Придержав коня, я приотстал, чтобы посмотреть со стороны. Уж больно заметная кавалькада! Ее бы рассредоточить, растянуть. А то идем, как на показательных учениях.
Я дал шпоры Разбою, догнал голову колонны, поравнялся с Шаповаловым и вполголоса высказал ему свои опасения. Он искоса посмотрел на меня, дав понять: молод ты, брат, меня учить, да и зелен. Жестко сказал:
— Ничего, проскочим.
Я вернулся на свое место в третьей шеренге. Шли по-уставному — тройками. До первых домов на окраине оставалось метров триста — четыреста. У железнодорожной насыпи валялись сброшенные под откос обгоревшие вагоны, помятые цистерны. Слева возвышалась серая громадина элеватора. Неожиданно с элеватора застрочил крупнокалиберный пулемет. Пули со свистом пронеслись у нас над головами. Пригнувшись в седлах, мы резко рванули влево, под насыпь.
— Слезай! — раздалась команда начальника штаба. — Спокойно! Без паники! Коноводам взять коней и галопом в деревню! Батареи! Справа от дороги — в поле! С передков — и к бою! Лошадей убрать, пушки — на руках. Огонь по элеватору! Диментман! Слышали команду?
Лев Диментман, почти мой ровесник, командир батареи, придерживая одной рукой полевую сумку, другой — кобуру с пистолетом, побежал к пушкам.
Я подвел коня к дяде Коле:
— Бери Разбоя и галопом в Рождествепо. Понял?
— Товарищ начальник, а как же вы?
Делай, что говорю! — крикнул я. — Город рядом, и пешком дойдем.
Батарея Диментмана снялась с передков, лошадей галопом повели тесной группкой обратно в Рождествено, а расчеты засуетились у пушек. Через минуту несколько снарядов полетели в элеватор, но вреда никакого не нанесли. Как стоял, так и стоит. Еще несколько пушечных выстрелов. Стало тихо. Пулемет на элеваторе замолчал. Наша группа, выжидая, притаилась под прикрытием насыпи. Прошло минут десять. Тихо. Только собрались двигаться дальше, решив, что пулеметчики на элеваторе или убиты или сбежали, как у крайних домов появились два танка. Чьи? Танки были белыми, выкрашенными под снег. Наши тоже такие. И по типу не сразу опознаешь. Ко всему прочему, темно. Танки пока не двигались и не стреляли.
Но вот на одном башня медленно повернулась, раздался раскатистый выстрел, и одна из пушек диментмановской батареи скрылась в дыме разрыва. И снова выстрел, третий, четвертый! Минуты не прошло, как все четыре пушки были разбиты у нас на глазах.
— Пэтээры! К бою! — хрипло гаркнул кто-то рядом. — Ложись за вагоны и по танкам!
Две пары казаков с длинными неуклюжими ружьями побежали к исковерканной цистерне. Почти тут Hie в эту цистерну влепился бронебойный снаряд и, пробив ее насквозь, с ревом пронесся дальше. Я оглянулся. Рядом никого не было. По полю, к разбитым пушкам, галопом неслась пара лошадей с большими, приспособленными под станковый пулемет санями. Было видно, как двое каза-
коп, соскочив с саней, бегали от одного орудия к другому, забирая раневых. Уложили их на сани, тут же тронулись. Кони пошли крупной рысью в нашу сторону.
Я успел увидеть сидящего на самом краю Леву Димептмана, в грязном разодранном полушубке. Поравнявшись со мной, хриплым голосом он проорал:
— Лейтенант! Прыгай к нам! Танки в атаку пойдут — отрежут, пропадешь!
С танков застрочили пулеметы. Пули вспороли снег рядом с санями. Державший вожжи пожилой казак попытался придержать коней. Я, мало соображая, правильно ли поступаю, прыгнул на сани. Диментман притянул меня к себе.
— Вот, ядрена корень, к чему приводят необдуманные решения! Разве можно было так открыто!
Удар…
Опрокинулось куда-то небо.
Стало темно и тихо.
Вот и отвоевался…
Но почему так мерзнут лохмотья кожи на животе? Разорвало пополам? Как не хочется умирать… И тихо как, тихо. Почему же нет боли? Буду считать. Раз… два… три… А небо-то есть. Вот оно, серое-серое. Почему же так мерзнут лохмотья кожи? Двадцать один… двадцать два… Нет, не умираю… Надо посмотреть, где ноги, далеко ли?
Я приподнял голову. Рядом, на боку, лежал Диментман. На виске — небольшая дырочка. Из нее толчками выплескивалась кровь. Снег у его головы стал ноздреватым от теплой крови. Убит Лев. Вот он, рядом. А ведь только что он, прижав меня к себе, прохрипел свои последние в жизни слова. Не закончил мысли, не успел. И он убит, и я убит. Зачем? Кому это было нужно?
Какие-то ничтожные, глупые мысли лезут в голову. Неужели у всех, кто умирает, такие мысли глупые? Почему же я не умираю? Повернул голову в другую сторону: поле, снег, дорога со следами саней, копыт, навоз кое-где. Понял — лежу на спине посередине дороги. А как же танки? Танки где? Ведь я на дороге. Пойдут танки — раздавят! Ползти, ползти надо к вагонам, туда, к насыпи. Там не заметят. Попробовал повернуться со спины на живот. Получилось. Ноги как плети. Но слава богу, не оторваны, со мной вместе повернулись. Ползти, ползти надо. Ниже локтей рук не чувствую, словно нет их. Опираясь локтями, пополз к насыпи. Боли никакой. Что же случилось? Контузия? А что это такое? Что должен чувствовать контуженный? Да откуда я знаю! Ползти надо, ползти!..
