Калике потащил близнецов к лодке, но в это мгновение что-то прожужжало угрожающе близко, и из овального проема, едва не врезавшись башкой в свод, вылетела длинная шоколадно-янтарная туша. Гулко прогудев, она приземлилась на песчаный берег.
Мистер Бэрил хранил в десятках коробочек засушенных насекомых, в том числе медведку. На медведя этот жук не походил – скорее, на помесь сверчка и крота, и был схож со вторым еще тем, что жил под землей, рыл извилистые ходы и здорово портил жизнь садоводам и огородникам, прогрызая клубни растений. Медведка не прочь полакомиться и дождевыми червями, личинками майских жуков, стрекозами и прочими сородичами… Но это обычная медведка. Тошнотворное существо, преследующее братьев, питалось уж точно не червями.
У гигантской медведки было шесть конечностей: средние и задние пары для передвижения, а передние лапы – пухлые, будто надутые изнутри, точь-в-точь раковые клешни, – для того, чтобы рыть землю. Или разрывать гигантскими зазубринами чью-то плоть. Голову защищал крепкий панцирь, веретенообразное тело покрывали хитиновые сегменты, жесткие крылья, сейчас сложенные за спиной, могли в любой момент распуститься и поднять чудовище в воздух для атаки сверху. Но кроме всего этого, у медведки на конце туловища имелись два острых и длинных жала – подобно копьям, они щетинились в стороны, готовые проткнуть врага.
Огромные черные глаза уставились на айсидов, а затем взгляд перескочил на Каликса и близнецов, и гигантский жук встрепенулся. Поднял передние лапы, раздвинул жуткие жва-лы и издал долгий, леденящий душу скрежет – словно сотня гвоздей царапала стекло. Медведка ударила лапами по песку и поперла вперед со скоростью паровоза, готовая смести и разорвать все живое, что попадется на дороге.
– Бейте по глазам! – приказал Северин.
Айсиды метнули копья, но те стукнулись в твердый панцирь жука и отлетели. Одно копье попало в жвалы – раздался хруст, и челюсти насекомого раскусили древко пополам.
Франциск заорал, и его вопль заметался по пещере громким эхом. Северин же прыгнул в сторону, подобрал отскочившее копье, снова запустил его в чудище и не промахнулся: копье вонзилось в левый глаз насекомого.
Лютый, полный злобы скрежет огласил подземелье. Сталактиты задрожали, грозя сорваться с потолка и попадать на головы. Медведка будто наскочила на незримую преграду – ужасные лапы зарылись в песок, и чудовище затормозило.
– Кари-то има! – возликовали айсиды.
Монстр ревел и мотал башкой, пытаясь избавиться от торчащего из глазницы копья. Видя, что чудовище отвлеклось, Ао воспрянул духом, поднял еще одно копье и запустил в медведку. Вдруг передняя лапища сделала резкий выпад, зазубрины полоснули по телу айсида, и окровавленный Ао с болезненным воплем повалился на берег.
Калике толкнул мальчиков к лодке и двинулся было в атаку, но вдруг Северин оглянулся и сердито прокричал:
– Нет! Кари-Казе! Лодка!
Гигант застыл – некогда такой решительный, сейчас он буквально разрывался. Взгляды Каликса и Северина столкнулись будто два ледяных вихря. Король айсидов коротко кивнул на мальчишек.
– Север придет! – бросил он. – Придет!
Тем временем медведка выдернула копье из глазницы и отбросила его в сторону. Из кровавой дыры хлынула кровь, багровые сгустки шлепались на берег, но это не остановило насекомое, и с безумным скрежетом чудовище ринулось на айсидов.
Северин вновь вскинул меч.
– Кари-то има!
И крылатый король храбро бросился на противника под крики своих воинов.
Калике молча развернулся и, схватив близнецов, быстро поволок их к лодке. Позади слышался жуткий скрежет, лязг и вопли, и от диких звуков в воображении Франца рисовались кошмарные сцены.
«Хоть бы с ними все было хорошо! Хоть бы!.. Пожалуйста!»
Но мальчик знал – ему говорило какое-то первобытное, доселе неведомое чувство, – что они оставляют айсидов на смерть.
И все же выбора просто не было.
Братья забежали в речку, холодную точно кровь мертвеца, и от ледяной воды Франца передернуло. Не проронив ни звука, серебряный монстр помог Филиппу забраться внутрь, следом усадил Франца, отвязал фалинь и, сжав корму могучей рукой, запрыгнул в айсидский челнок сам. В следующее мгновение река подхватила суденышко, закружила под голубыми сводами и понесла прочь.
Когда они промчались мимо берега, Франц не удержался и посмотрел на поредевший отряд айсидов: некоторые лежали на песке неподвижно, оставшиеся в живых теснили чудовище, но атака захлебывалась.
– Кари! – кричал Северин. – Кари!
Он попытался проделать тот же трюк, что и Хоруто, – по-видимому, это был единственный способ победить жука. Айсид ринулся на медведку и выкинул руку с мечом, пытаясь достать до сочленения ноги и тела, чтобы отрезать конечность или хотя бы попасть в щель между панцирными пластинами и проткнуть мягкое тело чудовища. Северину удалось вонзить клинок в плоть, насекомое взревело и, извернувшись, сомкнуло жуткие жвалы на левой руке короля.
Раздался страшный хруст и безумный вопль.
Ужасный, нечеловеческий крик вырвался и из груди Франциска. Мальчик подскочил, будто испуг ударил его электрическим разрядом. Лодка опасно закачалась, но Калике положил руку на голову Франца и заставил его сесть.
