– Боюсь, что у большинства учителей в этой школе почти по сто учеников…
– Простите, я не собиралась никого критиковать. Вы настолько разрываетесь между ними, что меня впечатляет уже то, что вы запомнили его имя.
– О, Кевина я сразу заметила…
Казалось, она хотела сказать больше, но остановилась. Она прижала к нижней губе кончик карандаша с ластиком. Стройная, привлекательная женщина лет сорока пяти, с решительными чертами, которые придавали ее лицу несколько непримиримое выражение; губы у нее были слегка сжаты. Однако, хоть ее и окружал ореол сдержанности, эта осторожность казалась не природной ее чертой, а приобретенной – возможно, дорогой ценой испытаний и ошибок.
Работать учителем в то время было нелегко, если это вообще когда-либо являлось легким занятием. Учителя были зажаты между государством, которое требовало от них более высоких стандартов, и родителями, которые требовали более высоких оценок; они находились под лупой на предмет любой этнической нечувствительности или сексуальной неприемлемости; они разрывались между рутинными требованиями все множащихся стандартизованных тестов и мольбами учеников о творческом самовыражении; учителей одновременно и винили за все то, что не ладилось у детей, и каждый раз обращались к ним за спасением. Эта двойная роль козла отпущения и спасителя была совершенно мессианской, но возможно, даже Иисусу платили за нее лучше.
– Во что он играет? – снова заговорила мисс Рокко, бросив ластик на стол.
– Простите, что?
– Как вы думаете, что замышляет этот мальчик? Он пытается это скрывать, но он умен. И к тому же он весьма жестокий социальный сатирик. Он всегда писал такие работы «с фигой в кармане», или эти пародии с невозмутимым лицом – что-то новое?
– У него еще с раннего детства обостренное чувство абсурдного.
– Эти сочинения со словами из трех букв – это высший пилотаж. Скажите, есть ли хоть что-нибудь, что он не считает нелепым?
– Стрельба из лука, – печально ответила я. – И я понятия не имею, почему он от нее не устает.
– Как вы думаете, что ему в ней нравится?
Я нахмурилась.
– Он что-то видит в стреле… в фокусе… Ее целенаправленность или чувство направления. Может, он ей завидует. Когда Кевин тренируется в стрельбе по мишени, в нем есть какая-то ярость. В остальных случаях он довольно бесцельный человек.
– Миссис Качадурян, я не хочу ставить вас в затруднительное положение. Однако не случалось ли в вашей семье чего-то, о чем мне следовало бы знать? Я надеялась, что вы поможете мне понять, почему ваш сын кажется таким разгневанным.
– Как странно. Большинство учителей описывают Кевина как спокойного, даже апатичного.
– Это маска, – уверенно сказала она.
– Я в самом деле считаю его несколько непокорным…
– И бунтует он, выполняя все то, чего от него ждут. Это очень умно. Но я смотрю в его глаза и вижу, что он кипит от ярости. Почему?
– Ну, он не особо обрадовался, когда родилась его сестра… Но с тех пор прошло больше семи лет, и до ее рождения он тоже был не особо счастлив. – Мой тон становился угрюмым. – Мы достаточно состоятельны… понимаете, у нас большой дом… – Я приняла смущенный вид. – Мы стараемся не баловать его, но у него ни в чем нет недостатка. Отец Кевина его обожает – почти слишком сильно. С его сестрой прошлой зимой случилось несчастье, к которому Кевин… был причастен, но кажется, его это не слишком беспокоит. На самом деле даже недостаточно беспокоит. В остальном я не могу сказать, что он пережил какую-нибудь ужасную травму или пострадал от неких лишений. Мы ведем хорошую жизнь, так ведь?
– Может быть, именно это и вызывает его гнев.
– Почему достаток должен его злить?
– Может, он злится потому, что лучше не бывает. Ваш большой дом. Его хорошая школа. Мне кажется, детям сейчас в каком-то смысле очень трудно. Само процветание страны превратилось в бремя, в тупик. Все отлично работает, правда? По крайней мере, если вы – белый представитель среднего класса. Так что молодым людям, должно быть, часто кажется, что они не нужны. В каком-то смысле это выглядит так, будто делать больше нечего.
– Кроме как все это раскурочить.
– Да. И те же циклы можно увидеть в истории. Это касается не только детей.
– Знаете, я пыталась рассказывать своим детям о тяготах жизни в таких странах, как Бангладеш или Сьерра-Леоне. Но это не их тяготы, и я ведь не могу ежедневно помещать их в трудные и неприятные ситуации только для того, чтобы они ценили чудо комфортной жизни.
– Вы сказали, что ваш муж обожает Кевина. А вы сами как с ним ладите?
Я сложила руки на груди.
– Он подросток.
Она проявила мудрость и оставила эту тему.
– Ваш сын – вовсе не безнадежный случай. Именно это мне больше всего хотелось вам сказать. У него отлично работает голова. Некоторые из его письменных работ… Вы читали ту, что посвящена спортивным внедорожникам? Она достойна пера Свифта. А еще я заметила, что он задает трудные вопросы, просто чтобы меня подловить – чтобы унизить меня перед классом. На самом деле он заранее знает ответ. Так что я ему подыгрываю. Я вызываю его отвечать, а он спрашивает, что означает слово логомахия[264]. Я с радостью признаю, что я этого не знаю, и бинго: он выучил новое слово, потому что ему пришлось найти его в словаре, чтобы задать свой вопрос. Это игра, которую мы ведем. Он отвергает обучение по установленным канонам. Но если подобраться к нему через потайную дверь, то становится ясно, что в вашем юноше есть искра.
