Нечеловеческое.
Вдобавок на руках оказались когти, а голова была непропорционально большой по отношению к телу, и Франц подумал, отчего это природа распорядилась так нехорошо. Впрочем, вглядевшись в тех, что парили вверху, понял: они такие все.
– Да… будет… ночь…
Певунья выплюнула слова в глухую тишину тремя косточками или тремя горошинами, но они не разлетелись в тумане эхом, а скатились на дно лодки.
– Да будет ночь, – с неохотой ответил Калике. – А теперь скажи, зачем ты сюда явилась, Беспамятная?
– Беспамятнай-я-я-я…
Девица растянула губы в безумной ухмылке, и открылся частокол беленьких и остреньких зубок, способных, пожалуй, разгрызать даже кости, чтобы достать длинным языком до костного мозга. Таких зубов у людей не бывает.
Франц вздрогнул. Его желание полетать с воздушным роем исчезло. Это с ними-то он хотел летать?
– Беспамятная? А-ха, о-хо, вы слышали, как он сказал? Беспамятная!
Остальные существа отозвались дерзким хохотом.
– А-ха! О-хо! Отчего ты зовешь нас так, дорогой ветер? Отчего, а? Сестрицы, отчего он нас так зовет?
И девица, вновь обнажив зубки, рассмеялась.
– Так не только я вас называю, – хмыкнул Калике. – Другие, насколько мне известно, тоже. Говорят, у вас короткая память. А может, у вас ее вовсе нет. Не запоминаете обиды…
– Оби-и-иды? Он сказал, обиды? О-хо. Нет, не запоминаем. Зачем они нужны? Зачем, сестрицы?
И хор голосов отозвался:
– Зачем, зачем?
– Вы не помните ни печалей, ни горестей и не умеете скорбеть.
– Ни скорбей, ни печалей, ни горестей! Не храним, не храним, о-хо!
– И еще, – тихо подытожил Калике, – вы не помните, кем были до того, как стали Беспамятными. Позабыли о прошлой жизни. Даже свои имена. Навсегда.
Он был слегка напряжен, но спокоен и полон достоинства. Соседство с дикой девицей его насторожило, однако не сумело поколебать привычную рассудительность и хладнокровность. Монстр взирал на Беспамятную серебристыми глазами – еще большими, чем у нее, но в них не плескалось ни капли безумия. Напротив, глаза Каликса были мудры. Как луна. И сам мир.
– Мы, – промурлыкала Беспамятная, – мы легки, как воздух. Как ты, серебряный наш ветер. Как всякий, кого ноша скорбей и тягот не тянет вниз… Кто станет носить в котомке камни просто так? Камни тяжелы, грубы, больно бьют о твою спину. Зачем их таскать? Сбрось балласт, сбрось!
Девица повернулась к Франциску, и по его телу вновь пробежала волна страха, смешанного с чем-то странно-пленительным. Несмотря на дикость и опасность, это непонятное существо его влекло, чем – мальчик сам не знал, но создание завораживало, притягивало к себе, будто камень – веревкой.
Перехватив взгляд мальчика, девушка растянула губы:
– Я знаю. Ты человечек! Вот ты кто!
– Человечек! – загомонили ее подружки, летящие следом, и рассмеялись.
– Ах, человечек, хорошенький, красивенький! Такой славный человечек!
И Беспамятная придвинулась, будто желала поцеловать Франца в щеку бледными губами или, быть может, обвить шею рукой, но Калике положил на борт между Франциском и Беспамятной весло.
Девушка цокнула языком, бросила на Каликса взгляд, полный упрека:
– Ты летать-то умеешь, да? Умеешь? А ему-то как? Бедный, славный человечек! – Она склонила голову и улыбнулась. – У тебя ведь нет крыльев, и твое тело так тяжело – как камень, ах! Как целая гора камней! Каждая печаль – будто булыжник. Сложились камушек к камушку – и вот он ты, тяжелый, тяже-лехонький. Бродишь, бедный, по земле. Ах, как плохо тебе, милый человечек! – пропела она, с жалостью глядя на Франциска. – Как больно и тяжко ходить ногами по земле…
– Коли человеку даны ноги, – сухо проговорил Калике, – значит, они для чего-то нужны. А если бы пользы от них не было, он родился бы без них.
Но Беспамятная не слушала, все причитала:
– Ах, жалко человечка, правда, сестрицы?
И те заклекотали, заохали.
Дева склонила голову на другой бок и уставилась теперь уже на Филиппа. С открытым ртом она напоминала гигантскую рыбу, готовую что-то проглотить.
– Человечек… – бормотали ее губы. – Человечек, ах? Человечек, да?
Но в отличие от Франциска, Фил отчего-то не поддавался ее чарам. Дева все причитала «человечек», а младший брат, выпрямив спину и не шевелясь, смотрел на нее и смотрел. И глаза его оставались серьезны и холодны под напором Беспамятной, и в конце концов…
Беспамятная стихла.
Да, в итоге она сдалась.
– Человечек, – цокнула языком дева. – Вот как. Вот, значит, как.
