— Слушаюсь!
Когда лейтенант Рыбочкин ушел, Байдалов высыпал из чемоданчика содержимое и прикрыл им самый четкий отпечаток разорванного протектора.
— Ты, Синица, не кружись здесь, иди лучше удить рыбу. А я… я буду рисовать этюды. У меня блокнот с собою.
— Понимаю, Тимофеевич, но я не любитель рыбной ловли. Вот есть, это — да, здесь у меня порядочек!
— Давай, не задерживайся…
Синицын поднял с земли леску и, разматывая ее, спустился к речке. А капитан с самым серьезным видом уселся на чемоданчике и принялся рисовать с натуры. Посторонний вполне принял бы его за художника.
…От почти готового рисунка Байдалова оторвал треск мотоцикла. Это вернулся Рыбочкин. Он привез пакет с гипсовым порошком и письмо от полковника Рогова. На официальном бланке начальника уголовного розыска было написано всего несколько слов: «На Сунженском хребте обнаружен труп. Срочно выезжайте».
Глава 15Исповедь
Даже самому себе Гаевой не смог бы ответить, почему он так разоткровенничался перед малознакомым ему армейским офицером. Ведь встретились-то всего два часа назад, и вот льется разговор непринужденно, душевно… Видно и впрямь душа человека — что ладно настроенная струна. Тронь ее легонько, ласково, тепло и заиграет она, запоет во всю силу, откроет все свои чувства… А рвани с маху — порвешь…
Вот и тронул Тимонин душу Ильи Андреевича, тронул своей чистосердечной болью за судьбу друга, за судьбу по сути неизвестного ему мальчишки.
— Ребенок — это ж беззащитная птаха, — с грустью в голосе говорил Гаевой, шагая рядом с Тимониным по городу. — Пока не оперится, не взлетит. Вот хотя бы-этот… Как его зовут?
— Егоркой, — ответил Тимонин.
— Остался Егорка без батьки. Один. Всяк его может обидеть, а пожаловаться некому. Конечно, он не пропадет, государство его выкормит. Но как же все-таки трудно человеку без родительской ласки…
— Я это на себе испытал, — Тимонин закурил, глубоко затянувшись дымом.
— Человеку без ласки жить нельзя, — повторил Илья Андреевич. — Когда теперь ее узнает Егорка?
— Вырастет — узнает…
— Но сколько еще воды утечет, сколько слез прольется! А каждая слеза, каждая обида — рубец на сердце…
Молча прошли мост. У цирка свернули направо, пошли через сквер. Илья Андреевич вновь заговорил:
— Всякое бывает в жизни, много еще на свете горя бродит… Хочется мне рассказать тебе, Борис, одну историю. Извини, что я с тобой на «ты». Так легче, да и седины мои позволяют…
Гаевой помолчал, словно не решаясь приступить к откровенному разговору. Тимонин улавливал эту нерешительность, но не торопил.
Илья Андреевич начал сразу, торопливо, чуть заикаясь от волнения:
— Знаю я… одну семью. Здесь живет. Семья как семья. Небольшая. Трое: отец, м-мать и… дочка, Галинка, ей пятнадцать лет. Отец работает… в милиции, на Старых промыслах. Мать домохозяйка, дочь учится. Живут неплохо. Но все они — сироты. Да, да, круглые сироты. Чтобы ты понял все хорошо, я расскажу по порядку.
Лет тринадцать назад у Галинки была родная мать. Жили они в другом месте, в селе. Отец мотался по району за бандитами, тогда, после войны, их развелось порядочно: трудное было время. Пришлось ему как-то вести дело о шайке крупных расхитителей. Выслеживая их, он всю ночь пролежал в снегу, а потом, сбившись с пути в глухую метель, провалился в прорубь. Ползком добрался до чужой избы. И слег в постель. Жена перевезла домой. Две недели лежал в бреду. И все это время, каждый день, в дом приходили какие-то хмурые, бородатые мужики, спрашивали: «Очухался твой-то аль нет?..» — и уходили, зло посматривая на постель, где бредил больной. А когда он пришел в себя, переслали записку: прекрати дело, не поскупимся. На следующий день пришел один, положил на стол пачку денег, спросил: «Хватит аль еще?» Больной с трудом пошевелил растрескавшимися тубами: «Плюнул бы я тебе в морду, да сил нету…»
Два дня никого не было. А потом снова пришел один из главарей, стал в дверях, подпирая папахой потолок избы, и предъявил ультиматум: «Ну, хочешь, разойдемся красиво, или…» Больной приподнялся на локте, сунул руку под подушку. «У-у, гад!» — заревел пришелец и, выхватив из-за спины топор, замахнулся. Жена ойкнула и бросилась навстречу. Удар пришелся ей. Она снопом упала на кровать мужа. Невероятным усилием воли больной вскочил с постели, сжимая в руках теплый наган. Он не стрелял в бандита, но уйти ему не дал…
Остался отец с двухлетней Галинкой. Три года жили вдвоем. А потом он женился второй раз и переехал в Грозный. Началась новая жизнь. Но как она не была похожа на прежнюю. Жена работать отказалась: буду воспитывать ребенка. Потом это ей надоело, бросила. Галинка целыми днями бродила без присмотра. Возвращаясь из командировок, отец несколько раз разыскивал ее у соседей. Жена жаловалась на дочь, втихомолку била ее. И он, не разобравшись, стегал ремнем Галинку, поддерживая авторитет новой матери. На сердце у девочки все плотнее ложились рубцы. Она ненавидела мачеху, злилась на отца, чувствовала себя сиротой. Так и росла — нервной, дикой, ожесточенной. А отцу некогда было присмотреться к своей семейной жизни: он по-прежнему не вылазил из командировок. Приезжал домой и опять слышал жалобы жены. Старался притерпеться к ним, но ничего не получалось. Избегая скандалов, пораньше уходил на работу и возвращался, когда все спали.
