У меня просто не хватило совести отослать их ни с чем. Я вызвал к себе Леви Аргова, друга и товарища еще по нелегальной работе, ответственного теперь за район Реховот, в котором находился и мошав Хацав.
Леви коротко рассказал мне, что происходит в Хацаве. Рассказ был малоутешительным. Мы попросили группу из Хацава в кабинет и приготовились выслушать их претензии. Бенцион Халфон, парень лет двадцати, рослый и черноволосый, с очень живыми черными глазами, говорил от имени всех.
…Вот уж год в Хацаве проживает около семидесяти семейств, приехавших из Ливии. Жилье уже построено. Они получили от Сохнута немного труб для оросительной системы, коров, мулов, сельскохозяйственный инвентарь. Дела пока идут неважно: они еще не научились как следует возделывать землю, не привыкли и к скоту этих пород; однако среди поселенцев много таких, кто готов любыми усилиями освоить сельскохозяйственную науку и научиться возделывать землю, на которой они сидят.
Однако, к сожалению, в селе взяли верх отдельные иммигранты, которые стремятся только к одному: продать все, что они получили от Сохнута, на «черном рынке», а затем покинуть деревню и переехать в какую-нибудь «маабара» или в какое-нибудь городское предместье.
Бенцион объяснил нам, что «те» составляют в деревне большинство. Верховодят несколько сильных глав семейств, которым подчиняется около пятидесяти семей. Тех же, кто им не подчиняется, они всячески преследуют, оскорбляют, избивают, издеваются над ними, упрекая в том, что они берегут доверенные им инвентарь и имущество.
— Короче, мы не живем, а мучаемся, — закончил свой рассказ Халфон.
Мы сразу поняли: если немедленно не принять меры, то село совсем распадется. Леви Аргов подтвердил все, что рассказал Халфон. Он добавил, что инструкторы из старых мошавников, направленные в Хацав, ничего не смогли сделать. Хулиганы угрожали им и под конец совсем прогнали их из села. Он сам был в деревне десятки раз, изо всех сил пытался исправить положение, но ничего не получилось и у него. Он тоже считает положение отчаянным.
Мы чуть ли не решились предложить меньшинству покинуть Хацав и поселиться в другом месте. Нам уже не раз попадались такие безвыходные случаи. Когда окончательно выяснялось, что дело гиблое, мы просто сидели и ждали, пока село совсем опустеет, и тогда привозили новую группу иммигрантов.
Вдруг я почувствовал, что на этот раз такое решение явится страшной обидой для делегации. Я и сам почувствовал глубокую обиду. Что здесь, собственно, происходит? Неужели эти замечательные парни, которые полны решимости остаться в мошаве и возделывать его землю, неужели именно они должны покинуть село и оставить его на произвол той банды хулиганов? Где же правда? Неужели мы допустим такой произвол? Я прямо кипел от гнева. Пошел к Эшколу и сказал ему:
— Дайте мне отпуск на несколько дней. Я хочу поехать туда и разобраться во всем этом деле лично. Отложим решение, пока я вернусь.
Эшкол, знакомый уже с моим упрямством, не стал долго препираться со мной.
— Ладно, поезжай. На месте посмотришь, что можно спасти от этого пожара.
Я объявил Халфону и его товарищам, что завтра буду в Хацаве и попросил, чтобы они попридержали язык и не рассказывали людям «большинства», что приезжает «сам помощник Эшкола». Я приеду в качестве нового инструктора.
Я предупредил их также, чтобы не строили себе иллюзий. Посмотрим, что можно сделать, а там уж решим. В глазах парней засверкала надежда. Они хватались за этот шанс, как утопающий за соломинку.
Наутро я приехал в мошав, и поселившись в пустом конторском бараке, начал присматриваться к тому, что здесь происходит.
Мошав Хацав или «Новая Масмия», как его еще называли, был построен в прекрасном месте: у самого шоссе, ведущего от Гедеры до поворота в сторону Масмии. Однако в тот день село выглядело серо и тоскливо, как зимний воздух, окутывавший его. Село раскинулось широко — буквой П. Вдоль длинных улиц маячили голые и убогие блоконы. Около некоторых домов жильцы построили какие-то сарайчики из жести и всевозможных других отходов. Это еще больше портило вид деревни.
Водопроводные трубы валялись во дворах, поля лежали заброшенные и всеми забытые. Во дворах стояли хозяйственные постройки: бетонные шалаши, которые должны были служить конюшнями или сараями для скота. В некоторых сараях стояли коровы и мулы; вид у них был весьма неказистый. В других дворах хозяйственные постройки пустовали. Я хорошо помню, как выглядели эти коровы, когда их привезли из Америки: мы на них прямо наглядеться не могли.
Мы, «начальство», не только не были готовы принять и расселить такую волну новых иммигрантов, но, создавая десятки и сотни поселений, мы каким-то странным образом забывали и о их трудностях. Мы действовали по рутине и, хоть и не желали того, но сильно провинились перед ними.
Почему-то нам казалось, что мы имеем дело со старыми поселенцами, людьми Нахалала или Кфар-Иехезкиэля. Мы передали им скот и недвижимое имущество, словно они были старые и опытные земледельцы. Мы привезли в те годы сотни замечательных породистых коров из Соединенных Штатов и раздали их новым мошавам.
