мера, я могла хоть чем-то себя занять. Ради хоть какого-то разнообразия я на некоторое время переключилась на попытки дозвониться домой, но мне все время отвечал автоответчик, и я давала отбой посреди этой ходульной записи, потому что мне был ненавистен звук собственного голоса. Я оставила на автоответчике три или четыре сообщения – первое сдержанное, последнее в слезах; мне еще предстояло вернуться домой, к этим записям. Очевидно, поняв, что мы оба задерживаемся, Роберт повел Селию в «Макдоналдс»: она любит их горячие яблочные пирожки. Почему же он не позвонил мне? У него есть номер моего мобильного! Неужели Роберт не слушал новости? О, я знаю: в «Макдоналдсе» обычно играет фоновая музыка, а в машине он не обязательно стал бы включать радио на время такой короткой поездки. Но неужели никто не упомянул об этом в очереди? Как кто-то в округе Роквелл мог сейчас говорить о чем-то другом?
К тому времени, как два офицера привели меня в голую маленькую комнату, чтобы взять показания, я уже настолько обезумела, что была с ними совсем не вежлива. Наверное, я к тому же показалась им тупой: я не понимала, зачем нужно связаться с нашим семейным адвокатом, если не возникало вопроса о том, что Кевин это совершил. И это был первый раз, когда кто-то счел нужным сказать его матери – пусть в самых общих чертах – всю правду о том, что именно он совершил. Приблизительное число погибших, которое буднично отбарабанил один из полицейских, позже окажется преувеличенным, но тогда у меня не было причин знать о том, что цифры потерь в таких случаях всегда поначалу завышены. Кроме того, какая разница, выносила ли ты сына, который убил только девять человек, а не тринадцать? А их вопросы я сочла до неприличия несущественными: как Кевин учился в школе, каким он был в то утро.
– Он был немного несдержанным с моим мужем! В остальном ничего особенного! Что я должна была делать? Сын нагрубил отцу, и мне звонить в полицию?
– Так, успокойтесь, миссис Качурян…
– Качадурян! – настаивала я. – Не могли бы вы, пожалуйста, правильно произносить мою фамилию?
Ну хорошо, согласились они.
– Значит, миссис Кадурян. Откуда ваш сын мог взять этот арбалет?
– Это был подарок на Рождество! Ох, я ведь говорила Франклину, что это ошибка, я ему говорила. Пожалуйста, можно я еще раз позвоню мужу?
Они разрешили, и после очередного бесплодного набора номера я сникла.
– Мне так жаль, – прошептала я. – Мне так жаль, мне так жаль. Я не хотела вам грубить, мне плевать на мою фамилию, я ненавижу мою фамилию. Я никогда больше не хочу ее слышать. Мне так жаль…
– Миссис Кадарян... – один из полицейских осторожно похлопал меня по плечу. – Может, нам стоит взять у вас полные показания в другой раз.
– Просто у меня есть дочь, маленькая, Селия, она дома, не могли бы вы…
– Я понимаю. Значит так, боюсь, Кевин должен будет остаться под арестом. Вы хотели бы поговорить с вашим сыном?
Представив это вкрадчивое, неумолимое выражение спокойствия, которое я увидела через стекло полицейской машины, я содрогнулась и закрыла руками лицо.
– Нет. Пожалуйста, нет, – взмолилась я, чувствуя себя ужасно малодушной. Наверное, я была похожа на Селию, которая слабым голосом умоляла не заставлять ее залезать в ванну, когда в ней, как в ловушке, все еще маячил этот темный, липкий ужас. – Пожалуйста, не заставляйте меня. Пожалуйста, не надо. Я не могу его видеть.
– Тогда сейчас вам, наверное, лучше всего будет поехать домой.
Я глупо уставилась на него. Я была настолько охвачена стыдом, что на полном серьезе считала, что они оставят меня за решеткой.
Может быть, просто для того, чтобы заполнить неловкую паузу, пока я молча смотрела на него, он мягко добавил:
– Как только мы получим ордер, нам придется обыскать ваш дом. Возможно, это будет завтра, но вы не волнуйтесь. Наши офицеры очень уважительно относятся к этому. Мы не будем переворачивать дом вверх дном.
– Да можете хоть сжечь этот дом, мне все равно, – сказала я. – Я его ненавижу. Я его всегда ненавидела…
Они переглянулись: истерика. И вывели меня за дверь.
Оказавшись на свободе – я не могла в это поверить – на парковке я безутешно побрела мимо своей машины, не признав ее в первый раз: все, что принадлежало моей теперь уже прошлой жизни, стало чужим. И я была поражена: как они могли просто так меня отпустить? Даже на этом раннем этапе я, должно быть, начала испытывать глубокую потребность в том, чтобы меня призвали к ответу, привлекли к ответственности. Мне пришлось удерживать себя от того, чтобы постучать в дверь участка и настойчиво просить администратора позволить мне провести ночь в камере. Разумеется, мое место именно там. Я была убеждена, что единственное ложе, на котором я смогу спокойно лежать в ту ночь, – дешевый комковатый матрас с шершавой казенной простыней, а единственная колыбельная, которая смогла бы меня убаюкать, – это шорох ботинок по бетону и отдаленное позвякивание ключей.
