– А мне кажется, что я несколько переел того и другого, – сказал Кит.
– Неужели? Я думала, ты здесь счастлив.
– Я счастлив. Конечно, в другом месте обо мне бы так не заботились. Я с удовольствием болтаю с мальчишками и со всеми детьми Литтонов. Дед и бабушка просто замечательно ко мне относятся. Но факт остается фактом. Иззи, мне всего двадцать три года, а я живу жизнью человека среднего возраста. Иногда я думаю: что будет со мной дальше?
– Ты встретишь замечательную девушку, которая крепко тебя полюбит. Вы поженитесь, и у вас будет много детей.
– Которых я никогда не увижу.
– Да, ты их не увидишь, – искренне, без лживых утешительных слов сказала Иззи. Она была одной из очень немногих людей, перед кем Кит раскрывал свое сердце. – Но ты сможешь их обнять и поцеловать. Ты сможешь говорить с ними. Они будут расти, зная, какой замечательный у них отец. Они вырастут такими же умными и талантливыми, как ты, и очень красивыми.
– Ты находишь меня красивым? – удивился Кит. – Что, в самом деле? С моей тростью?
– Да, Кит. Ты ничуть не изменился. Может, тебе и трудно поверить, но ты остался таким же, каким был. Ты самый красивый мужчина в мире. Я так всегда думала. Может, за исключением моего отца.
– Да, – согласился Кит. – Я помню, как замечательно выглядел твой отец. Близняшки рассказывали: когда он был помоложе, у него был облик кинозвезды.
– Я это могу подтвердить. У нас дома в Примроуз-Хилл я нашла несколько папиных фотографий, где он совсем молодой. Я привезла их сюда. Хочу показать Адели. Может, ей будет интересно. Это любительские моментальные снимки. Не черно-белые, а коричневатые. Как рисунки сепией. На одном папа играет в теннис, а на другом – сидит в лодке. Что это за место, я не знаю. Его сфотографировали в белых брюках и джемпере для игры в крикет. В зубах у него зажата сигарета. И он смеется, на самом деле смеется. Сейчас он редко смеется.
– Да. Раньше он чаще смеялся, я помню. Я бы с удовольствием взглянул. – Кит замолчал и вздохнул. – До сих пор у меня проскальзывают такие слова. Правда, глупо?
– Совсем не глупо, – возразила Иззи. – Ничуть не глупо. Твой мозг тоже остался прежним, как и твое лицо. Он и думает прежним образом… Кит, твоя новая книга такая чудесная, – помолчав, добавила она. – Должно быть, ты ужасно рад.
– Здорово, когда можешь что-то делать, в чем-то добиваешься успеха, чем-то гордишься. Я с большим удовольствием этим занимаюсь. И знаешь, что странно? Я не представляю, как бы я создавал эти книги, если бы мог писать их на бумаге. Почему-то, когда диктуешь их, они становятся более яркими и живыми.
– Я очень рада за тебя… А вот и Нони к нам пришла. Привет, Нони. Как поживаешь?
– Благодарю, очень хорошо, – ответила Нони. – ПБ послала меня сказать, что Кит может выпить рюмочку хереса.
С легкой руки юных Уорвиков, они все за глаза называли леди Бекенхем не прабабушкой, а ПБ.
– Херес нынче становится все хуже и хуже, – совсем по-стариковски заметил Кит. – Теперь он напоминает микстуру от кашля.
– Так тогда не пей, – предложила Иззи.
– Не могу. Бабушка расстроится.
– Уже идем… Ой, подожди минутку, мне соринка в глаз попала. Сейчас достану платок, вытащу соринку и пойдем.
Иззи полезла в кожаную сумку, где лежали книги и журналы, которые она обещала почитать Киту. Оттуда выпала пара фотографий.
– Вот и те снимки. Я их захватила, чтобы показать Адели. Те самые.
Но тут Нони подхватила снимки, вгляделась в них, а потом сказала:
– Кит, а я и не знала, что ты умеешь грести.
– Какой же это Кит? – улыбнулась Иззи. – Это мой папа. Его зовут Себастьян. Помнишь, он сюда приезжал? А эти фотографии сделаны, когда ему было столько лет, сколько Киту сейчас.
– До чего же он похож на Кита, – сказала Нони. – Ну совсем-совсем похож. Ты уверена, что это не Кит?
– Конечно. Снимки старые. Кит тогда еще не родился.
Наконец Иззи вытащила соринку.
– Ну вот, соринки больше нет. Нони, положи снимки обратно в сумку и пойдем с нами за хересом. Кит мечтает поскорее выпить рюмочку.
Естественно, Кит слышал слова Нони. Он терпеливо ждал, когда Иззи возьмет его за руку и отведет в столовую. Он не особо задумывался над тем, что болтала племянница, но в глубине разума всплыло какое-то неясное воспоминание. Всплыло и стало отчетливее. Сам Кит этого даже не заметил. Но воспоминание притаилось, дожидаясь своего часа и зная, что однажды оно очень понадобится Киту.
– Как подумаю, что на следующей неделе Бой будет уже здесь, – вздохнула Венеция. – Мне почему-то страшно. Не знаю, как себя с ним вести, о чем говорить, что рассказывать.
– Хочешь, чтобы я…
– Нет, спасибо. Это мой удел, перепоручить не могу. Он предложил в среду прийти на ланч.
– И куда?
