— Я могу тебя поддерживать. Посещать врачей… Но я не могу быть с тобою, как раньше.
Ничего не ответив, Сашка встал со скамейки и поддел носком ботинка валяющийся на асфальте камень. Похудевший, осунувшийся…
— Мне так страшно, — прошептал он.
Я прикрыла глаза. Лед сковал мое тело.
— Пойдем домой, — наконец выдавила я, едва шевелясь от усталости, — утро вечера мудренее.
На лице Сашки мелькает бледная тень улыбки. Я же не могу дождаться, когда избавлюсь от его общества. Когда, закрывшись ото всех, я притворюсь, что абсолютно ничего не изменилось…
Дёма удивляется приходу отца, но ничего не спрашивает, видя, что я стелю Сашке на диване. На телефоне несколько пропущенных от Степана. Конечно, он почувствовал, что со мною что-то не так. Мое израненное сердце истекает кровью. Я ложусь в кровать и как ребенок, прячущийся от кошмара, накрываюсь одеялом с головой.
— Привет…
— Привет…
— Все хорошо?
Первая соленая капля срывается с ресниц. Его низкий спокойный голос так контрастирует с тем хаосом, что я сейчас ощущаю…
— Нет.
Слова даются с трудом. Спазм перехватывает горло. Слезы душат.
— Хочешь, я прямо сейчас приеду?
— Нет… — я все же всхлипываю.
— Тогда, может быть, ты хочешь об этом поговорить?
— Я не знаю… Я не уверена, что в состоянии вести разговоры…
— Ты вернешься к нему?
— Нет! — С моих губ срывается отчаянный протест, который я тут же глушу, потому что не могу ему врать. Не могу… — Я не знаю, Стёпочка. Я запуталась…
— Это его борьба. Не твоя.
— Я знаю, любимый… Я знаю.
— Но? Есть ведь какое-то «но»?
— Да… К сожалению, есть. Он не справится сам. Он не справится… — Мой голос сходит на нет. Я озвучиваю свой самый главный страх. Я озвучиваю свой приговор.
— Ты ведь уже все решила…
Своими словами Степан выбивает мой кислород. Он всегда знал меня лучше, чем даже я сама себя знала. Вот и сейчас он облачает в слова то, что я физически не могу… Не могу…
— Я люблю тебя, — шепчу абсолютно не в тему, — я люблю тебя так, как только можно любить…
Я хочу, чтобы он понял меня. Я уверена, что он сумеет меня понять. И простить…
— Я тоже очень сильно тебя люблю.
— Хорошо, — шмыгаю носом, отгоняю от себя прочь все сомненья. Сегодня ночью Степан еще мой…
— Ты… придешь на завтрашнее выступление?
Господи… Я ведь даже забыла! Серия мастер-классов подошла к концу, и завтра у нас назначен небольшой отчетный концерт. Мы танцуем со Степаном румбу… Боль как бешеный пёс вцепляется в мое горло. Мне нечем… нечем дышать.
— Обязательно. Я приду…
Весь следующий день мы мотаемся с Голубкиным по врачам. Его шансы на выздоровление достаточно высокие. Клиники Германии дают отличный прогноз. Но лечение там стоит огромных денег, которых у Сашки нет.
— Исключено. Я не вытяну такое лечение… Уж лучше сразу сдохнуть, — горько ухмыляется тот, пряча свой страх за улыбкой. А я не знаю, чем ему помочь. Даже если мы продадим квартиру, этого хватит лишь на операцию, которая не даст никакого эффекта без дальнейшего дорогостоящего лечения
— Погоди ты… сдыхать. Мы что-нибудь придумаем, — обещаю я, устало растирая глаза.
Мы возвращаемся домой, я купаюсь и наношу яркий сценический макияж.
— Ты куда собираешься? — спрашивает Голубкин, заглядывая в зеркало из-за моей спины.
