И подобно тому, как родители, поставив на ноги своих детей и видя, как они начинают жить в своем собственном, не всегда понятном родителям мире, так и Губеры сделали напрашивающиеся само собой выводы, и как только район Лахиш отпраздновал «бар-мицву», они ушли от дел. Жили они в Негоре, но понимали, что сам факт их проживания в Негоре осложнит работу того, кто займет их место во главе районного совета.
И вот Ривка и Мордехай решили переехать в Кфар-Ахим («Село братьев»), названное так в честь их двух сыновей, погибших в бою.
Село Кфар-Ахим было создано неподалеку от Кирьят-Малахи беженцами из европейских стран, чудом уцелевшими в годы Великой катастрофы и нелегально прибывшими в страну; среди них было так же несколько семейств, которых доставил я сам на нелегальном судне «Хаим Арлозоров», оно же «Улуа».
Со временем дела у поселенцев пошли очень хорошо, они стали замечательными земледельцами и еще лучшими животноводами. Когда они узнали, что Губеры собираются покинуть район Лахиш, они пригласили их к себе в село и предоставили в их распоряжение небольшой дом в центре села.
Снова Губеры посадили деревья вокруг дома, чтобы создать со временем тень, и снова на клумбах Ривки запестрели цветы. Сегодня Ривка, конечно, уже не такая подвижная, а голубые глаза Мордехая несколько потускнели. Дух свой чудесный они, однако, сохранили.
Недавно я поехал с ними в Кирьят-Малахи, чтобы повидаться с грузинскими евреями, поселившимися там. Вот еще одно племя в нашей разноплеменной радуге. Пускай Ривка с Мордехаем убедятся, что работа не прекращается и в страну приезжают и устраиваются все новые и новые евреи.
В день памяти павших бойцов Цахала, предшествовавший Дню независимости 1969 года, я выехал с Ривкой и Мордехаем из их маленького дома в Кфар-Ахим на военное кладбище в Кфар-Варбург. Мы стояли обнявшись, маленькие старичок и старушка опирались на меня. И так мы постояли несколько минут.
Затем Ривка сказала:
— Давайте подойдем на новое кладбище к семьям погибших в Шестидневной войне. Может, нам удастся их утешить немножко.
Глава 25. СТАРОЖИЛЫ
Среди добровольцев второго поколения мошавников, явившихся на призыв Бен-Гуриона поработать инструкторами в мошавах иммигрантов, были и несколько стариков еще первого поколения, халуцим в возрасте шестидесяти лет и больше, за плечами которых были добрых три десятка лет тяжкого труда и добровольчества.
Как только они услышали призыв, они явились и предстали перед нами, молодыми людьми, заправлявшими проектированием и исполнением, и все как один человек сказали: «Есть». Они растворились среди сотен молодых добровольцев, но все-таки выделялись среди них, и их нельзя было спутать ни с кем.
Теперь, после стольких лет, они вспоминаются мне со всеми своими чудачествами как представители поколения, которое сошло уже со сцены, поколения в котором причудливым образом смешались в одну кучу пути ламедвавства{2} и народничества, рабби Акивы и Толстого.
О двух из них мне и хочется рассказать.
РУДИ
С Руди мы были старыми друзьями. После десятков лет службы в Хагане и прочего добровольчества он с головой ушел в сельское хозяйство. Жил он тогда в своем кибуце Ган-Шмуэль и работал в саду и цитрусовых плантациях. Я вспомнил о нем, будучи уверенным, что он еще полон физических и душевных сил, а может быть, я просто истосковался по нему.
В один прекрасный день, никого не предупредив, я заявился в его монашескую комнатенку, расположенную посреди утопающего в зелени кибуца. Руди еще не пришел с плантации, и я сел у порога и ждал его. Сама комната нисколько не изменилась с тех пор, как я видел ее в последний раз: та же по-военному заправленная койка, маленький столик, стул или два, книжная полка, портрет Орда Вингейта на стене. В комнате царил образцовый порядок. Каждая вещь словно говорила: вот это мое место, и я отсюда ни шагу.
Руди вернулся с работы. Черные резиновые сапоги и синий комбинезон только подчеркивали его подтянутость, а также стройность и мускулистость тела. Увидя меня, он весь просиял. Я крепко пожал его сильные добрые руки.
Мое знакомство с Руди тянулось уже лет двадцать. Впервые я о нем услышал, когда был еще юнцом среди юнцов Хаганы в дни моей службы «связным» на велосипеде во время кровавых событий 1936 года. Уже тогда Руди выделялся среди старших командиров Хаганы. Он не принадлежал ни к русско-кавказско-черкесской школе «Гашомера» с «бурнусом и кинжалом», ни к «гимназистам», первым выпускникам гимназии «Герцлия», давшим стране род Хоза-Голомба-Шарета-Авигдора, а также Давида Когена, ни к членам восточно-европейской «самообороны», иммигрировавшим в страну.
