Проектировщики же и архитекторы толковали со своей стороны, что большие расстояния между усадьбами нарушат внешний вид и ансамбль села, удлинят дороги, тротуары и коммуникации. Женам и детям придется далеко ходить в магазин и школу.
Были, правда, среди мошавников и такие, которые высказывались за компактность сел, а среди архитекторов — сторонники просторных сел.
Как всегда в таких случаях, спор кончился компромиссом.
В этом компромиссе, правда, перевешивала тенденция к «простору». Было дано указание архитекторам разработать типовые проекты с учетом того, что в каждой деревне поселится примерно сто семейств, а большинство земельных участков будет расположено возле дворов.
В результате получились продолговатые села, улицы которых тянулись порой на два километра и больше в каждое направление. Немедленно были придуманы и клички для этого нового вида деревень: «рушник», «простыня», но под конец верх одержала кличка «локш», в точности передававшая главную особенность тянувшихся, как лапша, улиц.
Встал вопрос также о том, каким должен быть дом поселенца.
Ассигнования, конечно, были мизерные. Времени не было тоже, а инженеры предлагали такие проекты домов, что ни денег, ни времени для их постройки не было.
Под конец на свет божий появился двоюродный брат «времянок», «жестянок», «полотнянок», а именно — «блокон». Это был четырехугольник длиной в шесть и шириной в четыре метра, построенный из бетонных блоков. В этом здании были две комнаты и небольшое помещение с одним краном, служившее одновременно и кухней, и умывальней. Пол — бетонный. Потолок — из какого-нибудь изоляционного материала, крыша — из красной черепицы. Во дворе — дощатая уборная, без канализации.
В общем и целом — довольно «гадкий утенок».
К концу 1949 года первые «ядры» были готовы к поселению на новых местах. Для поселенцев поставили палатки-времянки в центре проектируемых сел, и они сами должны были построить себе «блоконы», которые будут служить им постоянным жильем. С каждым таким «ядром» отправлялся также инструктор или организатор из старых мошавников. Это были пожилые люди, которым давно уже перевалило за 50, а то и за 60, за спиной у которых были десятки лет изнурительного труда в сельском хозяйстве, и эти годы, конечно, наложили свой отпечаток как на их тело, так и на характер. Дубленые от солнца и ветра лица, сплошь в морщинах, тяжелая походка и неукротимое упрямство.
Они искренне хотели помочь иммигрантам, но не всегда находили с ними общий язык. Дело было даже не столько в языке, которого новички, конечно, еще не успели усвоить, а в той, казалось, непроходимой пропасти, которая разделяла понятия, духовный мир и чаяния тех и других.
Постоянное стремление старожилов рассказать новичкам о великих испытаниях, выпавших на их долю, когда они приехали в страну: лихорадке, голодухе, разбойниках, вооруженных нападениях, засухе и так далее, — чаще всего только сердило новых иммигрантов, выходцев из стран Востока и бывших узников концлагерей. Этих неутомимых рассказчиков о былом даже нарекли «кешебатниками», от слова «кешебати» («когда я приехал»).
Поездки в старые мошавы, которые организовывали для новичков, чтобы они могли воочию убедиться, какого благосостояния можно достичь, поработав десятки лет не покладая рук, явились тоже психологической ошибкой. Новые иммигранты просто не верили, что эти прекрасные особняки, передовые хозяйства, роскошные цитрусовые и фруктовые плантации, были созданы кропотливым трудом буквально в пустыне. Им казалось, что все это богатство досталось хозяевам, что называется, со дня сотворения мира. Сравнение между старожилами с их цветущими мошавами, с одной стороны, и условиями, господствующими в «маабарот» и убогих «блоконах», — вызывали в новых поселенцах как раз неприязненные чувства. «Идеология» мошава тоже была чужда новым иммигрантам.
Один из новых мошавов был создан в долине напротив Тул-Карема, неподалеку от линии перемирия с Иорданией. Это место называлось раньше Бир-Борим; в дальнейшем оно было переименовано в Баротим.
Там поселили в палатках несколько десятков семейств, только недавно прибывших из Чехословакии. Стояла зима, и глиняная почва превратилась в сплошное месиво.
В один из первых вечеров мы приехали туда с группой деятелей «Движения мошавов». Поселенцы собрались в большой палатке, чтобы послушать нас.
Я сидел на деревянной скамье среди этих чешских евреев, одетых в тяжелые «шинели» и обутых в резиновые сапоги, сплошь покрытые грязью. Наш представитель встал и начал читать на иврите доклад о мошавном движении и о принципах мошава. Однако язык не был понятен поселенцам, и вскоре он перешел на идиш. Но и его идиш они не понимали. Эти евреи даже идиш знали плохо, во всяком случае язык нашего представителя они не понимали. А он, между тем, говорил с воодушевлением — то и дело вставляя высказывания и цитаты из трудов основателей рабочего движения в стране, в особенности Берла Каценельсона. Более того, он даже привез с собой в подарок новым поселенцам собрание сочинений Берла на языке иврит: 12 томов, в которых он постоянно рылся, чтобы прочитать вслух множество цитат, то и дело подчеркивая, что он оставит эти тома в подарок новому поселку. В его выступлении так и мелькали слова «Берл Каценельсон» и «подарок».
