м лицом, любил после трудового дня беседовать «за рюмкой» со своими бойцами. И вот таким образом я и услышал от него в клубах «Нафи» британских военных лагерей на канале или в кофейнях Суэца, Исмаилии и Порт-Саида, рассказы о его молодости в украинской деревне, где он родился, о заре сионистского движения и много-много рассказов о его многотрудной жизни уже в стране после первой мировой войны.
Тогда-то я и услышал впервые и о его сестре Дворе, которая приехала в страну задолго до него, году в 1913, и вместе со своим мужем Шмуэлем была одной из основательниц Дегании, а затем и Нахалала в Ездрелонской долине.
Прошло несколько лет, и я близко познакомился с сыном Дворы и Шмуэля, Зориком.
Это было уже в 1946 году в Италии. Зогар Даян, он же Зорик, прибыл в распоряжение итальянского «филиала» «Мосада», который, как известно, занимался организацией нелегальной иммиграции. Он явился к Иегуде Арзи, командиру «Мосада» в Италии в качестве добровольца, как многие из нас, после службы в британской армии. Зорик был еще очень молодой и не успел долго прослужить в еврейских частях британской армии, а теперь, когда война кончилась, он всячески стремился внести свой вклад в борьбу евреев Эреца за право своих братьев на иммиграцию.
В то лето меня, «старого вояку», назначили начальником «базы подразделения», созданной в имении, которое мы взяли в аренду. Это имение, принадлежавшее какому-то богатому итальянцу, было чрезвычайно красивым: оно было расположено в селе Болиаско к югу от Генуи на итальянской Ривьере.
Тогда я как раз подбирал себе бригаду, чтобы привести имение в порядок. Надо было оборудовать также небольшой заливчик рядом и приспособить его для нужд нелегальной иммиграции.
Вот на эту-то работу и назначили Зорика. Мы поработали с ним несколько месяцев вместе в селе Болиаско. Зорик был тогда красавцем атлетического телосложения лет двадцати, а из-за его вьющихся каштановых волос он казался выше своего среднего роста.
Зорик был первоклассным шофером, ездил он всегда «с ветерком» и не слишком осторожно. Зато он в совершенстве владел своим джипом, и тот ему беспрекословно подчинялся.
По внешнему виду он был типичный сабра из мошава: крепкий, худощавый, храбрый, искренний, хоть и сдержанный, упрямый, хлебороб и механик с детства; но за всем этим скрывался талантливый поэт с нежной душой, отзывающейся на все, что он любил, будь то люди или природа.
Зорик оставил дома любимую девушку, которую звали Мими. Мы знали тогда Мими только по письмам и стихам, которые Зорик писал и посвящал ей.
Нас было всего трое в пустующем барском доме, и у нас, конечно, не было секретов друг перед другом.
Спустя несколько месяцев после того как барский дом был превращен в «базу подразделения», меня перевели на другую должность, и я больше не видел Зорика.
Когда в 1947 году я вернулся в страну, то узнал, что он женился на Мими, что она беременна и что живут они в Нахалале. Однако события в те дни разворачивались с такой быстротой, что не успел я оглянуться, — а я, кстати, и сам собирался жениться на девушке, которую привез из-за границы, — как наступил уже 1948 год, и так мы с ним и не свиделись.
Зорик погиб в бою за Рамат-Иоханан.
Впоследствии я познакомился с Мими, у которой на руках был уже ребенок; звали его Узи. Несколько старых товарищей Зорика — и я в том числе — служило тогда в нашем молодом военноморском флоте, и мы все старались не терять связь с Мими.
Спустя год после войны Мими вышла замуж за Моше Рабиновича, одного из наших лучших людей как по нелегальной иммиграции, так и во флоте.
Мими и Моше обосновались в мошаве Иогеве, который был только недавно создан в Эмеке неподалеку от Афулы. Моше крестьянствовал, а Мими, у которой были незаурядные способности, создала небольшую мастерскую по ювелирной обработке металла и самоцветов.
В их доме я и познакомился с бабушкой маленького Узи, с Дворой Даян.
Дворе шел тогда уже седьмой десяток. Это была небольшого роста и очень худенькая старушка, но волосы у нее по-прежнему были черные и тщательно заплетенные. Эти красивые черные косы и по-молодому живые глаза напоминали о ее былой красоте, о которой мне столько рассказывал ее брат Иегошуа.
Я тогда работал с Эшколом, и Двора слышала обо мне от Шмуэля, ее мужа, принимавшего активное участие в мошавном движении. Возможно, еще сам Зорик рассказал ей обо мне, и уж конечно — Мими и Моше. Мы с нею быстро сдружились, тем более, что Двора одной из первых вызвалась вместе с другими мошавниками ее поколения пойти добровольно на организаторскую и инструкторскую работу среди новых иммигрантов.
Тем для разговоров у нас с нею было хоть отбавляй: положение в новых селах, как поднять, как улучшить. Двора была в высшей степени деловая и слов попусту не тратила. Только потом я распознал ее доброе сердце и глубину ее чувств, скрывающихся за ее «деловитостью» — плод долгих и трудных лет, отданных созданию семьи, дома, села, жесткого распорядка и твердой решимости придерживаться именно этого нелегкого образа жизни.
