Вскоре Джон уехал. Их последняя ночь была нежной и грустной, полной заверений в любви и обещаний.
Она такая счастливая. Невероятно счастливая. И Джон очень любит ее. По-настоящему. Искренне. Возможно, у нее нет никакой депрессии. Просто усталость. Дикая, нечеловеческая усталость. Она устала от бесконечных ограничений и лимитов, ставших еще жестче, чем в начале войны. Больше всего нареканий вызывали у людей лимиты на чай и сахар. На неделю – всего две унции чая. Много ли полноценных заварок сделаешь из этих двух унций?
– Это хорошо, Миллер, что вы решили повременить со свадьбой, – весело заявила ей Парфитт, когда в один из вечеров они встретились в Лондоне. – А то пришлось бы тебе делать фальшивый свадебный пирог из картона и раскрашивать его. Сейчас все невесты этим занимаются. У меня на прошлой неделе подружка замуж выходила. Собиралась, как и ты, дожидаться конца войны, да пузо помешало. Подзалетела девка. Это ты у нас внимательная и осторожная.
Может, и ей нужно было бы появиться в Эшингеме с пузом? «С начинкой», как выражаются близняшки. Вот тогда все наверняка подумали бы, что Джон не такой уж замечательный парень. Или замечательный, но в ином смысле.
Боже мой, что с ней? Почему ей в голову лезут такие мысли?
Взросление Иззи замечали все. Ей шел четырнадцатый год. Она вытянулась, стала стройнее. Ее фигура начала приобретать женские формы. Она больше не выглядела ребенком. У Себастьяна это вызывало странное, двойственное отношение. С одной стороны, он гордился, что его дочь взрослеет и становится еще красивее. С другой – в нем снова вспыхнуло желание опекать ее и контролировать каждый шаг, но уже по иным причинам. Себастьян словно пытался отрицать ее созревание и недовольно поглядывал на маленькие острые груди, как-то «внезапно» появившиеся на плоском детском теле. Ему не нравилось, что Иззи стала часто расплетать косу, давая свободу своим чудесным волосам. Однажды вечером, когда она вышла к ужину в шелковом вечернем платье, выпрошенном у Адели, он не выдержал и сорвался:
– Ты во что вырядилась? Посмешище и позор. Ты пока еще ребенок и нечего напяливать на себя одежду взрослых.
Вспыхнувшая Иззи пулей вылетела из комнаты.
– Себастьян, ну нельзя же так рычать, – упрекнула его Адель. – Ей тринадцать лет. В таком возрасте, естественно, появляется желание выглядеть красивой и чуть более взрослой.
– А я не хочу такого ускоренного взросления. Ей всего тринадцать лет. Пока что она ребенок. И тебе нечего потакать ее глупостям.
– Себастьян, остынь, – велела ему леди Бекенхем. – Ты как будто живешь в Средние века. Правильнее сказать, не живешь, – усмехнувшись, добавила она. – Моя бабушка вышла замуж в четырнадцать лет. Тебе бы радоваться, что Иззи из красивого ребенка превращается в красивую девушку.
– Нечего поощрять преждевременное развитие, – упрямо гнул свое Себастьян. – И я предпочел бы, чтобы вы не вмешивались. Изабелла – мой ребенок. У нее нет матери, способной направить и подать пример. Этим приходится заниматься мне.
– Не сказала бы, что ты очень уж успешно справляешься с этим делом. – И леди Бекенхем отправилась искать Иззи.
Девочку она нашла в библиотеке. Она сидела на диванчике у окна и горько плакала. Кит был рядом, одной рукой он обнимал ее за талию, а другой нежно гладил по щеке.
– Боже мой, – прошептала леди Бекенхем, спешно отступая в коридор. – Боже мой, – повторила она, и на ее лице появилась непонятная озабоченность.
Джайлза тяжело ранило. Он лежал в полевом госпитале близ Неаполя, ожидая санитарного парохода, который должен был забрать его в Англию. Ранили его во время ожесточенного, кровопролитного сражения на берегу реки Гарильяно. Его ротный командир был убит. Джайлзу невероятно повезло, что он остался жив. Хелена почти ликовала: если Джайлз в госпитале, значит он в безопасности. Она еще ничего не знала ни о самом ранении, ни о том, насколько оно опасно. Сведения, полученные ею, были скупыми, и она со смешанным чувством надежды и ужаса ждала дальнейших известий. Однако у нее исчез постоянный страх за мужа.
Адель отдала бы что угодно за весть о возвращении Люка домой. И даже известие о его ранении и нахождении в госпитале было бы куда предпочтительнее этих коротких посланий, приходящих раз в полгода. Иногда они казались ей изощренным видом пытки. Письма были посланиями из прошлого. Около шести месяцев назад, когда Люк писал эти строчки, он был жив и здоров. Но всего через день или даже через час могло произойти что-нибудь ужасное.
Слава богу, что у нее есть работа. Адель не представляла, как она раньше могла жить без работы. Работа отвлекала, когда ей становилось совсем страшно. Работа утешала, когда наваливалась беспросветная тоска. Казалось бы, глупо рассчитывать, что острый, пронзительный страх можно унять подбором нарядов, болтовней с моделями, установкой освещения и задников, подбором стилей и оттенков цвета. Но это помогало, в чем Адель даже себе признавалась с изрядной долей стыда. Ей становилось легче на душе, прибавлялось смелости, и снова откуда-то появлялась надежда.