Один из поселенцев, сидевший рядом со мной, нагнулся ко мне и спросил на своей окрошке из немецкого, чешского и идиш:
— Простите, пожалуйста. Правильно ли я понял, что докладчик говорит об агрономе Каценельсоне?
— Нет, — ответил я. — Он говорит об идеологе и вожде Каценельсоне.
— Жаль, — сказал мужчина, — я думал, что он говорит об агрономе Каценельсоне, и что он привез нам книги о выращивании овощей.
…На первых порах мы частенько сталкивались с множеством совершенно непредвиденных трудностей.
Во время одной из наших многочисленных поездок с Эшколом мы побывали в Яхини, расположенной на севере Негева. Сюда привезли выходцев из Йемена, недавно прибывших в страну на «ковре-самолете». Мы приехали в поселок в самый разгар кампании по переселению семей из палаток в только что построенные блоконы.
Мы зашли в некоторые дома, чтобы посмотреть, как люди устраиваются в блоконах. Йеменцы, — поджарые, ловкие, и смышленые люди, приспособились к своему новому положению благодаря своей гибкости гораздо легче представителей других общин. Они быстро научились также разбираться в лабиринте «еврейской» бюрократии, которую им навязали, и находить в нем своеобразные щели и выходы.
После обхода мы собрали поселенцев, инструкторов и работников Сохнута в Негеве для беседы. Большая часть беседы ушла, конечно, на жалобы, тяжбы, просьбы и претензии поселенцев к нашим работникам.
И вот встает один из поселенцев, щуплый, бородатый мужчина с глазами, горящими как угли. У него, дескать, большая жалоба на «господ». «Господа» — это мы, работники по устройству иммигрантов и инструкторы. Ему, — продолжает наш жалобщик, — выделили всего один блокон, хотя всем известно, что он привез с собой из Йемена двух законных жен, и у него, слава Всевышнему, четверо детей от одной жены и трое — от второй. Жены молодые, дети маленькие, как же все могут жить в одном блоконе? Где же справедливость? С ним обошлись не только несправедливо, но еще и мешают исполнению заповеди: «плодитесь и размножайтесь».
Один из инструкторов пояснил, что блоконы построены по принципу: один двор на семью. Если ему теперь дадут два дома, то ему достанутся и два двора, а это невозможно.
Йеменит внимательно посмотрел в нашу сторону и сразу понял, что на этот раз он имеет дело с «начальством» повыше его постоянного инструктора, и он может тут же добиться решения вопроса.
— Ваше честь, вот вы говорите и пишете, что чем больше детей у иммигранта, тем лучше. Мы прямо молимся все, чтобы было больше детей. Ну так вот: если вы мне дадите еще один блокон, то я смогу заключить с вами договор…
— А именно? — спросил Эшкол.
— Вы мне дадите еще один блокон, а я беру на себя обязательство дать родине по двое детей ежегодно.
Он подумал немножко и добавил:
— По меньшей мере, двое.
Кончилось тем, что йеменит все-таки добился еще одного блокона. Пришлось приравнять его к «специалистам» и выделить еще один блокон, построенный без земельного участка для «специалистов».
Несколько месяцев спустя мы получаем вдруг приглашение на «брит-мила» от того еврея; инструктор приписал к приглашению несколько слов, поясняющих, что это первый взнос за «рассрочку».
Глава 7. БИТВА ЗА ХАЦАВ
За три года нашей работы в стране выросли сотни новых населенных пунктов, большинство — мошавы, населенные новыми иммигрантами. Блоконы покрыли всю страну — от гор Галилеи и до низменностей Юга и Негева. И на этой земле иммигранты вели нелегкую борьбу за приспособление. На первый взгляд казалось, что мы боремся с ними плечом к плечу. На самом же деле получалось, что они воевали и против нас. Мы были «начальством», то есть — источником всех бед, обрушившихся на их голову.
В те дни в Израиле царила нужда, была карточная система. Это были дни кефира и трескового филе. Овощи и фрукты можно было достать только с большим трудом. В новых селах господствовало тяжкое недовольство. Ссоры, драки, случаи бегства были обычным явлением. Яростно воевали между собой общины, семьи, синагоги разных толков, а все вместе — с работниками Сохнута и инструкторами.
Приходилось брать на себя функции пожарников. Мы метались из одного поселка в другой, вооруженные своим незамысловатым противопожарным оборудованием: дополнительная смета на благоустройство, обещания, хладнокровие, много, много терпения и сердечности. Часто ничего у нас не получалось. Озлобленные поселенцы покидали села, и мы привозили на их место группы новых иммигрантов.
В один из зимних дней 1952 года — третьего года массового заселения — к нам явилась группа жителей нового мошава Хацав, расположенного к югу от Гедеры. Люди часто приходили, чтобы излить перед нами свое изболевшееся сердце, и мы к этому уже привыкли. Однако эта группа поселенцев, сидевшая в коридоре, дожидаясь своей очереди, произвела на меня особое впечатление. На этот раз речь шла преимущественно о молодых людях, стройных и ладных парнях, спокойных и грустных. Они не кричали и не топали ногами. От имени всей группы говорил один парень, которого звали Бенцион Халфон. Он рассказал, что в мошаве Хацав люди прошли уже через все муки переселения и трудоустройства. Жители мошава уже не жалуются и не «бузят». Они знают, что мы люди занятые, но все равно они не вернутся в мошав, не поговорив с нами и не излив нам свои жалобы.