— На танцы. У нас сегодня отчетный концерт.
— На танцы? Ты ходишь на танцы?
Вскидываю на него взгляд. Мучительная боль, от которой я целый день бежала, в конце концов меня догнала. Я сглотнула и прошептала:
— Уже нет. Это будет… мой последний танец.
Ничего не помню, ничего… Ни дороги, ни того, как переодевалась. Замерев посреди танцпола, я нервно разглаживаю складки на невозможно красивом платье… Платье, которое Степан выбирал для меня, и пью… пью его взглядом. Какой ты красивый, Степан Судак, какой ты нереально красивый.
Звучит музыка. Я чувствую его волнение, и как он отсчитывает такт. Отстраняюсь от боли. Гоню эту суку прочь. Делаю шаг навстречу… Я знаю, что это будет мой лучший танец…
Я люблю тебя, Степан Судак.
Прости меня, пожалуйста, прости…
Глава 26
Я как будто машина. Механический бездушный робот. Ничего не чувствую… Ничего. Не позволяю себе. Иначе не уверена, что смогу выжить. А без меня и Голубкин пропадет. Наверное, если бы не эта всеобъемлющая бесчувственность, я бы возненавидела его за то, что он забрал у меня… Или я сама отдала, пригвожденная чувством долга? Пришпиленная им к кресту, я не знала, что вся моя прошлая жизнь — это лишь путь к Голгофе.
— Мама…
— Да, Дём? — поднимаю равнодушный взгляд на своего непривычно притихшего сына и не нахожу в себе сил хоть как-то его утешить. Он — взрослый парень. А я… я, вообще, еще есть? Хотелось бы думать.
— Там тетки обещали зайти…
— Хорошо.
— Ты как сама?
— Отлично, — киваю головой, медленно встаю с дивана. Наверное, я должна что-то сделать. От меня ведь чего-то ждут?
— А ты куда собралась?
— Поставить чайник? — спрашиваю, не отвечаю.
— Мам… Сядь, по-моему, ты не в себе.
Я несколько медлю, а после послушно возвращаюсь на место.
— Таня…
На пороге кухни появляется Голубкин. Ну, почему им именно сейчас приспичило поговорить?
— Да?
— Мне Данька звонил… Отругал, что мы ему по поводу денег на лечение не сказали. Пообещал оплатить счета.
Я растерла виски и пробормотала:
— Хорошо… Это, наверное, хорошо…
— Наверное? — насупил брови Голубкин.
— Просто… как-то странно принимать помощь от детей.
— Это ведь не прихоть, Таня! Ничего плохого лично я в этом не вижу.
Я оглянулась. Голубкин намекал на машину, которую мне подарил Данил. Видимо, она в его понимании была прихотью. Он всегда завидовал нашим теплым отношениям с сыном.
— Ты прав, Саша. Просто я никак не могу привыкнуть к ним таким взрослым и самостоятельным.
— Время быстро летит.
— Да…
Не желая продолжать этот бессмысленный разговор, я тенью выскользнула за дверь. Прислонилась к ней спиной и медленно скатилась на пол. Я всего несколько дней не видела Степу. Всего несколько дней… А как будто вечность прошла… Я не могу без него. Не могу. Без него я словно пустая… От меня осталась лишь оболочка, в которой ничего нет. Ни света, ни тьмы… Бесконечная гладь одиночества.