Теперь она ездила в Лондон практически еженедельно, оставаясь ночевать на Чейни-уок. Время было плотно заполнено встречами с редакторами отделов моды, моделями, художественными редакторами и дизайнерами. Поначалу Адель работала преимущественно стилистом, но иногда делала фотографии. Однако ее уверенный глаз, способность не только организовать сцену для съемки, но и провести саму съемку укрепили ее в мысли, что она тоже может быть фотографом. Она легче, чем Седрик, находила общий язык с моделями и могла уговорить их проделывать трудные и неожиданные трюки. Теперь она хорошо разбиралась даже в правильной установке освещения. Определение выдержки и диафрагмы тоже перестали быть для нее непостижимыми тайнами. Одним из наиболее известных снимков в ее портфолио был снимок девушки в шубке, осторожно пробиравшейся по узкому проходу между громадными грядками в Гайд-парке. Под эти грядки городские власти Лондона отдали значительную часть парка, позволив лондонцам выращивать овощи, чтобы разнообразить их скудный рацион. Тот снимок быстро стал классикой. Художественные редакторы постоянно просили Адель сделать «еще что-нибудь в том же духе».
Желания перебираться в Лондон у нее не было. Адель считала, что жизнь в нынешнем Лондоне только травмирует ее детей. Эшингем оставался для них наилучшими местом, а два-три дня без нее они вполне выдержат.
Из скучающей, беспокойной, одолеваемой разными мыслями, Адель вернулась к себе прежней: уверенной, быстро соображающей, целиком поглощенной тем, чем в данный момент она занималась. Постепенно она вновь стала встречаться со старыми друзьями и как-то незаметно вошла в светскую жизнь Лондона, хотя ограничения существовали и здесь. Адель снова стали заботить ее наряды и внешний вид. Появилась даже тяга к шику. Венеция этому только радовалась и старалась везде брать сестру с собой. Как-то во время их ланча в «Рице» они услышали:
– Близняшки Литтон вернулись.
Они переглянулись и рассмеялись. Так оно и было.
В один из теплых весенних дней, когда Адель играла в саду с детьми, ей принесли знакомый уже конвертик немецкого Красного Креста.
Это письмо Люк написал по-английски. Адель присела на скамейку и прочла письмо. Ей сразу показалось, что вокруг сгустились сумерки и подул холодный ветер. «Моя дорогая! Возможно, какое-то время я не смогу тебе писать. За меня не бойся. Я в полной, совершенно в полной безопасности. Я люблю тебя. Люк».
Адель читала эти бодрые слова и почему-то чувствовала, что письмо, пришедшее от Люка, – последнее.
Венеция спустилась в столовую дома на Чейни-уок, собираясь ехать на работу. Теперь она туда ездила на велосипеде. Это был самый удобный и быстрый способ передвижения. Ездить на велосипеде Венеции очень нравилось, если только не лил дождь. Свою дорогую сумочку она засовывала в велосипедную корзину, портфель привязывала к багажнику. Однако на работу она приезжала с растрепанными ветром волосами. К тому же велосипед плохо ладил с чулками, и спущенные петли были обычным явлением. Венеция довольно скоро отказалась от чулок и стала просто покрывать ноги… тоном для лица. Карандашом для бровей она рисовала на ногах «стрелки», усиливая иллюзию надетых чулок. Эту хитрость Венеция переняла от фабричных работниц. Ей и Адели такая уловка очень нравилась. Селия же называла это «плебейством».
Лондон был полон велосипедистов. Теперь большинство предпочитали этот вид транспорта. Велосипеды были одним из многих явлений, изменивших облик английской столицы. Поэт Чарльз Грейвз писал: «Если бы не обилие людей в военной форме, можно было бы подумать, что Лондон – вполне мирный город». Венеция не могла с этим согласиться. Город лишился былой ухоженности и чем-то напоминал лоскутное одеяло. Самые крупные завалы успели расчистить, однако следы разрушений и запустения попадались на каждом шагу. Окна разбомбленных домов были наспех заколочены досками. Фасады были похожи на улыбающиеся беззубые рты. Красивые террасы в таких местах, как Риджент-парк, пустовали и буквально гнили. Трава на газонах Лестер-сквер была вытоптана. В Лондоне, кроме привычных красных автобусов, появились коричневые и зеленые, присланные из провинции.
Более приятное, хотя и еще более странное зрелище представляли собой хаотичные лужайки, пестрящие цветами, среди которых поднимались молодые деревца. На месте уничтоженных бомбежками церквей устраивали сады. Развалины вокруг собора Святого Павла, включая и место, где было здание «Литтонс», густо покрывали ночные фиалки, а на разбомбленном перекрестке Бонд-стрит и Братон-стрит кто-то насчитал четыре разновидности ивы. Там же росли и тополя. Над центром города весело порхали бабочки. Подруга Венеции, жившая возле Терлоу-сквер, рассказывала, что рядом с их домом выросло какое-то экзотическое растение. Ботаники узнали в нем перуанский кустарник и предположили, что его могло занести сюда из разрушенного ботанического сада Кью-Гарденс.