Боль, тупая, точно нож за пару шиллингов, ударила в самое сердце. Францу казалось, что его тело превратилось в лед. Он не верил, не хотел верить!
А затем его захлестнула ярость.
Это все Эмпирей!
Последнее, что видел Франциск перед тем, как их кружащаяся лодка нырнула в высокий туннель, – медведка наступает на белоснежные крылья дергающегося короля.
«Северин, Северин, Северин…» – билось в голове.
Челнок скользил по черной водяной глади, каменный туннель становился все уже и уже, потолок быстро опускался. Вскоре Каликсу пришлось нагнуть голову, и его рога нависли над детьми.
Огромные глаза Ветра Полуночи блестели в полумраке. Франц заглянул в них – думал, Калике отведет взгляд, но нет. Гигант глядел в ответ. Прямо на мальчика. В самую душу.
Лунные шары сейчас были как никогда холодны – сам север, который так призывали несчастные айсиды, смотрел на Франциска глазами Каликса. Тот север, что не ведает тепла.
Что несет по Полуночи бураны и заковывает замерзающих животных в прозрачные саркофаги, а после оплакивает ледяным дождем.
Этот север был строг. Суров. Пустынен.
А еще одинок. Целую вечность, и даже больше.
Но – главное – север, который узрел Франц во взгляде Каликса, действительно знал печаль.
Ту давнюю и непреодолимую тоску, которую воспевал ледяной народ.
И которая всегда доставалась им в итоге.
А после лодку окончательно скрыла тьма.
Глава 18 о песне в тумане
Иногда на мир опускается такая тишина, что становится страшно.
Внезапное отсутствие звуков хуже самого громкого крика – ушам от этого безмолвия, в котором не шелохнется лист и не пробежит мышь, становится больно.
И кажется, ты готов на все, чтобы эту тишину прогнать. Чтобы вернуть и шепот ветвей, и крики беспокойных птенцов, и даже брюзжание путника, который промочил ноги, – все, лишь бы услышать звуки.
Возможно, люди боятся тишины по той же причине, по которой ненавидят одиночество. Так устроены люди.
И сейчас вокруг воцарилась точно такая же тишь.
Лодка плыла себе и плыла по спокойной воде. Казалось, волны должны были плескать вокруг и хлюпать, однако же челн двигался совершенно бесшумно.
Мимо проплывали белесые туманные берега, поросшие густым лесом.
Справа и слева на опушках Франц видел Цветы Памяти, которые вели вперед – туда же, куда текли воды Лакримозы. Цветы поднимали головы из земли и распадались прахом без единого звука. Даже птицы, казавшиеся в тумане размытыми черными крестами, летели молча. Это было совсем не по-птичьи.
Да, челнок давно покинул пещеры айсидов и даже ту мелкую подземную речушку, которая через какое-то время влилась в Лакримозу, реку широкую и более чем странную: как и говорил Северин, воды ее оказались солеными (Франциск проверил), а берега вскоре стали меняться.
Пышные дремучие леса понемногу исчезали, уступая место странным белым деревьям. «Сикоморы», – вспомнил Франц.
Сначала это были одиночные тоненькие – будто косточки птенцов – стволы, мелькавшие тут и там меж дубов и ясеней. Но постепенно их становилось все больше и больше, стволы росли вширь, и вскоре сикоморы уже властвовали над обоими берегами.
Несколько минут спустя их окутал белый туман. Пелена тихо сияла, быть может, из-за лунного света, а может, потому, что туман был не обычный, а чудесный? Кто знает. Так или иначе, в нем было достаточно светло. Но на душе Франца светлее не стало, напротив, надвинувшиеся сикоморы наводили на него жуть.
Древние стволы, которые неведомая сила скрутила, изломала и заставила изгибаться словно в приступе безумия. Листьев на сикоморах не было – ни красных, ни зеленых. Лишь голые ветви вздымались к небу, умоляя Полночь забрать их души… а может, не отнимать.
В каждом изгибе, изломе чувствовалась затаенная боль. Исступление. Почти помешательство. Многие деревья даже ветвей не имели – это были гигантские белоснежные пни, которые ощетинились частоколом потемневших от времени зубьев вместо кроны, спустили в воду корни и взбаламутили реку, заставив ее бурлить и кружить.
Ветви изгибались над лодкой, будто руки утопленников – кривые и бледные, застывшие в немом ужасе. И когда челнок нырял под одну из этих «рук», Франц невольно вжимался всем телом в лодку, опустив голову, – ему казалось, эта страшная рука вот-вот оживет, корявые пальцы схватят его за шиворот и скинут в воду или вовсе утащат в лес.
Белые деревья в белом тумане. И абсолютная тишина.
Более жуткого места Франц и представить прежде не мог, и он молился про себя, чтобы этот лес отвел безумные ветви от его головы и скорее закончился. Но, увы, лодка плыла и плыла в белом тягостном безмолвии.
Несмотря на голод, Франц не мог проглотить ни кусочка. Корзинка на дне челнока, покрытая маленькой аккуратной циновкой, распространяла ароматы жареного мяса и маиса, но при одной мысли о том, что эти конвертики и белые булочки делали руки айсида, который, возможно, уже мертв, мальчика тошнило. Мало того что его мутило от кровавых воспоминаний и голода, так еще лодка раскачивалась, и голова вовсе шла кругом. Оттого-то и казалось, что эти проклятые сикоморы качаются над головой, и, едва он отводит взгляд, кривые ветви оживают и подают ему странные знаки.