Мука обладал каким-то особым личным обаянием. Я попросил Аргова, чтобы он посмотрел все и встретился с ребятами.
Леви встретился с этой группой: около двадцати парней и несколько девушек. Хотя были среди них и чудаки, говорил потом Леви, но у них есть и ряд преимуществ по сравнению с другими такими «ядрами». Во-первых, все они крестьяне, выросшие в деревне, а во-вторых, они хотят поселиться в районе, весьма нелегком в военном отношении.
Еще раз, потом и в третий я встретился с Мукой и его ребятами. Признаюсь, что дал себя увлечь их романтической затеей. Мне хотелось помочь им осуществить их план.
Бени Каплан отнесся скептически ко всей этой компании. Он не раз предупреждал меня, что средства, которые мы ассигнуем на такую поселенческую ячейку, вылетят в трубу, но он был в меньшинстве, и мы решили выделить им участок.
В живописной горной местности в северо-восточной части округа, к северу от кибуца Гал-Он, был отведен участок для нового села Бейт-Нир.
Мы построили для Муки и его ребят с десяток жилых бараков, столовую и несколько служебных бараков: для конторы, склада оружия и так далее. Назначили срок торжественного «новоселья». Как раз в тот день террористы и федаюны совершили ряд диверсий на юге страны, и атмосфера, пока мы с оружием в руках добирались на трех джипах в новое село, была весьма напряженной.
К нам присоединился также военный джип, а в нем — капитан Цвинджи, ответственный за безопасность в нашем районе. Цвинджи, житель Ревадим из района Гуш-Эцион и один из наших самых старых командиров, был также одним из основателей нового Ревадим на юге страны. У нас с ним установились прекрасные взаимоотношения. Цвинджи всем своим существом был бойцом. Это был рослый, сильный красавец (оттуда и его кличка — смесь из «Цви» и «джинджи»), с огромными усами на худом и тонком лице.
Когда мы подъезжали к Бейт-Нир, до нашего слуха донесся винтовочный залп. Время шло к вечеру. Трудно было допустить, что диверсанты посмели напасть на село среди бела дня. Цвинджи прибавил газу, а его бойцы спустили курки. Мы погнались следом, и так, во весь опор, въехали в село.
Мука и его ребята устроили нам шумную встречу, сердечно пожимали руки, хлопали по плечу. Мы спросили, что за пальба? Очи ответили, что устроили салют в честь новоселья и стреляли в воздух просто так, ради смеха. Цвинджи едва сдержал свой гнев: лучше, дескать, не портить отношения с Цахалом.
Мы обошли жилые бараки. Ребята превратили поселок в подобие городка «дикого запада». Над столовой «прибили огромную вывеску, на которой было написано «Салон», на другом бараке красовалась вывеска «Бар», на третьем — «Шериф». Над женским бараком аршинными буквами было выведено «Канкан», ну, и так далее.
Вокруг Муки собралось с три десятка ребят, почти все из села, но жаждавшие веселой жизни и приключений: часть из них честно хотели работать и создать хозяйство, а другая — просто битники, ищущие «жизненного пространства» подальше от общества и закона.
Девушки — тоже не совсем обычные: частью — тель-авивские «чувихи», до которых донесся слух о жгучих красавцах, носящихся верхом на лошадях; частью — девушки, тосковавшие по духу тех далеких времен, когда на стенах висели часы-кукушки, а девушки носили сарафаны; частью — просто так, чудачки. Даже Мука, и тот не знал, кто с кем живет.
Прошло несколько месяцев. За это время выяснилось, что только небольшая горсть ребят Муки действительно работает и несет на своих плечах хозяйство. Вокруг них кружили какие-то странные типы; они приходили, ели, спали, снова уходили, но на работу не явились ни разу. В поселке пошли распри между Мукой и его помощниками, с одной стороны, и бездельниками — с другой.
Мы пытались послать туда инструкторов из разных мошавов и кибуцов; их, однако, быстро выжили оттуда. Мы попытались привязать эту бражку к какому-нибудь поселенческому движению и нарочно избрали для этой цели «Движение единоличных крестьян», но и тут ничего не вышло. Когда со временем хозяйство начало приносить большие убытки, мы вызвали Муку и разъяснили ему, что лучше закрыть эту «лавочку», пока не поздно.
Мука согласился с нами. Прошло еще некоторое время, и поселок опустел.
Однако, пустовал он недолго. В нем поселились милейшие ребята из «Гашомер Гацаир»: они энергично взялись за создание кибуца на этом месте, который стал одним из самых красивых и преуспевающих во всем округе.
В те дни мы частенько отправлялись ночью на охоту и охотились на холмах района Бейт-Нир — Бейт-Говрин — Лахиш — Гал-Он.
Во многих селах жаловались на барсуков, которые, дескать, истребляли молодые всходы. С другой стороны, поговаривали, что барсучье мясо — в высшей степени вкусное. Мы получили разрешение на охоту; более того, нас даже всячески поощряли охотиться на барсуков.
Таким образом среди работников округа сколотилась группа, куда входили также капитан Цвинджи и полковник Цвика Гурвиц из южного штаба. Мы сочетали военные объезды с охотой: выезжали на двух джипах, оборудованных рефлекторами, пулеметами, но брали с собой и охотничьи ружья. Сворачивали с шоссе, двигались по проселочным дорогам среди холмов, прочесывая местность рефлекторами. Изредка в лучах рефлекторов видны были и пугливые олени, но их мы не трогали. Если попадался барсук, то немедленно пускали в ход ружья.