Однако, как только я нашла машину, я стала странно спокойной. Невозмутимой. Методичной. Как Кевин. Ключи. Фары. Ремень безопасности. Включить дворники, потому что моросил мелкий дождь. Мой разум отключился. Я прекратила говорить сама с собой. Я ехала домой очень медленно, тормозила на желтый свет и полностью останавливалась на перекрестках, хотя других машин на дороге не было. И когда я свернула на нашу длинную подъездную аллею и увидела, что в доме не горит свет, я ничего об этом не подумала. Я предпочла не думать.
Я припарковалась. Твоя машина была в гараже. Я двигалась очень медленно. Я выключила дворники и фары. Я заперла машину. Я положила ключи в свою египетскую сумочку. Я остановилась, чтобы придумать еще какие-то повседневные мелочи, которые мне нужно сделать, прежде чем войти в дом; я сняла с лобового стекла прилипший лист, подняла с пола в гараже твою скакалку и повесила ее на крючок.
Когда я зажгла свет в кухне, я подумала, как это непохоже на тебя – оставить на столе всю эту жирную посуду от завтрака. Сковородка, в которой ты поджаривал свою сосиску, вертикально торчала в сушилке, но та, в которой я делала французский тост, осталась на столешнице вместе с тарелками и стаканами из-под сока. Страницы «Таймс» были разбросаны на столе, хотя относить газету в стопку, лежавшую в гараже, было у тебя-чистюли одной из маний. Щелкнув следующим выключателем, я сразу увидела, что никого нет ни в столовой, ни в большой, ни в малой гостиной: в этом было преимущество дома, в котором нет дверей. И все равно я прошла по всем комнатам. Медленно.
– Франклин? – позвала я. – Селия?
Звук собственного голоса лишил меня спокойствия. Он был таким слабым и тонким, и ничего не послышалось в ответ.
Когда я пошла по коридору, я остановилась у комнаты Селии, и мне пришлось заставить себя войти туда. Там было темно. Ее кровать оказалась пуста. То же самое в нашей спальне, в ванных комнатах, снаружи на веранде. Ничего. Никого. Где же ты? Уехал искать меня? У меня был мобильный. Ты знал его номер. И почему тогда ты не взял свою машину? Это игра? Ты прячешься, хихикаешь с Селией в каком-нибудь шкафу. Именно в этот вечер ты решил поиграть?
Дом был пуст. Я почувствовала, как во мне поднимается настойчивое, возвращающее меня назад во времени желание позвонить своей матери.
Я прошла по всему дому дважды. Несмотря на то что я уже проверила все комнаты, я испытывала еще большую тревогу. Словно в доме кто-то был – посторонний, грабитель, и его просто не было видно, он крался за мной, прятался под шкафами, сжимал в руке мясницкий нож. Наконец, дрожа, я вернулась в кухню.
Должно быть, прежние владельцы установили эти прожекторы на заднем дворе в предвкушении того, как будут устраивать шикарные вечеринки в саду. У нас не было подобной склонности, и мы редко включали это освещение, но я знала, где находится выключатель: слева от буфетной, рядом с раздвижными стеклянными дверями, которые вели в наш окруженный насыпью задний двор. Именно там я когда-то стояла и наблюдала, как ты бросаешь Кевину бейсбольный мяч, и чувствовала себя грустной и покинутой. В тот момент я чувствовала себя немного похоже – покинутой. Как будто ты устроил какой-то семейный праздник, имеющий большое сентиментальное значение, и не пригласил на него именно меня. Должно быть, я добрых полминуты держала руку на этом выключателе, прежде чем щелкнуть им. Если бы мне пришлось делать это снова, я бы подождала еще несколько мгновений. Я бы заплатила хорошие деньги за каждый миг своей жизни, в котором не было того, что я увидела.
На гребне насыпи осветилась площадка для стрельбы из лука. Я вскоре пойму юмор, скрывавшийся за обеденным звонком Кевина в Ламонт, когда он, по-видимому, сказал Роберту, что тот может не забирать Селию из школы, потому что ей «нездоровится». Прислоненная к мишени, там была моя дочь; она стояла совершенно прямо, неподвижная и доверчивая, словно жаждущая играть в «Вильгельма Телля».
Когда я рывком открыла двери и понеслась вверх по склону, моя спешка была совершенно иррациональной. Селия подождет. Ее тело было прикреплено к мишени пятью стрелами, которые поддерживали ее туловище словно булавки, придерживавшие загнутые края одного из ее волнистых автопортретов на доске объявлений в классе. Когда я, спотыкаясь, подошла ближе, она мне подмигнула – гротескно, откинув голову назад. Я помнила, что утром поставила ей протез, но теперь его не было.
Есть вещи, которые мы знаем всем своим существом, безо всякой необходимости активно думать, по крайней мере при помощи напряженной вербальной болтовни, которая всегда присутствует на поверхности нашего разума. Так и было: я знала, что еще я найду, без необходимости полностью уточнять это для самой себя. Потому, когда я карабкалась к площадке для стрельбы и споткнулась обо что-то торчащее из кустов, я, возможно, почувствовала тошноту, но я не удивилась. Я мгновенно опознала препятствие. Я достаточно часто покупала шоколадно-коричневые ботинки в «Банана Репаблик».