– В «Дорч». Неплохая нейтральная территория. Боже мой…
– Не хочешь захватить с собой несколько снимков Фергала? Так, на всякий случай.
– Даже не знаю. Пожалуй, возьму. А на выходные он собирается в Эшингем. Хочет увидеть детей. Мальчишки к тому времени тоже приедут. Так что увидит Фергала живьем. Как это все смешно и глупо. Нужно было ему сказать еще в самом начале. Ну почему я…
– Слушай, если ты еще раз произнесешь эти слова, я закричу во все горло, – радостным тоном пообещала Адель. – Если твоя голова еще способна думать на другие темы… Словом, мне нужно найти длиннополую норковую шубу. Я с ума схожу. Где? В наши-то дни!
– Ой, не знаю. Ты спрашивала…
– Само собой. И у бабушки тоже. Боюсь, в этот раз мне придется объявить себя проигравшей. Такой позор. Это затея нового художественного редактора «Стайла». Потрясающий человек. Седрик в этот раз на меня жутко рассердился. Хотел все съемки заграбастать себе. А я ему такой подарок делать не собираюсь.
Долгожданный отпуск не оправдал ожиданий Боя. Первые дни все было просто замечательно. Он просыпался, радуясь утренней прохладе. Теперь даже самые жаркие дни английского лета казались ему прохладными. Ему была доступна немыслимая роскошь: возможность принимать ванну, когда пожелает, хотя и он не имел права превысить пятидюймовый лимит уровня воды. Последний раз он плескался в ванне, попав ненадолго в Каир… Здесь в воздухе не носилась песчаная пыль, не донимали насекомые-кровососы… Словом, отдыхай и радуйся.
Но очень скоро Бой почувствовал одиночество. Он остановился у себя на Понт-стрит. Поначалу ему нравилось, что рядом – никого. А потом он затосковал по общению. Он слишком привык сутками находиться среди людей. Среди тех, с кем вместе ходил в бой, выдерживал тяготы жизни в пустыне, радовался победам и глотал горечь поражений. Но всего тяжелее было терять друзей. Они стали его семьей, и он не делил их на офицеров и солдат. Во многом все они были ему гораздо ближе, чем его настоящая семья.
Казалось бы, глупо тосковать по теплому пиву и вечным консервам, а также по жутким условиям, в которых они жили, однако всего через несколько дней лондонской жизни Бой почти затосковал. Войну в пустыне называли очень личной войной. Все, кто там побывал, соглашались с этим определением. Сражавшиеся в пустыне чувствовали себя отрезанными от остального мира. Это было сравнимо с одиночеством в масштабе Вселенной. Такие мысли часто посещали Боя, особенно по ночам, когда над головой вспыхивали крупные яркие звезды. Тогда одиночество ощущалось буквально всем телом.
Он позвонил своим прежним лондонским друзьям. Практически все они где-то работали и были поглощены делами и собственной жизнью. Даже его знакомые женщины. Точек соприкосновения было очень мало. Все только и говорили о трудностях и жаловались на лишения, но по сравнению с тем, через что прошел и что пережил он, это казалось мелким и незначительным. У Боя это вызывало только раздражение. Однажды он не выдержал и сорвался. Это было в доме его хорошей знакомой, которая из лучших побуждений пригласила его на обед, однако за столом без конца говорила о необходимости растягивать талоны на бензин и самой готовить еду. Уходил он с тяжелым чувством, досадуя на свою несдержанность и зная, что больше его сюда не позовут.
Лучиком света оставалась для него скорая встреча с детьми, но даже она была омрачена необходимостью лицезреть Фергала. Но вначале ему предстояло увидеться с Венецией, и необходимость этой встречи ужасала Боя. Он до сих пор злился на бывшую жену и презирал ее. Впрочем, за что? Как бы глупо это ни звучало, за наставленные ему рога. Умом Бой понимал, что не вправе ни злиться, ни осуждать ее. Сам он обманывал Венецию гораздо чаще и при гораздо более серьезных обстоятельствах. Однако, как он ни пытался, он ничего не мог с собой поделать. Он не знал, какой будет их встреча и разговор, не знал, ждать ли, пока она сама затронет щекотливые темы, или заговорить о них первому…
Он уже начинал сожалеть, что предложил встретиться в «Дорчестере», а не в каком-нибудь более тихом месте. Там могут быть общие друзья, которые вклинятся в разговор и ненароком упомянут имя любовника Венеции, кем бы тот ни был. С другой стороны, это лучше, чем разговор с глазу на глаз, где никто не помешает выяснять отношения. Ему не хотелось говорить с ней наедине, почему он и предложил встретиться в «Дорче».
Ведь это всего лишь ланч. А потом… потом они расстанутся на конструктивной и дружественной основе.
– Миллер, ты выглядишь усталой, – сказала Парфитт, озабоченно глядя на боевую подругу. – Что стряслось? По милому дружку затосковала?
– С чего ты взяла? Нет, конечно, – поспешно отмахнулась Барти.
Эх, знала бы прямолинейная, бесхитростная Парфитт, что с ней на самом деле стряслось!
Находясь с Лоренсом, Барти могла думать только о нем. Это с ней бывало и раньше: он заставлял ее целиком сосредоточиваться на нем и отметать все прочие мысли и потребности. Но сейчас, когда Лоренса не было рядом, когда исчезло манящее и тягостное состояние наслаждения и боли, ей показалось, что она почувствовала незримое присутствие Джона. Шокированного, уязвленного, понимающего, что она его предала.