Однажды ночью мы погнались за одним огромным барсуком. Погоня длилась с полчаса. Нам казалось, что он весь изрешечен дробью, но барсук словно обезумел и никак не давался. Цвинджи соскочил с джипа и понесся следом, чтобы не дать ему скрыться в нору. Спрыгнув с выступа скалы вниз, он упал и сломал себе ногу. Мы потащили в джип раненого Цвинджи и тушу Барсука, который под конец все-таки отдал богу душу. Цвинджи мы отвезли в больницу имени Каплана и оставили его там, а барсука увезли в Крепость Иоава, где Цвика Гурвиц с большим искусством его освежевал и разделил между нами.
Глава 24. ГУБЕРЫ
Спустя некоторое время после того как мы устроились в Ашкелоне, Шейла сообщила мне, что Ривка и Мордехай Губеры просят, чтобы я их принял.
Хоть и поверхностно, но я знал Губеров и догадывался, что их привело ко мне.
Это была единственная в своем роде чета: халуцианское семейство из России, словно сошедшее со страниц легенды. Еще в двадцатые годы они были среди основателей Кфар-Билу неподалеку от Реховота. В них, однако, жил беспокойный и неистребимый халуцианский дух, который и заставил их перейти на новое место. Они присоединились к основателям Кфар-Варбурга. Там Губеры построили свой дом и растили детей: чудных двух сыновей Эфраима и Цвику и не менее чудную дочь Хаеле. Но и здесь они не почивали на лаврах.
В дни Второй мировой войны Ривка, которой тогда уже было под сорок, надела воинскую форму и вместе со всеми добровольцами еврейскими, служившими в британской армии, вступила в Ай-Ти-Эс. Через два года ее сменил старший сын, которому уже исполнилось шестнадцать лет. Вскоре началась война за Независимость. Один за другим в боях с египетскими войсками, напавшими на Израиль, погибли оба сына.
Справившись с горем, Ривка посвятила долгие годы собиранию и изданию литературных произведений своих талантливых сыновей. Бен-Гурион очень ее любил. Он видел в ней образ настоящей израильской матери.
Мордехай посвятил себя устройству новых иммигрантов. Он нашел широкое поле деятельности в создании более двадцати поселений для олим в районе Беер-Тувии. Эти поселения были одними из самых трудных в стране.
Иммигранты, в большинстве своем выходцы из Курдистана и Ирака, доставляли массу хлопот. Они были на редкость упрямые и злые. Скромный и низкорослый Мордехай, щуплый и тщедушный на вид, возглавил персонал «поселков», которые, казалось, вот-вот распадутся: не проходило дня без забастовок, драк, галдежа и всевозможных жалоб.
Внешность Мордехая была обманчива: на первый взгляд казалось, что перед тобой типичный учитель еще «старых добрых времен». Реденькие волосы, высокий лоб, бездонные голубые глаза, тонкий нос. Для завершения картины не хватало только пенсне.
Однако, присмотревшись получше, вы видели его в совершенно ином свете. Кожа на его маленьком лице не просто загорела; долгие годы труда на солнце и ветру словно выдубили ее, а морщины рассказывали повесть этих лет не менее красноречиво, чем клеймо на дереве.
А тогда, уж вы замечали и руки Мордехая, руки которые день за днем, год за годом орудовали кайлом и лопатой, развились словно особо от всего остального тела, будто в виде протеста. Это были руки хлебороба, роста в метр восемьдесят, а не низенького, как у Мордехая. Они, верно, не раз нагоняли страх на тех, кто врывался в его кабинет в Кастине и угрожающе размахивал руками. Хулиганы в «маабаре», видно, сразу чувствовали, что этот немолодой уже мужичонка может запросто вышвырнуть их вон.
Присмотревшись, однако, еще лучше, я убедился, что первое впечатление было все-таки не совсем обманчивым. За внешностью Мордехая действительно скрывался учитель. В молодости он даже работал учителем, всю жизнь был книголюбом, таким и остался сейчас.
Трудно было разобраться в Мордехае. Зато очень легко правильно оценить Ривку: она вся как на ладони, и тут же она все рассказывала о себе — откуда родом, чем занималась и к чему стремится.
Тоже маленького роста, с круглым личиком, и вся — как шарик. Но этот шарик обладал неиссякаемым источником энергии, сказывающейся не только в ее разговоре, но и в ее поведении и во всем, за что бы она ни взялась.
Она показалась мне чудесной помесью «еврейской матери» и бунтарской «народницы». Эту ассоциацию вызывали, разумеется, еще черные с проседью косы, уложенные как у «бабушки», сильный русский акцент, а также ее глубокие знания в области русской поэзии и литературы: она легко вплетала в разговор целые цитаты из произведений русских писателей и поэтов, которые знала наизусть.
Слово взяла Ривка, она же и рассказала, что их привело ко мне.
В апреле 1955 года они предложили себя в распоряжение поселенческого отдела Сохнута. В ответ Раанан Вейц написал им: «Я был очень рад Вашему письму, в котором Вы предлагаете себя в распоряжение нашего отдела в районе Лахиш. Правление района Лахиш сообщит Вам в ближайшее время, когда вы сможете «впрячься в это ярмо». Такие люди как Вы укрепляют во мне уверенность в нашей полной победе».