О, мой любимый. Может быть, мне слишком сильно хочется рассказать сказку самой себе, но я чувствую себя обязанной сплести какую-то связующую нить между остальным бессмысленным беспорядком на этом заднем дворе и самым прекрасным, что было в мужчине, за которого я вышла замуж.
До выхода из дома детям оставалось еще добрых двадцать минут, и ты позволил им пойти поиграть во дворе. На самом деле тебя, наверное, ободрило то, что в кои-то веки эти двое дурачились вместе – сближались. Ты неспешно листал «Таймс», хотя по четвергам это был выпуск, посвященный внутренним новостям, и он тебя не увлек. Поэтому ты принялся за оставшуюся после завтрака посуду. Ты услышал крик. Я не сомневаюсь, что ты молниеносно выскочил через эти раздвижные двери. Снизу холма ты бросился к нему. Ты был крепким мужчиной, даже в возрасте за пятьдесят ты прыгал со скакалкой по сорок пять минут в день. Потребовалось бы серьезное усилие, чтобы немедленно остановить такого мужчину как ты. И ты почти успел; ты упал в нескольких ярдах от гребня, под дождем из стрел.
Так вот моя теория: я думаю, ты помедлил. Выйдя на открытую террасу и увидев, что наша дочь прикована к мишени стрелой, торчащей из ее груди, а наш первенец разворачивается на насыпи и смотрит на своего отца, прицелившись в него из подаренного на Рождество арбалета, ты просто в это не поверил. Ведь существовала такая штука, как хорошая жизнь. В ней можно было быть отличным отцом, проводить вместе выходные, и устраивать пикники, и рассказывать на ночь сказки, и вырастить порядочного, крепкого сына. Это ведь Америка. И ты все делал правильно. Следовательно, того, что происходило, просто не могло быть.
Поэтому на один смертоносный миг это самонадеянное убеждение – то, что ты хотел видеть – фатальным образом вклинилось в реальность. Возможно, твой мозг даже смог перестроить картинку и перемешать саундтрек: Селия, хорошенькая стойкая Селия, дорогая жизнерадостная Селия, в очередной раз смирилась со своей инвалидностью и радостно потряхивает прекрасными золотистыми волосами на весеннем ветерке. Она не кричит, она смеется. Она визжит от смеха. Единственная причина, по которой всегда готовая помочь Пятница Кевина может стоять прямо перед мишенью, – это для того, чтобы преданно собирать упавшие стрелы своего брата; ах, Франклин, и ведь собирала бы! А что касается твоего красавца-сына, то он занимается стрельбой из лука уже шесть лет. Его тщательным образом инструктировали хорошо оплачиваемые профессионалы, и он в высшей степени ответственно относится к безопасности. Он ни за что не стал бы направлять заряженный арбалет в голову другого человека, и уж тем более в голову своего отца.
Наверняка солнечный свет сыграл с тобой визуальную шутку. Он просто машет поднятой рукой. Должно быть, он надеется – он ведь, в конце концов, подросток – извиниться за то, что набросился на тебя за завтраком со всем этим резким, безобразным отрицанием всего, что его отец старался для него делать. Ему на самом деле интересно, как работает фотоаппарат Canon, и он надеется, что в следующий раз ты объяснишь ему, что такое положения диафрагмы. На самом деле он глубоко восхищается предприимчивостью своего отца, который ухватился за такую причудливую профессию, позволяющую такую творческую свободу и независимость. Просто для мальчика-подростка подобное неловко. Они в этом возрасте хотят конкурировать. Они хотят бросить тебе вызов. И все же мальчик сейчас чувствует себя ужасно из-за того, что позволил себе наговорить. Этот приступ враждебности был полной ложью. Он ценит все эти поездки на поля сражений Гражданской войны, пускай хотя бы потому, что война – это такая штука, которую могут понять только мужчины в компании других мужчин, и он до фига чего узнал в музеях. Иногда по вечерам, сидя у себя в комнате, он достает осенние листья, которые вы вдвоем собирали в родовом поместье Теодора Рузвельта и которые разложили между страниц Энциклопедии «Британника» в прошлом году. Он видит, что их цвета начинают тускнеть, и это напоминает ему о смертности всего живого, но особенно о смертности собственного отца, и он плачет. Плачет. Ты никогда этого не увидишь; он никогда тебе об этом не расскажет. Но ему и не нужно этого делать. Видишь? Как он машет? Он машет тебе, чтобы ты принес фотоаппарат. Он передумал, и за те пять минут, что еще остались у него до школьного автобуса, он хочет, чтобы ты все-таки сделал несколько снимков – чтобы начать фотогалерею для фойе, «Храброе Сердце из Палисейд».