Но тут же ухватилась за новую возможность: пододвинулась к Францу, растянула тусклые губы в улыбке и пропела:
Не забудь:
Камни страстей
Даже гор, мой родной, тяжелей…
Сбросишь груз —
Станешь, как я,
Не удержит тебя земля…
И от этой песни, от томящих сердце звуков Франциска вновь охватило приутихшее было странное желание. Оно вспыхнуло на этот раз жарче, будто раньше он видел огонек где-то далеко за лесом, а теперь факел загорелся ближе… И ему хотелось устремиться на желтый огонек, хотелось у него обогреться…
Вдруг пение Беспамятной оборвалось.
Из-за туманной завесы принесло долгий дрожащий вой, от которого пелена всколыхнулась, а Франциск в ужасе подскочил. Волосы на его голове буквально встали дыбом, а спину окатила стылая волна.
Кто-то незримый выл и рыдал, да так громко и яростно, что хотелось повалиться на дно лодки, заткнуть уши, накрыться с головой плотным одеялом и ждать, покуда челнок не пронесется мимо.
Беспамятная уставилась выпученными глазищами в туман.
– Хозяин?
Ее подружки вверху закурлыкали и засуетились, подзывая к себе отделившуюся сестрицу:
– Сюда! Сюда! Хозяин!
– Вот как. – Серебряный монстр отложил весла и откинулся назад. – Вот оно что…
Калике повернул рогатую голову и посмотрел через плечо в ту сторону, откуда доносился вой.
Туман редел. Пелена впереди расползалась в стороны, будто лоскуты гниющего савана, и вскоре открылись берега. Цветы Памяти еще росли там, но лишь по правой стороне.
Вскоре показался большой скалистый остров, где на сером склоне их ожидал целый цветник. Десятки, сотни Цветов сгрудились в одном месте и стояли, клоня головки к воде и роняя слезы в Лакримозу. Похоже, Стезя действительно привела мальчишек к тому месту, где Мертвый Принц хранил вторую печать.
Вой раздался вновь, теперь ближе. Высокий, пронзительный клекот прокатился по лесу, лютым холодом переливаясь с поляны на поляну.
Под конец вопль перешел в глухой, полный боли стон.
Вдруг все странные желания вымелись из головы Франца. Осталось лишь одно.
Желание жить.
Во что бы то ни стало.
Почему он вцепился в эту мысль так сильно именно сейчас, Франц не знал.
Глава 19 о том, кого звали Плакальщиком
Остров был большой.
Мертвенно-серые берега поднимались от воды к клочкам подлеска, подернутым редким туманом. И трава на этом берегу, и дикая жимолость, и кусты – все было блеклым, будто туман высосал цвет из листьев и лепестков, как, бывает, кровососы опустошают тельца маленьких существ – так, что остается только сухая оболочка.
Лодка подплыла к острову и стукнулась о каменистый берег. Между камнями сразу же проросли Цветы Памяти – тянули к братьям головки, кивали, моргали сердцевиной-глазом и напевали что-то грустное. Францу даже почудилось, что они жаловались на что-то или кого-то. Ему захотелось их утешить, он протянул руку, и Цветы Памяти мигом прильнули к нему, обвили запястье нежными прохладными лепестками.
Но в душе Франца было так же неспокойно: кто бы утешил его?
Этот остров…
Франциск поднял голову и вгляделся в странные берега.
Тут и там возвышались огромные серые камни, между которыми росли дикие травы и колючий кустарник, а дальше в белесой завесе виднелись только темные горбатые очертания валунов.
И все же туман быстро редел, и вскоре на середине острова показалось гигантское дерево. Толстый белый ствол – обхватов в десять или даже больше – уходил ввысь колонной, а крона раскинулась точно ярмарочный шатер, доставая, кажется, до самого неба. В отличие от других сикомор – безлиственных, бесплодных, – у этой великанши были густо-кровавого цвета листья.
Францу вдруг показалось, будто возле сикоморы на земле что-то проблескивает. Какой-то предмет отражал лунные лучи, но разглядеть получше из-за ветвей и листвы не удавалось.
Мальчик вспомнил первую печать и передернул плечами.
Чувствует ли Филипп то же самое?
Франц покосился на брата. Ему тоже было не по себе. Нет, не так: он боялся. Мальчик сцепил бледные пальцы в замок, положив на колени, и сидел так – то ли отрешившись от всего мира, то ли читая про себя молитву (чего Франц за близнецом никогда не замечал), а пронзительные голубые глаза неотрывно смотрели на сикомору, причем левый едва заметно подергивался.
Внутри Филиппа бушевала буря.
Это было ясно, хоть он и не показывал виду, прятал истинные чувства. Но Франц все равно понял.
Так страшно, как в пещере Богомола, им еще никогда не было, и мальчик отдал бы все, что имел, лишь бы не очутиться в подобном месте вновь. Он вспомнил и бедного хризалиду, стоящего на коленях перед Хранителем Лжи, и сгустки крови на полу…
Темнота подступила тучей, заклубилась позади.
Страшно.
Холодно.
Внутри все дрожит при мысли, что их ждет вторая печать.
«Забот и тревог будет полон земной твой срок».
Куда же деться от гнетущей неизбежности? Куда спрятаться? Франц поглядел на воду – черные глянцевые волны плескали о берег, едва слышно хлюпали и чавкали. Он всматривался в темную и холодную глубину, будто она могла дать ответ.
Но у реки ответ лишь один.
И избавление от страданий одно – раз и навсегда.
«Прими себя таким, какой ты есть… Зная правду, ты сможешь идти дальше».