Только один том остался на полке – «Человек» Эрнеста Элло, бывшего совершенной антитезой своих собратьев по религии. Почти одинокий среди благочестивой группы, которую пугали его выходки, Эрнеста Элло, в конце концов, покинул этот путь великого общения, ведущий с земли на небо. Почувствовав отвращение к избитости этого пути, к толкотне этих литературных пилигримов, идущих гуськом, шаг за шагом, в течение веков, по одной и той же дороге, останавливаясь на одних и тех же местах, чтобы обменяться общими местами о религии, об отцах церкви, о верованиях, об учителях, – он пошел поперечными тропинками, вышел на мрачную прогалину Паскаля, где он остановился, чтобы отдохнуть, потом опять продолжал свой путь и гораздо раньше янсениста, которого он, впрочем, осмеивал, вошел в область человеческой мысли.
Натянутый и изысканный, докторальный и сложный Эрнест Элло проницательными тонкостями своего анализа напоминал дез Эссенту глубокие и тонкие исследования некоторых неверующих психологов прошлого и настоящего столетия. Как будто он был католическим Дюранти, но более догматичным и резким, – опытный инженер души, искусный часовщик ума, находящий удовольствие изучать механизм страсти и подробно объяснять его сложное устройство.
В этом причудливо устроенном уме являлись неожиданные сочетания мыслей, непредвиденные сближения и противоречия; затем очень интересный прием – делать из этимологии слов трамплин для идей, ассоциации которых становились иногда неуловимыми, но почти всегда оставались остроумными и живыми.
Несмотря на плохое равновесие построений, он с необыкновенной проницательностью разбирал такие понятия, как «скупость», «заурядность», анализировал «моду», «страсть быть несчастным», отыскивал интересные сравнения, напоминающие отношения фотографии к воспоминаниям.
Но искусство владеть усовершенствованным орудием анализа, украденное им у врагов церкви, представляло лишь одну сторону темперамента этого человека.
В нем жил еще другой человек: этот ум раздваивался, и из-за писателя был виден религиозный фанатик и библейский пророк.
Как Гюго, которого он иногда напоминал своими вывихнутыми мыслями и фразами, Эрнест Элло любил играть в святого Иоанна на Патмосе; он был архиереем и пророчествовал с вершины скалы, устроенной на улице Сен-Сюльпис, приветствуя читателя апокалипсическим языком, приправленным горечью Исайи.
Когда он заявлял неумеренные претензии на глубину, некоторые угодливые люди кричали о гении, притворялись, что считают его великим человеком, смотрят на него как на кладезь знаний века, – может быть, и кладезь, но дно у него совершенно сухо.
В своей книге «Божье слово», в которой он парафразирует Священное Писание, стараясь запутать его ясный смысл, в другой книге, «Человек», и в брошюре «День Господень», написанной темным и отрывистым библейским языком, он выставляет себя карающим апостолом, гордым, разъедаемым желчью, и в то же время священником, страдающим мистической эпилепсией, де Местром, который бы обладал талантом, мрачным и яростным сектантом.
Только болезненная распущенность этого казуиста, думал дез Эссент. С его нетерпимостью, достойной Озанама, которая затмевает его великолепные находки, его неприятие посторонних влияний, его кристальные аксиомы, его мнение, что «геология вернулась к Моисею», что естественная история, химия и вся современная наука проверяла научную точность Библии; на каждой странице был вопрос о единой истине, о сверхчеловеческой учености церкви, – и все, все пересыпано более чем опасными афоризмами и неистовыми проклятиями, искусства последнего столетия.
С этой странной смесью соединялась любовь к набожной нежности, к переводу книги «Видений» Анджелы из Фолиньо, не имеющей равной себе по своей жидкой глупости, к избранным произведениям Яна Рёйсбрука Удивительного, мистика XIII века, проза которого представляла непонятную, но притягательную амальгаму мрачных восторгов, нежных откровений и резких порывов.
Вся поза высокомерного архиерея, каким был Элло, вылилась в чепухе предисловия, написанного к этой книге. В нем говорилось: «необычайные вещи могут быть выражены только лепетом», и он действительно лепетал, говоря, что «священная тьма, в которой Рёйсбрук простирает свои орлиные крылья», – его океан, его добыча, его слава, и все четыре горизонта были бы для него слишком узким одеянием.
Как бы то ни было, дез Эссента увлекал этот неуравновешенный, но проницательный ум, искусный психолог не мог слиться в нем с благочестивым педантом, и эти столкновения, эта дисгармония составляли индивидуальность этого человека.