Этот мастерский ремейк, наверное, длился не больше пары секунд, прежде чем разрушиться, подобно тому как вздуваются и тают морозные узоры на стекле под горячей проекционной лампой. Но все же он длился достаточно долго для того, чтобы Кевин послал свою первую калечащую стрелу – возможно, ту, которую я обнаружила вонзившейся под углом в твое горло и торчащей сзади из твоей шеи. Должно быть, она разрубила артерию: в свете прожекторов трава вокруг твоей головы казалась черной. Три других стрелы – одна застряла в ложбинке между грудными мышцами, куда я любила класть голову; вторая крепко засела в волокнах мышц твоей широкой от прыжков со скакалкой голени; третья торчала в паху, доставляемые которым удовольствия мы так недавно заново открыли вместе, – все они были лишь страховочными штрихами, как несколько дополнительных колышков, вбитых по краям хорошо поставленной палатки.
И все равно я поражаюсь, как настойчиво ты пытался добраться до гребня этой насыпи – хрипя, начиная захлебываться собственной кровью. Не то чтобы ты ее не любил; но ты ведь, наверное, с первого взгляда понял, что было слишком поздно спасать Селию. То, что она больше не кричала, являлось плохим знаком. А что до спасения самого себя, то может быть, это было не в твоей природе. Застывшее в ярком свете прожекторов, заострившееся от тени, которую отбрасывало древко стрелы в твоей шее, твое лицо… оно выражало такое разочарование.
Ева
8 апреля 2001 года
Любимый мой Франклин,
не знаю, следишь ли ты за подобными событиями, но примерно неделю назад китайский истребитель столкнулся с американским самолетом-наблюдателем над Южно-Китайским морем. Китайский пилот, возможно, утонул, а поврежденный американский самолет-шпион приземлился на китайском острове Хайнань. Похоже, нет ясности по поводу того, чей самолет врезался в чей. В общем, ситуация превратилась в настоящее дипломатическое противостояние, и теперь Китай держит американский экипаж из двадцати четырех человек в заложниках – видимо, в качестве странной формы извинения. У меня нет достаточной энергии следить, кто виноват, а кто нет, но меня интригует то, что всеобщий мир (по крайней мере, так говорят) висит на волоске исключительно из-за признания или непризнания вины. Прежде, когда у меня еще не было подготовки в подобных вопросах, я, наверное, сочла бы ситуацию раздражающей. Ну просто скажите, что сожалеете, если это поможет вернуть людей домой! Но сейчас вопрос раскаяния принял для меня угрожающе огромное значение, и меня больше не удивляет и не нервирует то, что в соответствии с ним могут решаться важные события. Кроме того, пока что эта хайнаньская дилемма относительно проста. Ведь гораздо чаще случается так, что принесенные извинения никого не возвращают домой.
К тому же в последнее время политика для меня растворилась, превратившись в массу крошечных личных историй. Кажется, я больше в нее не верю. Есть только люди и то, что с ними происходит. Даже этот громкий скандал во Флориде – для меня это история о человеке, который хотел стать президентом с тех пор, как был маленьким мальчиком. Который подошел к этой мечте так близко, что мог ощутить ее вкус. О человеке и его печали, его отчаянном желании повернуть время вспять, считать снова и снова, пока новости наконец не станут хорошими; о его мучительном самоотречении[296]. Подобным же образом я меньше думаю о торговых ограничениях и будущих продажах оружия Тайваню, чем об этих двадцати четырех молодых людях, находящихся в незнакомом здании с чужими запахами, которых кормят едой, не похожей на ту китайскую еду на вынос, с которой они выросли; о том, как они плохо спят, представляя себе худшее: что им предъявят обвинение в шпионаже и сгноят их в китайской тюрьме, пока дипломаты будут обмениваться едкими коммюнике, которые им даже не позволят прочесть. Молодые люди, которые думали, что им очень хочется приключений, пока они в них не попали.
Я иногда прихожу в ужас от собственной наивности в более молодом возрасте: я была обескуражена тем, что в Испании есть деревья, и приходила в отчаяние оттого, что в каждом неисследованном уголке, оказывается, есть еда и погода. Я хотела отправиться куда-нибудь еще, думала я. Я неразумно воображала, что во мне скрывается ненасытный аппетит к экзотике.
Что ж, Кевин познакомил меня с по-настоящему чужой страной. Я могу быть в этом уверена, потому что есть определение по-настоящему чужого места: это такое место, которое пробуждает в тебе сильное, острое и постоянное желание вернуться домой.
Пару таких мелких, но по-настоящему чуждых событий я утаила. Что на меня совсем не похоже. Ты ведь помнишь, как я когда-то любила возвращаться из поездки за границу и рассказывать тебе узнанные мной культурные мелочи, те приземленные открытия о том, «как это делают люди в других местах», которые можно сделать, только поехав в эти места: например, такой незначительный и странный факт, что в Таиланде упаковка на фабричной буханке хлеба завязывается не сбоку, а сверху.
Что касается первого скрытого мной любопытного факта, то я, возможно, виновата в обычном высокомерии. Мне следует больше тебе доверять, поскольку эскапада Кевина просто кричала о том, что он все заранее обдумал. В другой жизни он мог бы вырасти и преуспеть, скажем, в организации крупных отраслевых конференций или любой подобной работе, которая в объявлении о вакансии описывается как требующая «отличных организационных навыков и способностей к решению проблем». Так что даже ты понимаешь: то, что