Чтобы не сойти с ума, я цепляюсь за воспоминания. Перебираю их в памяти, подношу к солнцу. Я никому не рассказывала о Степе. Наша история только для нас, и мне не хочется ею делиться. Хватит уже того, что вся моя прежняя жизнь была на виду. Я боялась быть не такой, как все, не соответствовать чьим-то идеалам… Мой Инстаграм завален фотографиями, весь смысл которых — показать, что мы живем не хуже других. Вот мы с Голубкиным в ресторане, а вот на отдыхе в Греции… Вот Данька дает интервью о своей первой результативной передаче, вот Демка на выпускном… Мои шикарные голубцы (я ведь отличная хозяйка!), моя новенькая машина (подарок умнички-сына)… На виду каждый мой шаг. Бесконечная летопись какой-то нелепой гонки, в которую превратилась наша жизнь. В этой летописи нет лишь упоминания о Степане. И никогда не будет. Потому что лучшее, что было со мной, я хочу оставить лишь для себя. Шкатулка памяти полна сокровищ. Здесь каждый его жест, каждое слово, и поцелуй… Я жадно оберегаю их. Это только мои богатства!
Заставляю себя встать, дойти хотя бы до спальни, где меня уже никто не потревожит. Ложусь обратно в постель. Степан открыл мне глаза на столько вещей… И теперь мне было о чем подумать, убегая от одиночества. Жизнь и смерть. Рай и ад… Он говорил, что рай у каждого свой, и выглядит он так, как человек готов увидеть его по итогам своей последней земной жизни. Кому-то Валгала, кому-то ангелы с Иисусом, кому-то белоснежный пляж Мальдив. Наверное, он, как всегда, был прав, и я уверена, что если бы умерла прямо сейчас, мой рай бы принял очертания Степана…
— Таня, Та-а-ань… Тут Тоня с Аллочкой пришли. Выходи, а?
Подушкой глушу готовый сорваться стон. Я не хочу их общества, я ничего не хочу… Почему меня нельзя оставить в покое?
Сидим за небогато накрытым столом. Раньше бы я расстаралась к приходу гостей. Сейчас — все равно. Принесенный ими рулет в центре да дымящиеся чашки с чаем. На лицах скорбные мины. Как будто они не в гости к брату пришли, а на поминки. Даже Сашке стало неловко.
— Тонь, Алл… ну, что вы такие поникшие?
— Можно подумать, есть повод веселиться, — бормочет Тоня, прикладывая уголок салфетки к краешку глаза.
— Я еще не умер, Алка! Кончайте этот траур!
— Не умер он! Ты ведь знаешь, как рано ушел отец!
Застываю с занесенным над треклятым рулетом ножом.
— Зачем ты об этом вспомнила?
Я, правда, не понимаю! Неужели она не осознает, что Сашке сейчас меньше всего нужно думать о том, что от аналогичной болезни за считанные месяцы сгорел их отец? Как можно быть такой непроходимой дурой?
— А что, если мы сделаем вид, что этого не было, то ситуация как-то изменится?
— Ваш отец до последнего не обращался к врачам! Конечно, когда диагностируют рак последней стадии с метастазами по всему телу, надеяться не на что! У Саши другая ситуация! Лучшие клиники! Ранняя диагностика! Перестаньте его хоронить!
На секунду за столом воцарятся тишина. Тоня с Аллой переглядываются, растерянно хлопая глазами, не до конца понимая, кто это перед ними. Прежняя Таня возможно бы промолчала. У Тани нынешней не было сил слушать весь этот бред. Я слишком много поставила на то, чтобы вытащить Голубкина. Я за его жизнь свою отдала. Отдала…
— Ты что… Ты как…
— Хватит! Хватит этой истерики! У него великолепные шансы! Великолепные! Слышите?! — Я все же выпустила из руки нож. С громким лязгом он ударился о стеклянную поверхность стола и отскочил в сторону. — Давайте уже пить этот проклятый чай!
Выпалив это все на одном дыхании, я без сил упала на стул. Сердце колотилось, как сумасшедшее, еще немного — выпрыгнет из груди. Тело горит, будто его поджаривают. И если Степан — мой рай, то все эти люди — чистилище. О, как он был прав, когда говорил, что ада, как такового, нет! Что ад и есть наше земное пребывание! Мы замкнуты в аду своим телом, совестью, чувством долга… И вырваться из него — невозможно.