Дождливый, колоссальный, необъятный Лондон, воняющий раскаленным чугуном и сажей, постоянно дымящийся в густом смоге, развернулся теперь перед его глазами; ряды доков тянулись, теряясь вдали, заполненные портовыми кранами, лебедками, тюками, кишащие людьми, вскарабкавшимися на мачты, сидящими верхом на реях; а на пристанях мириады других, согнувшись, вкатывали в подвалы бочки.
Все это волновалось на берегах, в гигантских амбарах, омываемых гнилой и темной водой воображаемой Темзы, в лесу мачт и рей, разрывающих бледные тучи, в то время, как одни поезда мчались на всех парах вверх, в небо, а другие катились в сточные трубы, издавая истошные крики, изрыгая клубы дыма из своих пастей, когда на всех бульварах и улицах, где сверкали в вечных сумерках чудовищно яркие и наглые рекламы, катились волны карет среди рядов занятых, молчаливых людей, с устремленными вперед глазами и прижатыми локтями.
Дез Эссент приятно вздрагивал, чувствуя себя вмешавшимся в этот ужасный мир негоциантов, в этот непроницаемый туман, в эту беспрерывную деятельность, в безжалостную систему зубчатых колес, раздавливающих миллионы обездоленных бедняков, которых филантропы, под предлогом утешения, заставляют читать Библию и петь псалмы.
От толчка фиакра, заставившего его подпрыгнуть на сиденье, видение исчезло. Он посмотрел через дверцы; настала ночь; в густом тумане газовые рожки мигали в желтоватых кругах; ленты огней плыли в лужах и, казалось, вертелись вокруг колес экипажей, прыгавших в жидком грязном пламени. Он пришел в себя, увидел площадь Каррузель, и вдруг беспричинно, или, может быть, вследствие резкого перехода из вымышленных пространств, его мысль вернулась к обыкновенному случаю: он вспомнил, что слуга забыл положить, приготовляя чемоданы, его зубную щетку среди других принадлежностей его дорожного туалетного несессера. Он просмотрел список уложенных вещей: все были в порядке уложены в чемодане; но его досада, что щетка забыта, продолжалась до тех пор, пока толчок остановившейся кареты не прервал его мыслей и сожалений.
Он был на улице Риволи перед «Вестником Галиньяни».
Две большие витрины, разделенные дверью с матовыми стеклами, покрытыми надписями, вырезками из журналов и голубыми полосками телеграмм, были заполнены альбомами и книгами. Он подошел, привлеченный видом бумажных папок ярко-голубого и нежно-зеленого цвета с вытисненными золотом и серебром узорами, коленкоровых переплетов цвета светло-коричневого, травянисто-зеленого, гусиного пера и красной смородины с выдавленными черными полосками на крышках и корешках. Все переплеты несли совершенно не парижский меркантильный оттенок, грубый, но столь же дешеый, как стиль дрянных французских переплетов.
Среди открытых альбомов с юмористическими сценами Дюморье и Джона Лича или несущимися через равнины неистовыми кавалькадами Кальдекотта видно было несколько французских романов, смешивающихся с этими незрелыми тонами, – добродушные и самодовольные пошлости.
Наконец он оторвался от витрины, толкнул дверь и вошел в большую библиотеку, полную народа. Сидящие там иностранки раскрывали папки и на незнакомых языках бормотали замечания. Продавец принес ему целую коллекцию путеводителей. Дез Эссент тоже сел, разбирая принесенные книги, гибкие переплеты которых гнулись в его руках. Просмотрев их, он остановился на одной странице Бедекера, где описывались лондонские музеи. Он заинтересовался лаконичными и точными описаниями путеводителя; но его внимание уклонилось от старой английской живописи к новой, которая была ему интересней. Он вспомнил некоторые образцы, виденные им на международных выставках и мечтал, что, может быть, опять увидит их в Лондоне: картины Миллеса – «Канун дня св. Агнессы», серебристо-зеленого лунного оттенка, картины Уоттса в странных красках с пятнами гуммигута и индиго, как будто набросанные больным Гюставом Моро, доотделанные анемичным Микеланджело и подправленные утопающим в синеве Рафаэлем. Вспомнил он и другие полотна: «Осуждение Каина», «Ида» и «Ева», в которых в странной, таинственной атмосфере этих трех мастеров выступала квинтессенция грубой личности заумного и мечтательного англичанина.
Все эти полотна неожиданно всплыли в его памяти. Продавец, удивленный забывшимся покупателем, спросил его, который из этих путеводителей он выберет. Дез Эссент удивленно посмотрел на него, потом извинился, купил Бедекера и вышел. Сырость охватила его. Ветер дул с одной стороны и хлестал дождем по аркам.
– Поезжайте туда, – сказал он кучеру, указывая на здание в конце галереи, на углу улицы Риволи и Кастильоне, которое своими беловатыми оконными стеклами, освещенными изнутри, походило на гигантский ночник, горящий в болезненной тумане, среди бесприютности больной погоды. То был винный погреб «Бодега».
Дез Эссент вошел в длинный узкий проход винного погреба, свод которого поддерживали чугунные подпорки. Вдоль стен на полках громоздились бочки.