Из Израиля в Соединенные Штаты отправлялись специалисты по крупному рогатому скоту, там они тщательно проверяли и отбирали коров, обращая внимание на их упитанность и родословную. По прибытию в Израиль коровы подвергались дополнительному ветеринарному осмотру и лишь лучшие из лучших были доставлены в новые мошавы.
Большинство поселенцев сроду не видели таких коров. Каждая корова казалась слоном. Сложный уход за этими крупными, но деликатными животными оказался им не под силу. Бедные коровы и бедные люди!
Еще хуже обстояло дело с мулами. Наши специалисты решили, что пахать новые мошавники будут на мулах. И уж если мулы, то купить, конечно же, надо самых лучших, самых крупных и сильных. Немедленно за границу выехали агенты, специалисты по мулам. Специалисты эти нашли в Югославии прекрасную породу мулов, каждый мул — ростом с кедр, а по силе — лев. Купили специалисты сотни таких крупных мулов и раздали их мошавам.
В большинстве мошавов в то время еще нечего было пахать. Однако мулы стояли на конюшне, нагоняя страх на хозяев. Это огромное животное с мощными копытами требовало много дорогого корма. Когда с ним обходились не так, оно становилось норовистым, било копытами и вообще выходило из себя. Не раз наши инструкторы находили по утрам корову или мула, привязанных к воротам: поселенцы просто хотели избавиться от такой «напасти».
Не только прекрасным скотом, но и первоклассным сельскохозяйственным инвентарем снабдил неисчерпаемый Сохнут поселенцев. Мы ведь составили свои сметы, основываясь на данных передовых старых хозяйств. То, что хорошо для Кфар-Виткин, подавно хорошо для Хацава, думали мы. Мы завезли в мошавы сотни тракторов: «фордсоны», «катерпиллеры»; купили комбайны марки «Элис Чалмерс», «Джон Дир». Мы даже не подумали о том, что пахать пока еще нечего, а убирать и подавно. А мы не унимались: привозили все новое и все более сложное оборудование, требующее больших технических знаний. Вершины мы достигли так называемыми «перкварами», опрыскивателями, построенными по последнему слову техники. Это был огромный бак на колесах, окрашенный в желтый цвет, который прицепляли к трактору. От бака шло множество рукавов веером, а из этих рукавов шли десятки тоненьких струй. Смесь для опрыскивания получалась автоматически, а подача регулировалась контрольным устройством. Такую дорогую машину, предназначенную, главным образом, для плантаций, мы завезли в каждый новый мошав. В поле не видать еще травинки, не говоря уже о фруктовых плантациях, но «перквар» уже красуется в центре села. В лучшем случае эти машины служили забавой для детей, устроивших себе из них качели; им находили, однако, и другое применение, как, например, в Хацаве.
Все это имущество, как скот, так и инвентарь, выдавался мошавам без всякой расписки. Так делали тоже из лучших побуждений. Ведь и в прошлом, лет тридцать-сорок назад первые поселенцы тоже не расписывались в получении имущества, которое им передавалось. Это считалось «неприличным», «неприятным». Теперь тоже никому не пришло в голову брать расписки с поселенцев. Мы находились в плену наших добрых, старых понятий. В крайнем случае мы брали расписку от «комитета мошава». Эти «комитеты» были, однако, весьма призрачными учреждениями: не успели их создать, как они тут же прекратили свое существование.
…И вот я хожу по деревне. Везде наталкиваюсь на неприязненные и настороженные взгляды. Вечером я пошел к Бенциону. Меня накормили ужином, а то я сильно проголодался за день. В 10 часов вечера мы с Бенционом вышли из дома. Он сказал:
— Я думаю, сегодня ночью мясники явятся тоже. Мне очень хочется, чтобы вы увидели все собственными глазами.
Мы тихонько пересекли шоссе и спрятались на старой заброшенной плантации. Прошел час. Вдруг со стороны Реховота подъехал грузовик и въехал на плантацию. При свете луны мы могли увидеть силуэты мужчин, направляющихся из деревни к грузовику. Они тащили за собой корову.
— И вот так каждую ночь, — сказал Бенцион. — Это мясники «черного рынка». Они приезжают сюда из Реховота, Бет-Дегана и Эзора и покупают коров.
Это были дни, когда с продовольствием было трудно и действовала карточная система. «Черный рынок» расцвел вовсю.
— Сколько коров уже продано таким образом? — спросил я шепотом.
— По меньшей мере штук двадцать. При таком темпе в Хацаве через месяц не останется ни одной коровы. Трубы, жесть и даже древесная плита и черепица продаются прямо среди бела дня. Завтра вы сможете увидеть, как в мошав приезжают перекупщики строительных материалов и покупают все, что попадается под руку.
Со строительными материалами тогда тоже было очень трудно. Мы вернулись в мошав.
Я пробыл в селе три дня и хорошо изучил улицы и дома «главарей». Некоторых я знал уже в лицо, а фамилии узнал у Бенциона и его товарищей. Выяснилось, что пятеро собирают материалы, предназначавшиеся для продажи, у себя дома, и они-то являются посредниками между спекулянтами «черного рынка» и мошавом.