В наших глазах Руди был олицетворением «прусской» профессионально-военной школы. То обстоятельство, что он был вовсе не из Пруссии и вообще не из Германии, а из Вены, не имело никакого значения. Мы считали его «немецким офицером». Очень худой, мускулистый, прямой как струна. Рост у Руди был средний или чуть выше среднего, но его прямая стать делала его выше. Его глаза были небесно-синие, волосы — светлорусые, коротко, по-военному, подстриженные; тонкие тщательно подбритые усики. Одет всегда в защитный цвет, чрезвычайно просто и чрезвычайно аккуратно. Все в нем было полной противоположностью неряшливости и беспорядочности, короче говоря «не еврей». Он до того отличался от остальных командиров Хаганы и так мало говорил о своем прошлом, что мы, юнцы, создали вокруг него легенду. Поговаривали, что он служил в армии Франца-Иосифа в первую мировую войну; что он попал в русский плен и сбежал из Сибири; что во время побега он столкнулся с халуцами и вместе с ними прибыл в Палестину в начале Третьей алии. И еще: ходил слух, что Руди вовсе не еврей, и что в его жилах течет кровь немецких аристократов. А главное, кто же как не Трумпельдор побудил его стать сионистом и поставить свой военный опыт на службу вновь создаваемой еврейской армии.
Потом уже, когда я ближе сошелся с Руди, убедился, что за «прусским офицером аристократического происхождения скрывается чудесный человек: добродушный и чуткий вплоть до нежности, преданнейший друг и самоотверженный боец за дело правого и слабого.
Когда я поступил в Иерусалимский университет на горе Скопус в 1939 году, чтобы учиться биологии и сельскохозяйственным наукам, Руди командовал там «Хиш»-ем (полевыми частями Хаганы). Я сам был назначен командиром отделения Хиша, состоявшего из студентов-иммигрантов, недавно прибывших из Венгрии и Италии.
Он был моим непосредственным начальником. Вместе с другими отделениями Хиша мы совершали марш по горам Иудеи и Иерусалима, спускались в Эйн-Фару, Вади-Кельт на подступах к Иерихону, оттуда поворачивали в Мар-Сабу и хорошо изучали местность.
В сороковые годы наступили другие времена. Сотнями тысяч мы вступали в ряды британской армии. Многие из нас состояли в Хагане и вступили в английскую армию по приказу командования. Руди, этот старый вояка и командир, всем сердцем хотел быть среди первых добровольцев, но Элиягу Голомб, главнокомандующий Хаганы, приказал ему остаться и служить связным между штабом Хаганы и бойцами, отправляющимися служить в британскую армию.
Все годы войны Руди опекал нас. Он мотался из одного подразделения в другое как в самой стране, так и за границей. Он являлся в качестве представителя «Комитета помощи бойцам», а на самом деле координировал операции по приобретению оружия, передавал приказы и принимал отчеты.
Когда война кончилась, Руди вернулся в свой кибуц Ган-Шмуэль. Однако, вскоре его снова призвали в Хагану. По мере того как приближалось решение вопроса о создании самостоятельного еврейского государства, положение в стране, и в особенности в изолированных селах, становилось все труднее и опаснее. Он был назначен связным района Гуш-Эцион, а накануне провозглашения независимости — командующим округа Мертвого моря.
Закончилась и война за Независимость, и Руди — его настоящее имя Амнон Заир, но никто его по имени не называет — снова вернулся в Ган-Шмуэль.
Наступили дни массовой иммиграции. В Самарии были созданы гигантские «маабарот». Руди добровольно пошел работать там инструктором, ответственным представителем, руководителем, — всем.
Затем он подался в Негев. Кто-то решил, что нет лучшего места для создания села, чем в районе Большой низины. На холме, посреди пустынной местности, спешно построили убогие коричневые бараки и привезли сюда иммигрантов из Румынии, не имевших ни малейшего опыта ведения сельского хозяйства. Наступили трудные дни нищеты и оторванности от всего мира, и Руди был для этих евреев единственной опорой. Так было заложено село Кфар-Иерохам.
И снова Руди вернулся домой в свой кибуц. Он был уже не так молод. Наконец-то, казалось, кончились его скитания.
Мы сидели с ним в его комнатушке. Я рассказал ему о Лахише и о мечтах, связанных с ним, и попросил его присоединиться к нам. Руди без малейших колебаний согласился.
Он снял маленькую комнату в Ашкелоне и там разбил свой штаб. Когда Лахиш находился еще только в стадии проектирования, он выходил каждое утро в поле с нашими геодезистами и землеустроителями. У Руди было какое-то шестое чувство для нахождения площадей, подходящих для фруктовых плантаций. Он измерял своими шагами километр за километром, а вечером возвращался в свою комнатушку. Время от времени он заходил в нашу небольшую квартиру, чтобы поиграть с Офрой, моей младшенькой, и Цвикой, моим сынишкой. Таня запаривала ему кофе по-немецки, как он любил; изредка он соглашался остаться на ужин, но едва прикасался к еде. Таня очень быстро научилась уважать и любить этого скромного, спокойного человека, берущегося за любое дело.
Когда в Лахиш прибыли первые поселенцы, а с ними и первые инструкторы, Руди стал руководить инструкторами. Как-то ему всегда удавалось быть среди первых в поле — шла ли речь о первой борозде, о первом посеве, о первом вывозе удобрений в поле, о первой посадке.