Вокруг него собралась небольшая группа писателей, стоявших на передовой линии клерикального лагеря; они не принадлежали к большинству, а были, собственно говоря, разведчиками религии, которая не доверяет талантливым людям, таким, как Вейо и Элло, находя их недостаточно обращенными, недостаточно покорными; в сущности, ей нужны солдаты, которые бы совсем не размышляли, рать слепых воинов – посредственностей, о которых Элло говорит с яростью человека, хорошо с ними знакомого. Также католицизм поспешил вычеркнуть из своего списка одного из своих партизан, бешеного памфлетиста, писавшего раздраженным и изысканным языком, Леона Блуа, и выбросил из своих библиотек, как прокаженного, другого писателя, – Барбе д’Оревильи. Правда, он был слишком непокорен и слишком компрометирующим; другие, в конце концов, опускали головы перед выговорами; он же был баловнем, и церковь его не признала. Он бегал за женщинами и, растерзанных, приводил в святилище. Нужно было безграничное презрение, каким католицизм покрывает талант, чтобы отлучение от церкви в приличной и должной форме не поставило совершенно вне закона этого странного служителя, который под видом почитания своих учителей разбивает окна часовни, жонглирует дароносицами и исполняет неистовые танцы вокруг дарохранительницы.
Два произведения Барбе д’Оревильи особенно волновали дез Эссента, – «Женатый священник» и «Дьявольские повести». Другие его сочинения, «Заколдованная», «Рыцарь неудач», «Старая любовница», были уравновешеннее и цельнее, но они не трогали дез Эссента, интересовавшегося только произведениями, изнуренными и раздраженными лихорадкой.
В этих, почти здоровых, книгах Барбе д’Оревильи постоянно лавирует между двух крайностей католической религии, которые в конце концов сливаются: мистицизмом и садизмом. В этих книгах, которые перелистывал дез Эссент, Барбе утратил всякое благоразумие, и понесся, сломя голову, неизвестно куда.
Весь таинственный ужас Средних веков носился над этой невероятной книгой – «Женатый священник»; магия перемешивалась с религией, черная книга – с молитвой, и Бог первородного греха, более немилосердный, более дикий, чем сам дьявол, мучил невинную Калисту, проклятую им, заклеймив ее красным крестом на лбу, как некогда он велел одному из своих ангелов отметить дома неверующих, которых он хотел убить. Сцены, написанные постящимся монахом в бреду, развертывались в причудливом стиле буйнопомешанного; к сожалению, среди таких больных созданий, как гальванизированная Коппелия Гофмана, некоторые, как, например, Неель де Неу, казались созданными в минуты изнеможения, следующими за припадками, и противоречили пляскам мрачного безумия, в который они невольно вносили комизм, какой возбуждает вид маленького цинкового человечка в шлепанцах, играющего на валторне на цоколе часов.
Пережив яркие мистические видения, писатель обретал успокоение, сменяющееся очередным страшным припадком.
Его мнение, что человек – буриданов осел, существо, разрываемое двумя равными по могуществу силами, которые по очереди остаются то победительницей его души, то побежденной им; его убеждение, что человеческая жизнь – лишь переменная борьба, происходящая между небом и адом; его вера в два противоположные существа – Сатану и Христа, – неизбежно должны были породить внутреннюю распрю, в которой душа, исступленная в непрерывной борьбе, воспламененная обещаниями и угрозами, ослабевает, наконец, и отдается той из сторон, которая упорнее преследовала ее.
В «Женатом священнике» Барбе д’Оревильи возносит хвалу Христу, достойному поклонения; в «Дьявольских историях» автор сдается дьяволу, прославляет его, и тогда является сатанизм – незаконнорожденное дитя католицизма, которое эта религия под разными формами преследовала в течение веков заклинаниями бесов и кострами.
Это извращенное и необъяснимое состояние не может, в сущности, зародиться в душе неверующего; оно вовсе не заключается в желании погрязнуть только в распутствах плоти, обостренном кровавыми насилиями, ибо тогда оно было бы простым извращением чувств сатириазиса, дошедшего до крайних пределов. Прежде всего оно заключается в святотатственных обрядах, в нравственном мятеже, в духовном разврате, в чисто идеальном, чисто христианском заблуждении; оно проявляется также в смягченной страхом радости, аналогичной со злым удовлетворением непослушных детей, играющих запрепретными вещами только потому, что родители решительно возбранили даже приближаться к ним.
На самом деле если бы в сатанизме не было совсем святотатства, то для него не было бы поводов; с другой стороны, святотатство, вытекающее из самого существа религии, может быть умышленно совершено только верующим, так как человек не испытывал бы никакой радости, оскверняя ту веру, которая для него безразлична или неизвестна.
Вся сила сатанизма, все его очарование всецело состоит в запрещенном наслаждении приносить Сатане благоговение и молитвы, которые предназначены Богу; в неисполнении католических заповедей, которые даже исполняют наоборот, чтобы сильнее оскорбить Христа, совершают грехи именно те, которые Он проклял: осквернение религии и чувственные оргии.
В сущности, это преступление, которому маркиз де Сад передал свое имя, так же старо, как сама церковь; оно свирепствовало в XVIII веке, восстанавливая путем простого атавизма нечестивые обряды средневековых шабашей и нисколько не идя дальше их.
Просмотрев «Молот ведьм», страшный кодекс Якоба Шпрен