв брови.
– Как она выглядит? – спросила я.
– У нее большие, м-м, – он руками изобразил дыни, – и очень широкая, – на этот раз он не смог сдержать ухмылку, – ну, огромная задница. Она старая и все такое. В сущности, она, типа, карга.
– Она хороший преподаватель? – спросила я.
– Ну, она точно этим увлечена.
– Как именно увлечена? – спросил ты.
– Она всегда старается уговорить нас остаться после школы и порепетировать с ней наши сцены. Большинство учителей просто хотят пойти домой, понимаете? Но не Пагорски. Ей все мало.
– Некоторые учителя, – сказала я резко, – с большой страстью относятся к своей работе.
– Ну вот она такая и есть, – ответил Кевин. – Очень, очень страстная.
– Похоже, она немного богемная, – сказал ты, – или слегка чокнутая. Это нормально. Но другие вещи – это ненормально. Так что нам нужно знать. Она когда-нибудь дотрагивалась до тебя? Как бы флиртуя? Или… ниже пояса? Как так, что тебе становилось неловко?
Он принялся извиваться еще больше и почесал свой голый живот так, как будто он на самом деле не чесался.
– Думаю, все зависит от того, что ты подразумеваешь под словом «неловко».
Ты выглядел встревоженным.
– Сынок, здесь только мы. Но это серьезное дело, понимаешь? Мы должны знать, если что-нибудь… произошло.
– Слушайте, – скромно сказал он, – не обижайся, мамси, но ты не против? Я бы предпочел поговорить с папой наедине.
Откровенно говоря, я была очень даже против. Если меня станут просить поверить в эту историю, то я хотела услышать ее сама. Но делать было нечего: мне оставалось только уйти в кухню и дергаться там.
Пятнадцать минут спустя ты кипел. Я налила тебе бокал вина, но ты никак не мог сесть.
– Я тебе вот что скажу, Ева: эта женщина перешла грань допустимого, – выразительно прошептал ты и выложил мне все.
– Ты собираешь сообщить об этом?
– Уж будь уверена, я сообщу. Эту учительницу следует уволить. Черт, да ее следовало бы арестовать. Он же несовершеннолетний.
– Ты… ты хочешь, чтобы мы пошли туда вместе?
Я чуть было не спросила его: «Ты ему веришь?», но не стала.
Я предоставила тебе становиться свидетелем обвинения, а сама попросила о рутинной встрече Дану Рокко, которая преподавала у Кевина английский язык.
Быстро выйдя из класса мисс Рокко в 16 часов, Мэри Вулфорд прошла мимо меня, едва кивнув; дочь ее была не очень-то способной ученицей, и она выглядела – если это не было ее постоянным состоянием – расстроенной. Когда я вошла, у мисс Рокко был такой вид, словно она только что сделала глубокий вдох и пыталась подпитать свои силы из внутренних ресурсов. Однако она довольно быстро пришла в себя и тепло пожала мне руку.
– Я очень хотела с вами встретиться, – сказала она скорее твердо, нежели экспрессивно. – Ваш сын для меня – настоящая головоломка, и я надеялась, что вы поможете мне подобрать к нему код.
– Боюсь, я сама надеюсь на то, что его учителя объяснят эту загадку мне, – ответила я, слабо улыбнувшись и занимая нагретый стул у ее стола.
– Однако я сомневаюсь, что они могут пролить на это какой-то свет.
– Кевин сдает домашние задания. Он не прогуливает. Насколько известно, он не приносит ножи в школу. Это все, что когда-либо интересовало его учителей.