Тогда-то я и понял сложный характер Зорика, а со временем это помогло мне понять — пусть только частично — личность ее старшего сына Моше.
С самим Моше я был знаком только поверхностно еще со времени войны за Независимость и со случайных встреч в генеральном, штабе. Наши пути шли как-то параллельно: когда я служил в рядах английской армии, Моше служил в особых частях Хаганы; в дальнейшем он преимущественно служил в сухопутных частях, а я — во флоте; затем я ушел работать на село, а Моше остался служить в армии и быстро поднимался по служебной лестнице.
По-настоящему мы встретились с ним перед тем, как был создан район Лахиш. Моше был уже тогда начальником генерального штаба, и вместе с тем активно участвовал в движении, возникшем по инициативе Бен-Гуриона: призыв ко второму поколению мошавников и кибуцников пойти инструкторами среди новых иммигрантов. Моше имел огромное влияние на людей его поколения и на молодежь старых мошавов, и он полностью воспользовался этим.
Названное добровольческое движение имело все признаки заправского идеологического движения: были вожаки, комитеты, общественные проблемы, нескончаемые споры о путях движения и, конечно, очень много организационных проблем.
Моше являлся на собрания молодых мошавников как свой человек, участвовал в спорах, пытаясь найти решения и всячески помочь. Я не раз видел, как он подъезжает на эти собрания в штабной машине, выходит из нее, снимает на ходу погоны с плеч и прячет их в карман, затем присаживается к своим ребятам, одетый просто в защитную форму без каких бы то ни было знаков отличия.
Когда движение еще только началось, я был инструктором в Неватим. Руководители движения — Аси Яфе, Арик Нехемкин и другие «усыновили» меня тогда, и я стал в движении своим человеком. Тогда-то я и сошелся с ним поближе и по делам, связанным с оказанием помощи мошавам иммигрантов.
Когда идея заселения Лахиша начала принимать явственные очертания, Моше оказал мне щедрую помощь без всяких формальностей во всем, что касалось Цахала и мобилизации добровольцев-инструкторов.
В первые дни заселения Лахиша к нам присоединилась и Двора. Здоровье ее становилось все хуже: она стала словно еще меньше ростом, а лицо сплошь изборождено мелкими морщинами; теми морщинами, которые оставляют на человеческом лице годы тяжелого труда, годы, в которые было много горестей и мало счастья.
Я разъезжал с нею по новым селам. Она интересовалась и занималась главным образом работой с женщинами и настойчиво требовала, чтобы мы ни в коем, случае не запускали эту работу, не пренебрегали женщинами, среди которых многие были совсем неграмотны и у большинства были на руках большие семьи.
Двора старалась выкроить дополнительные «крохи» бюджета для особых женских нужд: для курсов по ведению домашнего хозяйства, для женских и детских консультаций, для детских ясель и т. п. Она уставала от езды по проселочным дорогам и бывала рада когда я предлагал по вечерам заехать к нам в Ашкелон отдохнуть и набраться сил для нового трудового дня.
Так у нас с Дворой создались и «семейные» связи: она сдружилась с Таней, моей женой, а также с моими маленькими детьми.
Через несколько месяцев Двора заболела. Болезнь была такая, от которой уже не поправляются. Силы оставляли ее, и приезжала она в Лахиш все реже и реже. В один из ее последних приездов мы долго беседовали с ней на тему, которая вращалась вокруг того, что называли тогда «поколением сыновей», — поколение ее сыновей Моше и Зорика, к которому, кстати, принадлежу и я сам.
Двора сказала: «Моше не вечно останется в армии, а ты не вечно останешься в Лахише. На вас и на других таких, как вы, через несколько лет ляжет весь тот груз, очень тяжелый груз, который еврейский народ возложил да наше поколение. Мне сейчас этот груз частенько кажется просто непосильным».
Тогда я рассказал ей, что еще через полгода намереваюсь закончить свою работу в Лахише, передать округ Леви Аргову, а самому податься в Иерусалим и поступить в университет.
Двора одобрила мое намерение, пожелала мне счастья и добавила, что и сама надеется, что ее Моше тоже удастся поступить в университет и получить высшее образование.
Вскоре после этой беседы Двору положили в больницу, а через месяц она скончалась.
В первые годы существования Лахиша Моше Даян частенько приезжал в округ и в села. Понятно, что поначалу он посещал главным образом поселения Нахал на границе с Хевроном: Лахиш, Амацию и Нехуш. Это был совершенно дикий район, он так и кишел диверсантами, и у Цахала хватало с ним хлопот.
Я частенько выезжал вместе с ним, и между нами начало завязываться что-то вроде дружбы. Я рассказал ему о трудностях устройства иммигрантов в мошавах, о тяготах, выпадающих, на их долю и на долю инструкторов, многие из которых были его товарищами и учениками, и время от времени мы наезжали внезапно и в иммигрантские села.
Я рассказал ему о долгих вечерах и ночах, проведенных инструкторами и мной с главами многочисленных семейств в этих селах, и как проходят «заседания комитета» в таком мошаве.