– Как правило, когда я стучу в эту дверь, она заперта, – с завистью сказала я.
– Пожалуйста, не отчаивайтесь. Я полагаю, что с вами, так же, как и в школе, он ведет себя неприступно и саркастично. Как вы сказали, он – подросток. Но он также с огромной скоростью впитывает информацию, пусть даже лишь потому, что полон решимости не позволить никому себя превзойти.
Я взглянула на часы и поняла, что засиделась.
– Все эти массовые убийства в школах, – сказала я небрежно, беря сумку, – вы боитесь, что нечто подобное может случиться и здесь?
– Конечно, это может случиться и здесь. В достаточно большой группе людей разного возраста у кого-нибудь непременно может поехать крыша. Но честно говоря, то, что я сообщаю администрации о стихах с элементами жестокости, только злит моих учеников. Даже делает их еще злее. Поэтому многие дети воспринимают эту цензуру, эти обыски в шкафчиках…
– Вопиюще незаконными, – отметила я.
– …вопиюще незаконными, – кивнула она. – Многие из них принимают подобное с овечьей покорностью. Им говорят, что это делается «для того, чтобы их защитить», и по большей части они на это… покупаются. Когда я была в их возрасте, мы бы устраивали сидячие забастовки и марши с плакатами… – Она снова замолчала. – Я считаю, что им полезно изливать свою враждебность на бумаге. Это безвредно, и это работает как предохранительный клапан. Но так думает меньшинство. По крайней мере эти ужасные случаи все еще очень редки. Я бы не стала терять из-за них сон.
– И вот еще что… – я встала. – Эти слухи о Вики Пагорски. Думаете, в них что-то есть?
Взгляд мисс Рокко помрачнел.
– Не думаю, что данный факт был установлен.
– Я хочу сказать, если говорить неофициально. Можно ли им верить. Вы ведь с ней знакомы?
– Вики – моя подруга, так что я не могу говорить беспристрастно… – Она снова уперла кончик карандаша в подбородок. – Для нее это очень трудный период.
Больше она ничего не сказала и проводила меня до двери.
– Я хочу, чтобы вы передали Кевину послание от меня, – с улыбкой сказала она. – Скажите ему, что я его разгадала.
Я частенько питала то же убеждение, но я никогда не утверждала этого таким жизнерадостным голосом.
Не желая доводить дело до суда, члены школьного совета устроили закрытое дисциплинарное слушание в старшей школе, на которое были приглашены только родители четверых учеников Вики Пагорски. В попытке придать данному слушанию вид заурядного события, его провели в обычном кабинете для занятий. И все равно в комнате все словно кипело от осознания важности момента, и три других матери нарядились по такому случаю. (Я осознала, что мои предположения касательно родителей Ленни Пью, с которыми мы не были знакомы, основывались, как это ни ужасно, на классовых предрассудках. Это произошло, когда я обнаружила себя безуспешно высматривающей толстых голодранцев в одежде из полиэстера кричащих цветов. Позже я разглядела, что он – по виду банкир, в костюме в тонкую белую полоску, а она – сногсшибательная рыжеволосая женщина с умным лицом, в сдержанной одежде, явно дизайнерской, так как на ней не было видно пуговиц. Словом, у каждого из нас имелся свой крест.) Члены школьного совета и упитанный директор, Дональд Бивонс, заняли ряд складных стульев у стены, и у всех у них на лицах была написана хмурая добродетельность; мы, родители, торчали за партами, что заставляло нас чувствовать себя малолетними детьми. Еще четыре складных стула были расставлены сбоку от учительского стола, и там сидели два нервничающих мальчика, которых я не знала, а также Кевин и Ленни Пью, который то и дело наклонялся к Кевину и что-то шептал, прикрыв рот рукой. По другую сторону стола сидела, как я могла предположить, Вики Пагорски.
Вот и верь после этого подростковому умению описывать внешность. Никакой каргой она не была; сомневаюсь, что ей было хотя бы тридцать. Я бы никогда не описала ее грудь как большую или ее зад как широкий; у нее была приятная крепкая фигура женщины, которая ест злаковые хлопья на завтрак. Привлекательная? Трудно сказать. Этот курносый нос и веснушки придавали ей потерянный, девичий, невинный вид, который нравится некоторым мужчинам. Тусклый серо-коричневый костюм был, без сомнения, надет по сегодняшнему случаю: ее подруга Дана Рокко наверняка отсоветовала ей надевать облегающие джинсы и рубашку с глубоким вырезом. Очень жаль, что она ничего не сделала с волосами, густыми и кудрявыми: они торчали во все стороны и наводили на мысли о рассеянном и утомленном душевном состоянии. Очки тоже были выбраны неудачно: крупная круглая оправа делала ее пучеглазой, вызывая впечатление немого шока. Лежавшие на коленях руки подергивались, колени были плотно сомкнуты под прямой шерстяной юбкой, и она чем-то напомнила мне «назовем ее Элис» на балу восьмиклассников сразу после того, как Кевин прошептал ей то, что я не хотела знать.