На этих бочках, с королевскими гербами, с железными обручами посредине, украшенных деревянными зубцами, симулирующими решетку из трубок, на зарубках которых висели стаканы в виде тюльпанов, с каменными кранами в нижней части, – на этих бочках помещены были цветные ярлыки с названием и ценой вина, покупаемого бочками, бутылками или отведываемого стаканами.
В проходе между бочками, под огнями газа, жужжавшего в рожках безобразной люстры, выкрашенной в серо-железный цвет, среди двойного ряда стульев до самого конца погреба, загроможденного другими бочками, на которых лежали боком маленькие дубовые бочонки, с выжженными на дереве названиями, тянулись столы, заставленные корзинками с бисквитами «Пальмерс», с солеными и сухими пирогами, тарелками, на которых громоздились бутылочки приправ и сандвичи, под безвкусной оболочкой которых таилась острая горчица.
Запах алкоголя охватил дез Эссента, когда он уселся в этом зале, где дремали крепкие вина. Он посмотрел вокруг себя: вот выстроились емкости разнообразных портвейнов, крепкие или сладкие вина, цвета акажу или амаранта, отмеченные похвальными эпитетами: выдержанный портвейн; легкий и деликатный; отличный «Кокберн»; превосходная «Регина». Там, выставляя вперед свои страшные брюха, теснились бок о бок громадные бочки с воинственными испанскими винами – хересом и его разновидностями, – цвета обожженного или сырого топаза: санлукар, олоросо, амонтильядо, – сладкими или сухими.
Погреб был полон. Облокотившись на стол, дез Эссент ждал стакана портвейна, заказанного джентльмену, который в это время откупоривал шипучую содовую воду в овальной бутылке, напоминающей в увеличенном виде капсулы из желатина и клейковины, которые употребляют фармацевты, чтобы скрыть вкус некоторых лекарств.
Вокруг него все были англичане: неловкие, бледные клерки, с головы до ног одетые в черное, в мягких шляпах, в зашнурованных ботинках, в бесконечных сюртуках, сияющих на груди маленькими пуговичками, с бритыми подбородками, в круглых очках, с жирными гладкими волосами; продавцы требухи с мордами догов, с апоплексическими шеями, с ушами, как помидоры, с налившимися кровью идиотскими глазами, с бородами, как у некоторых крупных обезьян; дальше, в конце погреба высоченный колбасник с волосами, как пакля, с подбородком, покрытым белым пухом, как середина артишока, разбирал через увеличительное стекло мелкий шрифт английской газеты; против него с сигарой, воткнутой в волосатую дыру рта, дремал похожий на американского капитан-командора, коренастый, закопченный мужчина с носом в виде луковицы, направив его на развешанные по стенам объявления шампанских марок Перье и Родерер, Хайдсик и Мумм, на голову монаха в капюшоне с готической надписью: «Дом Периньон в Реймсе».
Какая-то расслабленность охватила дез Эссента в этой атмосфере гауптвахты; оглушенный болтовней англичан, беседующих между собой, он грезил, вызывая перед стаканами пурпурового портвейна так любящих его пить персонажей Диккенса, наполняя воображением погреб новыми лицами; здесь он видел белые волосы и разгоряченное лицо господина Уикфельда, там – флегматичную и хитрую наружность и непримиримый взгляд господина Талкингхорна, угрюмого стряпчего из «Холодного дома». Все они выплывали из его памяти, размещались в «Бодега» со своими поступками и движениями; его воспоминания, оживленные недавним чтением, достигли невероятной ясности. Город романиста, ярко освещенный дом, уютный и тепло натопленный, бутылки, медленно разливаемые маленькой Доррит, Дорой Копперфильд, сестрой Тома Пинча, казались ему теплым ковчегом, плавающим среди потопа грязи и сажи. Он разнежился в этом фиктивном Лондоне, чувствуя себя счастливым от того, что находится под кровом, слушая, как плывут по Темзе буксирные судна, испускающие зловещие завывания за Тюильри, около моста. Его стакан стоял пустым; несмотря на пар, плывший в погребе, нагреваемом еще курящимися сигарами и трубками, возвращаясь к действительности, он чувствовал легкую дрожь из-за мерзкой погоды.
Он спросил стакан амонтильядо, и от этого сухого и светлого вина отлетели размягченные, невинные повести английского автора, но возникли жестокие и болезненные, раздражающие произведения Эдгара По; от амонтильядо дез Эссента охватил холодный кошмар человека, заключенного в подземелье. Добродушные, обыкновенные лица американских и английских пьяниц, сидящих в зале, показались ему выражающими непроизвольные и ужасные мысли, инстинктивные гнусные намерения. Потом он увидел, что все расходятся, что приближается час обеда; расплатившись, он соскочил со своего стула и совершенно ошеломленный дошел до двери. Сейчас же по выходе он получил мокрую пощечину; залитые дождевыми шквалами фонари колебали свои маленькие огненные веерки, не давая свету; небо спустилось еще ниже, до середины домов. Дез Эссент вгляделся в арки улицы Риволи, утонувшие в темноте и залитые водой, ему показалось, что он стоит в темном туннеле, прорытом под Темзой. Голодные спазмы в желудке вернули его к действительности. Отыскав свою карету, он назвал кучеру адрес трактира на улице д’Амсертдам, близ вокзала, и посмотрел на часы: семь вечера. Ему как раз хватало времени пообедать; поезд отправляется без десяти девять, и считая часы переезда из Дьеппа в Нью-Хейвен, он пробормотал: