Как ни удивительно, но свитков у гонца оказалось два. Первый адресовался самому Боне, что вполне естественно, а второй предназначался лично благородному дону Педро де Сангре — о том, что он еще и де ла Бленд-а-Мед Петр пленнику, понятно, не сообщал. Недоумевая, Петр развернул трубочку послания, некоторое время добросовестно пытался прочесть написанный аж на двух языках текст (вначале на русском, а затем продублирован на испанском), внимательно вглядывался в него, а затем, недовольно крякнув, протянул другу.
Спустя пару минут уже Улан недоумевающе нахмурился и сообщил, что Изабелла, как ни удивительно, умоляет благородного дона Сангре… отказаться от сделки с орденом. Мол, если он вернет кузена не крестоносцам, а ей, она готова заплатить за него вдвое, а то и втрое больше.
— Ничего не понимаю, — растерянно развел он руками и уставился на Петра. — Может, я неправильно понял смысл?
— Я тоже поначалу решил за посомневаться, но коли и ты прочел такие же слова, то полагаю, колебания надо-таки отмести прочь и погрузиться во вселенский плач по поводу утраченной выгоды, — недовольно проворчал Сангре. — Продешевили мы с тобой. Вот, оказывается, к чему десятка пик поутру выпала. А я еще удивился, с чего это карты предвещают впустую потраченное время и даже возможное разорение.
— Ну, пока все равно получается приобретение, — утешил Улан. — К тому же поверь, для закупки пороха нам и полученного от монахов за глаза. Точно-точно, — он замялся и после легкой паузы выдавил: — Но прежде чем заказывать его у купцов и вообще планировать наши дальнейшие расходы, надо бы нам с тобой кое о чем потолковать.
— Ты лучше скажи, что мы дамочке отпишем? Мол, звиняй, усё продано?
Улан кивнул, добавив пару фраз. Сангре немедленно восхитился его красноречием и заявил, что коль у друга так хорошо получается, ему и ответ писать. А за потолковать и завтра не поздно. Или горит?
Улан с видимым облегчением мотнул головой, заверив, что ничуть не горит. И с самого утра, уединившись в бывшем узилище для пленников (там было тише и спокойнее всего), посвятил составлению послания весь день, изрядно над ним намучившись. Наконец закончив и устало потянувшись, он решил зачитать ответ Петру — вдруг тот что-то подскажет — и решил пойти наверх. Однако выйдя во внутренний двор, он понял, что друга застать не получится: судя по зависшему над лесом солнцу у него в разгаре занятия с «литвопитеками».
Прислонившись к теплым сосновым бревнам стены, хорошо нагретым не по зимнему сильным солнцем, он потер виски, прикидывая, как сообщить Петру то, что давно хотел. Хотел, но никак не мог решиться. Поскольку новость была на редкость гадкая. Как бы не хуже той, которой его некогда, будучи в Липневке, огорошил Сангре. Тем не менее откладывать было нельзя: теперь, когда в их руках оказался выкуп, требовалось выложить все напрямую.
Однако помешал появившийся Сударг. Сопровождаемый своими сынами, почтительно державшимися по бокам и чуть сзади, он низко поклонился и обратился к Улану. Мол, ему нечем расплатиться за вырученных из лап крестоносцев домочадцев, а потому он просит принять вот их. Повинуясь повелительному жесту оба парня — Сниегас с белоснежными волосами и курносый Кантрус шагнули вперед.
Улан начал было отказываться, но жмудин оказался настойчив, уверяя, что они станут служить преданнее любой собаки, что… Он так умоляюще просил, что Улан понял: отказав, он даже не обидит этого литвина, но хуже — унизит его. И надо было видеть, как возликовал Сударг, добившись обещания взять их сроком на три года (на меньший срок тот ни в какую не соглашался) и всегда и везде держать подле себя, особенно во время предстоящего штурма Христмемеля.
Едва литвин ушел, как появился оружейник, обратившись насчет сюрикенов. Оказывается, за те три дня, что Улан не заглядывал к нему, у него накопилась уйма вопросов. Улан внимательно выслушал их и понял, что на пальцах пояснить не получится — надо идти в мастерскую и показывать наглядно. Там-то он и пробыл до позднего вечера, втолковывая, как правильно осуществлять заточку и прочие нехитрые премудрости.
Было уже темно, когда Буланов, вернувшись обратно в покои, застал в них Сангре, причем в состоянии, близком к бешенству. Тот в ярости метался по комнате и изрыгал жуткие ругательства. Доставалось всем, начиная от рыцарей-тевтонов и заканчивая римским папой, но самые изощренные приходились в адрес отцов-инквизиторов. Что только не сулил он им устроить. Обещание отмусульманить всех и каждого в отдельности, сделав тройное отрезание ржавой ножовкой, выглядело самым милосердным и гуманным на фоне остальных ужасов.
На вопрос «Что случилось?» Петр кивнул на стол, заваленный разломанными гривнами, и возмущенно завопил:
— Эти шлимазлы забубенные, христопродавцы поганые, лярвы дешевые лажу нам с тобой втулили! Они свинец в расплавленное серебро окунули и впарили нам, как самым распоследним лохам.
— Обидно! — вырвалось у Улана.
