Серия пьес, «Девица Бьенфилатр», «Реклама на небесах», «Машина славы» и «Самый прекрасный обед в мире», обнаруживала в нем особенно изощренный и язвительный ум. Вся грязь современных утилитарных идей, весь меркантильный позор века были прославлены в этих пьесах, острая ирония которых приводила дез Эссента в восторг.
Не было во Франции произведения такого же едкого и столь же убийственного. Разве только новелла Шарля Кро «Наука любви», напечатанная некогда в «Ревю дю Монд Нуво», могла удивить своими химерическими безумиями, колким юмором и холодными шутовскими замечаниями, но наслаждение от нее было весьма относительным из-за отвратительного стиля.
Сжатый, колоритный, часто оригинальный язык Вилье исчез, чтобы дать место свиной похлебке, изрубленному по литературному рецепту, придуманному незнамо кем.
– Боже мой! Боже мой! как мало книг, которые бы можно перечитывать, – вздохнул дез Эссент, глядя на слугу, слезавшего со скамейки, на которой он стоял, чтобы дать хозяину возможность окинуть одним взглядом все полки.
Дез Эссент одобрительно кивнул головой. На столе остались только две тоненькие книжки. Знаком он отпустил старика и просмотрел листы, переплетенные в шкуру дикого осла, вылощенную гидравлическим прессом, покрытую мелкими серебрящимися пятнышками акварели, форзацы из старинного шелка с несколько выцветшими узорами обладали той прелестью поблекших вещей, которую Малларме воспел в своей восхитительной поэме.
Девять страниц, извлеченных из редкостных экземпляров публикаций двух первых парнасцев, были отпечатаны на пергаменте и озаглавлены «Некоторые стихотворения Малларме». И заглавие, и буквицы были выведены изумительным каллиграфом, раскрасившим и изукрасившим их по канонам древних манускриптов.
Среди одиннадцати пьес, соединенных в этом переплете, некоторые, как, например, «Окна», «Эпилог», «Лазурь», приводили дез Эссента в волнение, но одна из всех, отрывок из «Иродиады», иногда завораживала его, как колдовство.
Вечерами, под лампой, освещающей своим слабым мерцанием безмолвную комнату, он чувствовал себя захваченным обаянием Иродиады Гюстава Моро. Она, объятая в это время темнотой, была неосязаемой и воздушной, и видно было лишь смутное изваяние, белеющее среди тлеющей жаровни драгоценных камней!
Полумрак скрывал кровь, смягчал отблески золота, окружал мраком глубины храма и прятал немых участников преступления, окутывая их мраком. Из акварели выделялась только белизна женщины в коконе драгоценностей, отчего она казалась более обнаженной.
Дез Эссент поднимал к ней глаза, узнавал ее незабываемые контуры, и она снова оживала, вызывая к жизни причудливые и нежные стихи Малларме:
О miroir! Eau froide par l’ennui dans ton cadre geleée Que des fois, en pendant des heures, désolée Des songes et cherchant mes souvenirs qui sontComme des feuilles sous ta glace au trou profond, Je m’apparus en toi comme une ombre lointaine! Mais, horreur! des soirs, dans ta sévère fontaine, J’ai de mon rêve épars connu la nudité![6]
Дез Эссент любил эти стихи, как любил произведения этого поэта, который в век всеобщего избирательного права и наживы жил в сфере литературы, защищаясь от окружающей глупости своим презрением, наслаждаясь вдали от мира дарами разума, игрой ума, доводил свои мысли до византийской тонкости, сплетая тончайшие философские построения.
Все хитросплетения мысли он связывал клейким языком, полным оглядками и странными оборотами, недомолвками и яркими тропами.
Сопоставляя несопоставимое, Малларме часто обозначал их одним термином, сразу обобщающим сходство, форму, запах, цвет, качество, блеск, предмет или сущность, которым потребовалось бы присвоить многочисленные и разнообразные эпитеты, чтобы выделить из них все виды и все оттенки одним мановением. Таким образом он уничтожал процесс поиска аналогии символа, дабы внимание не распылялось на различные свойства; и, таким образом, его обозначенные рядами определения, размещенные одно за другим, сосредоточивались на одном слове, на целом, давая общий и полный взгляд, подобный взгляду на картину.
Компактность мысли, густой процеженный отвар искусства; прием, употребляемый в его первых произведениях очень редко, Малларме смело включил в сочинение о Теофиле Готье и в «Полуденный отдых Фавна» – эклогу, в которой утонченность чувственных радостей развертывается в таинственных и ласкающих стихах, неожиданно пронзаемых диким исступленным криком фавна:
Alors m’éveillerai-je à la ferveur premire, Droit et seul sous un flot antique de lumière, Lys! et l’un de vous tous pour l’ingénuité[7].
Этот стих с односложным одиноким словом «lys» – «лилии» – вызывал образ возвышенной белизны, на смысл которого опиралось существительное «ingénuité» – «искренность», которое он выражает аллегорически, одним только словом, страсть, возбуждение, минутное состояние девственного фавна, обезумевшего от желания при виде нимф.
