Он попросил меня взять его когда-нибудь на такой вечер. Мы назначили срок и выехали на двух джипах в мошав Сдот-Миха.
В темной конторе нас уже ждали несколько десятков иммигрантов из Марокко и их инструкторы. На повестке дня стоял вопрос: выборы комитета. Село было создано всего лишь несколько недель назад, было оно одним из самых глухих и изолированных наших сел, расположенных в районе холмов северо-восточной части округа у шоссе Бейт-Гуврин — Бейт-Шемеш.
Мы вошли в барак, вокруг нас толпились иммигранты.
В кандидатах в председатели не было недостатка. Большое и разветвленное семейство Леви выдвинуло кандидатуру одного из своих. Это семейство имело почти абсолютное большинство в селе, но кандидат семейства Коген, которое хоть и было меньше, сумел сколотить «коалицию» с семейством Бен-Харош, а вместе у обоих семейств было немало шансов «прокатить» кандидата семейства Леви «на вороных» и провести в председатели комитета своего собственного кандидата.
Мы открыли заседание, и старший инструктор представил слово поселенцам. Каждый из выступавших — а выступало немало, начинал с длинного списка жалоб на положение в селе, а затем принимался хвалить своего кандидата. Все эти речи произносились на примитивном иврите, а то на арабско-марокканском диалекте, который приходилось переводить на иврит.
Моше Даян внимательно выслушал первых ораторов и с любопытством рассматривал поселенцев. Через полчаса я убедился, что он «уловил принцип», и этого урока «демократии в действии» с него довольно.
Он встал, сказал несколько слов приветствия, вышел, сел в свой джип и исчез в ночи.
Когда мы потом как-то встретились, он спросил:
— А чем кончился тот вечер в Сдот-Миха?
Я рассказал ему все драматические события той ночи и как был избран наконец комитет.
— А когда закончилось это драматическое заседание?
— Примерно в час ночи, — ответил я.
— А где ты берешь терпение просиживать с ними дни и ночи напролет?
Это был уже риторический вопрос, и отвечать на него я не стал.
Впоследствии, когда Моше стал министром сельского хозяйства, мы попытались «вытянуть» одного из лучших земледельцев страны, Эфраима Шиле, из кибуца Тират-Цви и отправить его для оказания помощи в Иран, где как раз было землетрясение. Организацию помощи Ирану поручили тогда мне. Как и следовало ожидать, кибуц заупрямился и не пожелал освободить Эфраима для работы за границей. Я рассказал об этом Моше Даяну.
— Давай съездим вместе в Тират-Цви и поговорим с ребятами, — сказал Моше.
Мы предупредили кибуц, что собираемся к ним, а к вечеру, когда мы приехали, там уже шло общее собрание, где на повестке дня стоял вопрос: «О мобилизации товарища Эфраима Шиле». Столовая была битком набита, пришли также старики и дети: все-таки интересно послушать. Женщины принесли с собой вязанье, чтобы одновременно и послушать, и закончить какой-нибудь свитер или платок.
Я взял слово и напирал все больше на важность работы в Иране. Затем выступил Моше и всячески поддержал меня. Начались прения и, как водится, образовались два течения: одно было «за», другое — «против»; ни дать, ни взять — школа Гилела и школа Шамая. Прения шли долго, мы с Моше то и дело снова брали слово и терпеливо излагали свои аргументы. Наконец, где-то уже за полночь, было принято решение. Кибуц решил освободить все-таки Эфраима и разрешить ему отправиться в Иран.
На обратном пути из Бейт-Шеана в Тель-Авив я напомнил Моше те ночи в мошавах иммигрантов и сказал:
— От выборов комитета в иммигрантском мошаве и до «демократии в действии» в кибуце — дорога далека. Но в сущности это одна и та же дорога. Мы еще доживем до тех дней, когда нам придется съездить и в те мошавы, чтобы уговорить их отпустить какого-нибудь первоклассного специалиста для проведения в жизнь какого-либо израильского или заграничного сельскохозяйственного проекта.
И действительно, эти дни наступили даже раньше, чем мы думали.
Глава 27. ТОЩИЕ ГОДЫ «МАШБИРА»
Когда мы открыли «кооперативы» в иммигрантских мошавах, режим экономии и карточная система были еще в полном разгаре.
Слабое сельское хозяйство Израиля, созданное еще до провозглашения Независимости, не могло прокормить население страны, возраставшее в те годы в геометрической прогрессии, даже наполовину.
С овощами, фруктами, молоком и молочными продуктами — еще как ни шло. Правда, поселенцы в своих новых мошавах были тогда только потребителями, тогда росли одни лишь сорняки. Другие же продукты такие, как рис, сахар, растительное масло, пшеница, рыба и мясо, приходилось привозить из-за границы и расплачиваться за них не только чистоганом, но еще и валютой. Казна была тогда совершенно пуста, а Элиезер Каплан, министр финансов, давным-давно заложил и перезаложил те небольшие валютные резервы, которые сохранились еще с довоенных времен. На экспорт шли одни только цитрусовые, но и они были заложены на много лет вперед и наличных поступало очень и очень мало.