И я полз, кое-как перетягивая себя локтями. Стало жарко, очень жарко. Набил рот снегом, упал вниз лицом. Где-то рядом застрочил пулемет. По звуку — немецкий. Пули просвистели выше. Раз слышал, значит, не мои: своей пули не услышишь. Та, что услышал, дальше полетела — не твоя она. Приподнял голову — нет, окраины не видно, какой-то сугроб загораживает. Это хорошо. Раз я не вижу танков, значит, и они меня не видят.
Отдышавшись, пополз дальше. Через какое-то время заметил лошадь с санками, несущуюся галопом из Рождествена по дороге. В санях стоял солдат, держа одной рукой вожжи, другой нахлестывая лошадь кнутом. «Лихач!» — успел подумать я. И в ту же секунду сани взрывом подкинуло в воздух. Эх, погиб солдат! И чего он летел в город, чумовой? Но вдруг из-за перевернувшихся саней показалась фигура. Солдат, пригибаясь, побежал к железной дороге и внезапно скрылся. Засвистевшие ему вдогонку пули опоздали.
«Куда ж он делся?» — удивился я. Все происходило метрах в ста от меня. Собрав силенки, пополз дальше. Ах, вот оно что! Под железнодорожной насыпью был тоннель. Я заметил и несколько наших казаков. Санинструктор перевязывал одному из них голову. Лицо его все было залито кровью. И вдруг окровавленное лицо, повернувшись ко мне, дернулось из рук санитара.
— Товарищ начальник! Господи, живой!
Да ведь это же Николай! Мой дядя Коля!
— Коля, родной, что с тобой? Сильно?
— Живы, живы! Слава богу-то. А мне сказали, убит. Я сани нашел у хозяев, запряг какую-то лошаденку и по «скакал искать.
— Так это тебя сейчас накрыло?
— Меня. Лошадь жаль. Погибла. А с вами-то что?
— Не знаю. Контузило, наверное. Сейчас медицина посмотрит.
Как определил санинструктор, это была не контузия. И не осколок. Пуля. Она попала слева в шею, прошла ее насквозь и вышла на правом плече. Вышла на правом плече… Будто молнией меня ударило: Лев! Диментман! Ведь он головой прижался ко мне вплотную. Он был чуть ниже меня. Я его закрывал собой почти полностью. Значит… Значит, его — моей же пулей?..
До Рождествена — под прикрытием железнодорожной насыпи — дядя Коля тащил меня на плечах. В школе, где разместился дивизионный медсанэскадрон, врач бегло осмотрел меня и, не трогая повязки, сделанной там, в тоннеле, приказал:
— Положите в дальний класс.
От пережитого и усталости я то ли терял сознание, то ли просто засыпал. Но, судя по тому, что за окнами все еще было светло, эти периоды беспамятства были недолгими. Открыл глаза. Рядом, наклонившись ко мне, стояла девушка. Белый халат, кубанка на голове. На лице испуг и сострадание, как мне показалось.
— Ну что, миленький, тяжело? — участливо спросила она.
— Да, ничего, вроде жив. А закурить у тебя нет?
— Найду сейчас. А врач не заругает?
— Я потихонечку…
Она вышла, вскоре вернулась, держа во рту сигарету.
— Вот, раненый один дал. Трофейная.
Она затянулась несколько раз и закашлялась.
— На, противная какая-то, — и вставила сигарету мне в зубы. Затянулся несколько раз. Действительно, противная, кислая какая-то.
— Возьми. Спасибо. Как зовут-то тебя?
— Люда…
Она ушла. Рядом лежали еще двое, укрытые шинелями с головой. «Спят, наверное», — подумал я и опять провалился в теплое небытие. А когда открыл глаза, моих соседей уже не было. Ни врачи, ни сестры ко мне не заглядывали. Как узнал я позже, интереса я для них в тот момент не представлял: с таким ранением, как у меня, можно прожить час-два от силы…
Медицина тоже может ошибаться. Я не умер.
Раненых стали подвозить больше. Путь от Валуек был свободен, к шестнадцати часам город был полностью освобожден.
В ночь с 19 на 20 января три грузовика с ранеными в кузовах двинулись по заснеженной дороге на Россошь. Морозец был приличный. Неподвижные и полуподвижные, мы лежали рядком на соломе, покрытой плащ-палатками. Оружия у пас никакого не было, а по дороге от Россоши отступали немцы и итальянцы. Охраны с нами — никакой. С шоферами в кабины посадили по одному раненому, способному еще сидеть, вот и все. А проехать предстояло больше сотни километров. Разговаривать — не разговаривали. Помню только, что несколько раз останавливались в поле. Шофер, заглушив мотор и выключив фары, выходил. А когда минут через пятнадцать — двадцать возвращался, говорил соседу в кабине:
— Ну вот, слава богу, в селе немцев нет. Спросил хозяйку, говорит были, но с час как ушли. Хорошо, не по нашей дороге.
Потом обращался к нам:
— Ну как, братки, не померзли? Сейчас в деревню приедем, обогреем вас. Только давайте так: лежачих нам на себе всех не перетаскать. Уж кто может потерпеть — потерпите. А кому невмоготу или по нужде надо — скажи…
Так, с остановками, с шоферской разведкой, мы добрались до Россоши. Город еще не остыл от недавнего боя. Горели здания. В госпитале, у которого остановились наши грузовички, было полно раненых. Среди них — немцы и их союзники. Отступающие бросили их и медперсонал, не успев или не захотев эвакуировать. Ничего себе соседство! Но за сутки, к