— Обидно — не то слово! Если б ты знал, как мне мучительно больно за свою непроходимую лопоухость. Знаешь, старина, по-моему, я — самый главный и великий неудачник. Точно-точно. Я тебе больше скажу: полное впечатление, что даже если господь пошлет ко мне с каким-нибудь известием своего голубя, то святая птица первым делом нагадит мне на голову, а уж потом изложит, с чем ее прислали, — и Петр с новой силой угрожающе взвыл: — Ну, попадись они ко мне в руки! Ох, что я учиню с этим жульем. Зачифаню шакалов собственными руками! А ихнему главному самолично отолью из этого свинца здоровенный болт на его хитрое монашеское седалище. И не просто забью его как можно глубже этому перцу, но и докручу со всей необузданной одесской дурью, чтоб он и впрямь напрудил под себя. Пусть гад полностью соответствует своему имени!
Кое-как угомонив разбушевавшегося друга Улан принялся выяснять подробности. Оказалось, казначей, невзирая на хворь, все-таки приехал вчера поздно вечером в Бизену. Узнал об этом Сангре, когда Улан отправился писать ответ донье Изабелле, и решил не откладывая в долгий ящик обменять полученное серебро на золото Кейстута, для чего зазвал казначея в свои покои, где стояли все три ящика.
Гандрас, прежде чем начать взвешивание, не удовольствовался заверениями Петра, что проверка вчера прошла успешно, устроил ее еще раз. Причем он, в отличие от друзей, решил помимо внешнего осмотра, образно говоря, заглянуть внутрь гривен. Поначалу все шло гладко. И первая и вторая сомнительные палочки оказались настоящими, а вот третья…
Продемонстрировав Сангре разлом, наглядно свидетельствующий о грубой подделке, Гандрас досадливо крякнул и полез в ящик за следующей. Вскоре рядом с первой фальшивой палочкой на стол легла вторая, третья, и так пока их число не увеличилось до десятка. Далее казначей проверять не стал. Подверг аналогичной проверке второй ящик, а затем третий. Повсюду результат был одинаков: сверху настоящие, а дальше…
— Мне очень жаль, что я не смог приехать вовремя, но… — и Гандрас чуточку виновато, но весьма красноречиво развел руками, давая понять, что отдавать золото за свинец не намерен.
И ушел…
Улан взял в руки пару небольших палочек и принялся внимательно их разглядывать. Каждая выглядела, словно изолированный провод, где оплетку заменял тонкий слой серебра, а внутри красовался массивный свинцовый сердечник.
— А если встретиться с крестоносцами и переговорить с ними, — осторожно предложил он. — Ведь если они вначале обменяли свое серебро на гривны новгородских купцов, то возможно, они сами не знают…
— Полчаса назад вернулся, — перебил Петр.
— Откуда? — не понял Улан.
— Из-под Христмемеля, — тоскливо вздохнул Сангре. — Я ж, когда Гандрас ушел, сразу к Кейстуту подался. Так и так, стыдно говорить, но облажался я, дорогой фельдмаршал, выручай. Словом, взял у него полсотни вояк, раскидал фальшак по саням и прямым ходом к замку.
— И что тебе там сказали?
— Главное — не что, главное — как.
— И как?
— Виртуозно и трехэтажно, — зло выпалил Петр. — Представляешь, Дитрих вообще не появился, выслав посланника. Мол, слишком много чести ему базарить с прихлебателем гнусных язычников. А касаемо гривен сказал так: либо это дело рук новгородских купцов, ибо от схизматиков всего можно ожидать. Представь, они еще и смеялись надо мной, стоя на стенах, а когда надоело, попытались из арбалетов достать. Одна стрела вообще рядом с ухом пролетела. Нет, я понимаю, перемирие вчера вечером закончилось, но они ж хорошо видели наш белый флаг, так какого черта?! А один придурок, стоя на стене, снял штаны и нам свою голую задницу зачем-то демонстрировал, и эдак зазывно похлопывал себя по ней. Маньяк сексуальный!
— Нам вроде тысячу четыреста десять штук вручили, — негромко произнес Улан. — Я смотрю, ты не все разломал. Может…
— Не может, — зло перебил Петр. — Проверил я действительно не все, но принцип надувательства и без того понятен. Сверху они положили обычные гривны, а под них… Помнишь, я удивлялся, почему сундуки у ордена такой странной формы: высокие, а в ширину и длину не ахти. Так это они специально для нас их сколотили, площадь поверхности сокращали, гады.
— То есть сверху лежали настоящие? — уточнил Улан. — А много?
— Считать надо. Но скорее всего, они ограничились верхним неполным рядом, где восемь штук и еще тремя рядами в каждом ящике, поскольку фальшак попер из четвертого и пятого, а дальше Гадрас не стал углубляться.
— Три неполных ряда — это двадцать четыре гривны. Плюс в каждом ящике три полных ряда по четырнадцать штук — это еще сто двадцать шесть гривен. Итого получаем полторы сотни. Настоящих, — подчеркнул Улан. — Получается не так уж и плохо, а если во флоринах, то и вовсе красота, — он потер лоб, подсчитывая, и бодро произнес, с улыбкой глядя на Петра: — Почти восемь сотен, которые, считай, с неба на нас свалились.
Он и вправду чувствовал некоторое облегчение. Да, лопухнулись и денег безусловно жаль, но зато теперь гадкую новость можно не сообщать. Конечно, рано или поздно все равно придется ее выложить, но потом когда-нибудь, ибо раз нет выкупа, то оно не горит.