Чтобы расплатиться за какой-нибудь пароход пшеницы Элиезеру Каплану приходилось мобилизовать всю свою финансовую смекалку, на которую был способен он сам и его помощники по работе. Из Иерусалима шли срочные телеграммы в Нью-Йорк, в Женеву, чтобы мобилизовать каких-нибудь десять тысяч долларов для оплаты транспорта сахара или риса, потому что поставщики грозились, что велят капитану изменить курс и ни под каким видом не разгружать пароход в Хайфе.
Чего ж удивляться, если «Иосиф Гамашбир» в правительстве, то бишь министр снабжения и продовольствия Дов Иосеф, обрек страну на семь тощих лет. Все продукты выдавались по карточкам. Пестрые, замысловато продырявленные продовольственные карточки, раздаваемые семьям, превращали продавцов в бухгалтеров: они должны были вырезать из карточек всякие пестрые талоны и вести в высшей степени запутанный учет. Контролеры рыскали на дорогах и в селах, проверяли каждую грузовую машину, чтобы не допустить хищений продовольствия.
Именно в это время в иммигрантских селах открылись кооперативы.
Кооператив, созданный на идеологической основе, предусматривающий участие членов кооператива в прибылях и ставший важной и эффективной частью того современного аппарата, который израильское рабочее движение построило на селе, был чем-то искусственным и весьма странным в иммигрантских мошавах. По виду это была маленькая продовольственная лавка, разместившаяся в бараке в центре села.
Поставщиком кооперативов был «Гамашбир лаоле» — филиал «Гамашбира». Пайщики, пятьдесят-шестьдесят иммигрантских семейств были в буквальном смысле слова нищими, и их покупательная сила — очень близка к нулю. Так как в каждом селе было решено создать такой кооператив, то и тем, кто не кончал экономический факультет, было ясно с самого начала, что вся эта затея по самой природе сулит одни убытки, и потому «Гамашбир» не отставал от Сохнута, требуя все новых и новых субсидий.
Поселенцы всего этого не знали. Они видели только магазин, наполовину пустой, с какими-то подозрительными консервами, банками на полках, нисколько не похожими на продовольственные товары, к которым они привыкли в тех странах, откуда они приехали.
Но что особенно злило и выводило их из себя, так это работники кооперативов. Иммигранты очень скоро поняли, что они имеют дело не просто с лавочниками, с которыми можно поторговаться, поспорить, а главное, у которых так или иначе все можно купить, но со служащими на жалованье, которым наплевать на покупателей. «Купят — хорошо, не купят — тоже неплохо».
Кооперативы злили иммигрантов из коммунистических стран, так как напоминали им пользовавшиеся дурной славой колхозные и совхозные «универмаги». Еще более странными они казались выходцам из стран Ислама. Вместо духанщика на разношерстном и шумном базаре, они имели дело с каким-то серым служащим в каком-то сером бараке, и этот служащий выдавал им какие-то странные продукты: кефир, мороженое рыбное филе и тому подобное.
Кооперативам, конечно, было очень трудно укомплектовать «меню» выходцев из ста и одной страны: польским евреям хотелось приготовить «гефилте фиш», марокканские требовали продукты, необходимые для приготовления «кускуса», румынские евреи мечтали о мамалыге, индийские прямо жить не могли без риса в остром соусе; евреи из Йемена требовали все необходимое для фелафеля, евреи из России все бы отдали за тарелку борща; венгерским евреям хотелось гуляша с острым перцем, а персидским — кебаба, и так далее без конца. И на все это у кооперативов был один ответ: кефир и мороженое рыбное филе.
Мы старались, чтобы хоть хлеб поступал во-время и чтобы его было более или менее вволю. Правда, не единым хлебом жив человек, но зато, когда есть хлеб, тогда хоть нет голода, а это было тогда главное.
Вообще-то хлеб доставляли в Лахиш еще довольно свежим. Его привозили из пекарни «Гамашбира» в Ашкелоне на машине, которая и развозила его по селам.
В один прекрасный день — был как раз канун первого праздника Шавуот в Лахише — я сижу в нашем домике в Афридаре и тоже готовлюсь к празднику. Вдруг ко мне врываются несколько растерянных инструкторов и сообщают:
— Не привезли сегодня хлеб в Ногу, в Шахар, в Оцам, в Сде-Давид, в Эйтан и в Ноам. Поселенцы прямо с ума там сходят, плачут, ломают руки. Что теперь будет?
— А в чем дело? Почему не привезли? Вы в пекарне были? А почему вы не достали хлеба в другом месте?
— Мы целый день ждали машину. Думали, что пустяшная поломка, — ответили инструкторы. — После обеда мы поехали в Ашкелон, но пекарня закрыта. Разыскали заведующего, а тот говорит, что печь вышла из строя и хлеба не будет.
Хотел я у них спросить, почему пекарня не предупредила заранее, чтобы мы могли достать хлеба где-нибудь в Реховоте или Ришоне, но все равно этим теперь делу не поможешь.
Стали мы искать выход из положения, и вдруг мне пришла в голову мысль. Я пошел на кухню и спросил у Тани, сколько у нее булок.
— Четыре, — ответила она.
— Очень хорошо. Я три забираю, а одну оставляю. Шалом, через пару часиков я вернусь.