Шли годы. Галинка училась в школе. Коллектив потянул ее к себе, и она не расставалась с подругами, отдавая им весь жар своего пылкого детского сердца. У нее была своя жизнь, своя семья — школа.
Это вовсе развязало руки матери, но и теперь она работать не пошла. Жалобы не прекратились. Их стало-больше. Муж с болью в сердце выслушивал ее упреки: «Ты не умеешь содержать жену… Я не могу прилично-одеваться, чтобы пойти в театр… Почему тебе не дают повышения? Посмотри на соседей. Один был слесарем, стал инженером, другой начал продавцом в пивной, а сейчас уже директор базы. Посмотри на его жену… А ты только следователь, следователь, следователь. Вся жизнь у тебя — воры, спекулянты, бандиты. Когда это кончится? Я все силы отдала воспитанию твоей дочери, а где благодарность?..»
Жизнь стала невыносимой пыткой. Не хотелось возвращаться домой. Потянуло к дочери, единственному и родному существу. Но Галинка, не привыкшая к ласкам отца, как-то застыдилась. Дружбы не получалось, дочь спешила убежать к подругам, в школу. И отец почувствовал, что осиротел…
Закончив такой большой и неожиданный монолог, Гаевой надолго замолчал. Потом вдруг остановился, тронул Тимонина за локоть дрожащей рукой и, переходя на «вы», попросил:
— Дайте закурить…
— Пожалуйста.
Илья Андреевич взял протянутую папиросу, неумело размял ее и, держа между вытянутыми пальцами, долго прикуривал. Потом хватнул дыма и закашлялся.
«А ведь это он про себя рассказывал», — подумал Борис, глядя на седую прядь в смолистых волосах Гаевого.
— Чем же эта… — Тимонин хотел сказать «трагедия», но сдержался, — все это кончилось?
Гаевой не ответил. Он выбросил папиросу и, шагая к ближайшему дому, проговорил:
— Вот мы и пришли…
Глава 16Пистолет на насыпи
Дважды звякнул станционный колокол. Шум на перроне усилился:
— До свиданья, ребята!
— Будь здоров, Костя. Пиши…
— Столице привет! Не потеряйся на фестивале.
— Приедешь в Сочи, доченька, телеграфируй. Отдыхай спокойно, в море не купайся, не дай бог, утонешь…
— Иван Григорьевич, постой. Черешни забыл… Возьми.
— Да что вы, друзья? Зачем?
— Бери, бери. В Москве-то, чай, нет еще…
— Не обижай мать, Колька, старшим остаешься.
— Есть сливочное мороженое!.. Эскимо в шоколаде!..
— Иде шестой вагон, милаи?..
Дежурный по станции в парусиновом кителе и огненно-красной фуражке поднял вверх свернутый желтый флажок. Прощально свистнув в душный воздух, паровоз окутался паром. Разом вздрогнули вагоны и медленно поплыли мимо стоявших на перроне людей. Голоса взметнулись звонче:
— До встречи!
— Ни пуха ни пера!..
— …и-и-ивого-о пути-и-и!..
Застучали колеса на стыках рельс. Поезд набирал скорость. Но едва он загрохотал на выходных стрелках, как от стоявшего на третьем пути товарняка отделились две человеческие фигуры. Они рванулись вслед за уходящим поездом и, прыгнув, повисли на поручнях вагонов. В руках одного из них блеснул металлический предмет, и дверь вагона открылась. Изогнувшись как кошка, человек залез в тамбур и втащил туда своего спутника…
В это же время на рабочую площадку последнего вагона прыгнули двое в форме железнодорожной милиции. Проводник, проверив документы, открыл дверь внутрь вагона:
— Проходите, товарищи сержанты.
— Посматривайте вперед. Как бы кто не выпрыгнул из вагона.
— Есть! — Седоусый железнодорожник поднес мозолистые пальцы к козырьку фуражки.
Двое стояли в тамбуре шестого вагона и курили. Уже дважды останавливался поезд на станциях, но они не выходили. Вещей у них не было. Высокий держал в руках газету. Если кто из пассажиров выходил в тамбур, он разворачивал ее и читал. Другой — худой, узкоплечий, в серой клетчатой фуражке и ковбойке с «молниями» — смотрел в окно и покашливал от табачного дыма.
Вошел проводник, внимательно посмотрел на курильщиков.
— Займите ваши, места, граждане, — сказал он. — Сейчас придет ревизор, приготовьте билеты.
— Мы же вам сдали их, — поднял голову высокий. Из-под копны упавших на лоб рыжих волос сверкнули нагловатые глаза.
— Все равно зайдите в вагон.
— Ладно, сейчас.
Когда за проводником закрылась дверь, высокий затолкал газету в карман и тихо сказал:
— Смывайся в туалет. Живо. Потом перейдешь в третий…
С безразличным видом он прошел весь вагон и, будто желая бросить окурок, открыл дверь в другой тамбур. Там никого не было. Высокий парень поправил наброшенный на плечи коричневый пиджак и направился в соседний вагон, тоже купированный. Он уже открыл дверь, как вдруг заметил идущих навстречу двух сержантов железнодорожной милиции. Передний смотрел прямо на него.