В этой необыкновенной поэме, в каждом ее стихе неожиданно возникали новые, невиданные образы, изображающие порывы и жалобы козлоногого бога, смотрящего, у края болота, на камыши, сохранившие неверные формы наяд, которые еще недавно их заполняли.
Дез Эссент испытывал также пленительное удовольствие, держа в руках маленькую книжечку, переплетенную в белую японскую кожу, перевязанную двумя шелковыми шнурками, палево-розовым и черным.
Черный, скрытый переплетом, соединялся с розовым изящным узлом. Розовый струился по белизне кожи, вызывая воспоминания о китайских шелках и японских румянах, а их союз отождествлялся с печалью и разочарованием, наступающим после чувственного утоления.
Дез Эссент отложил «Послеполуденный отдых Фавна» и перелистал другую книжку, которую он заказал напечатать только для себя, собрание поэм в прозе, – маленькая часовня, воздвигнутая во имя Бодлера, заложенная на фундаменте его поэм.
Эта подборка заключала в себе отрывки из «Ночного Гаспара» причудливого Алоизиюса Бертрана, который привнес в прозу приемы Леонардо да Винчи и написал металлической окисью маленькие картины, яркие краски которых переливаются, как краски светлой эмали. Дез Эссент присоединил к ним «Глас народа» Вилье, произведение, вышедшее из-под тончайшего резца в манере Леконт де Лиля и Флобера, и несколько выдержек из изящной «Нефритовой книги», в которой экзотический запах жасмина и чая перемешивается с благоуханной свежестью воды, журчащей при лунном свете.
В этом сборнике было еще несколько поэм, спасенных из забытых журналов: «Демон аналогии», «Трубка», «Несчастный бледный ребенок», «Прерванный спектакль», «Грядущий феномен», а главное, «Осенние жалобы» и «Зимняя дрожь», – все это были шедевры Малларме; шедевры среди поэм в прозе, соединяющие язык столь размеренный, что он убаюкивал собой, как тихое заклинание, как чарующая мелодия, завораживающие, передающие трепет души чувствующего человека, возбужденные нервы которого вибрируют с такой остротой, что восхищение пронзает до боли.
Всем литературным формам дез Эссент предпочитал поэму в прозе. В руках гениального алхимика от литературы она должна была, по его мнению, заключать в своем маленьком объеме мощь романа, бесконечные раздумья и описательное многословие которого она отбрасывала.
Дез Эссент нередко мечтал написать роман, сконцентрированный в нескольких фразах, которые вмещали бы в себе подвергнутый перегонке сок сотен страниц, нужных для обрисовки среды, для описания характеров, для накопления наблюдений и мелких фактов. Тогда избранные слова были бы совершенно незаменимы и они поглощали бы собой все другие; прилагательное, столь искусно и точно примененное, которое не могло бы уже быть перемещено, открывало бы такие перспективы, что читатель вынужден был в продолжение целых недель думать над его значением, ясным и сложным в одно и то же время; оно констатировало бы настоящее, перестраивало бы прошлое, заставляло бы угадывать будущее в душах действующих лиц, раскрытых проблесками этого единственного эпитета.
Роман, написанный таким образом, сжатый в одной или двух страницах, сделался бы общением мыслей между искусным писателем и идеальным читателем, стал бы духовным сотрудничеством, которое установилось бы между высшими существами, разбросанными во вселенной, – наслаждением, доступным лишь утонченным людям.
Одним словом, поэма в прозе представляла собой для дез Эссента эссенцию, выжимкой творчества, самой его сутью.
Эта эссенция, собранная в одну каплю, была и у Бодлера, и в поэмах Малларме, их дез Эссент впитывал в себя с глубочайшим упоением.
Закрыв антологию, он сказал себе, что его библиотека, остановившаяся на этой последней книге, вероятно, уже больше ничем не пополнится.
Действительно, упадок литературы, дошедший до последнего предела, литературы, обессиленной веками поисков смысла, истощенной излишествами синтаксиса, чувствительной лишь к извращенной изысканности, спешащей все высказать на своем закате, желающей вознаградить себя за все пропущенные наслаждения, передать самые неуловимые оттенки страданий на смертном ложе. Малларме воплотил все это законченно и прекрасно. Квинтэссенция Бодлера и По, доведенная до самого крайнего выражения, их миазмы, их клубящиеся ароматы, их странные упоения.
Старый язык умирал так же, как умерла чеканная латынь, когда она, разлагаясь от века к веку, наконец достигла омерзительного распада в темных и невразумительных конструкциях святых Бонифация и Альдхельма.
Французский язык распался внезапно. В латинском языке был длинный промежуток, четыре столетия от красочного и превосходного языка Клавдиана и Рутилия до искусственного языка VIII века. Во французском же языке не было никакой разницы во времени, никакой смены веков; и превосходный стиль Гонкура, и искусственный стиль Верлена и Малларме жили бок о бок, в одно и то же время, в одну и ту же эпоху, в одном и том же веке.
И дез Эссент улыбнулся, глядя на фолиант, раскрытый на церковном аналое, и думая, что придет время, когда какой-нибудь ученый составит словарь времен упадка французского языка, подобный тому, в котором умудренный Дюканж отметил последний лепет, последние спазмы, последние вспышки латинского языка, хрипящего от старости в глубине монастырей.