Полк шел по направлению к Сарнам. По морозной, обледеневшей дороге кони, постоянно оскальзываясь, а то и падая, срывая подковы, тянули сани. Полозья на санях за два перехода стирались, поскольку были без подрезов.
Сани в эскадронах и в батареях мы делали сами, стальных полос для полозьев достать было негде. Днем от талого снега валенки раскисали, ноги в них прели, а ночью, когда мороз усиливался, валенки промерзали насквозь так, что невозможно было пошевелить пальцами.
В районе сарненских болот встретился нам партизанский отряд. Вооружены партизаны были в основном трофейными автоматами, пулеметами. За поясом у каждого — немецкие гранаты на длинных деревянных ручках. Наши ребята их почему-то «Макагонами» звали. В хвосте партизанской колонны, а она растянулась почти на километр, плелись табунок лошадей и стадо коров с телятами. За ними — обоз. На бричках — мешки, тюки, ящики, столы, стулья — словом, полное хозяйство. Везли с собой и раненых. Партизанский отряд перебазировался в другой район Ровенщины, за Горынь.
Последние рейды совершали только ночами. Еще жестче стала дисциплина на маршах. Курить категорически запрещалось. Нарушителей наказывал сам командир полка. Дело порой доходило и до плетки, если кто под горячую руку попадал. После очередного марша полк вошел в большой лес. Спешились. Мы с Николаем Григорьевичем перебрались к артиллеристам, чтобы немного отдохнуть у них на повозках. Казаки растирали ноги лошадям. Кто-то уже и маленький костерчик из сушняка развел. Балагурят батарейные весельчаки у костра. Словно и не было тяжелой бессонной ночи. Вспоминают разные забавные случаи, не обходят вниманием и женщин, будто больше и поговорить не о чем. А ведь знают, что сегодня предстоит бой.
Здесь, на пашем участке, сплошной линии фронта не было: немцы отсиживались по хуторам да селам. Но сегодня быть бою. С минуты на минуту вернутся наши разведчики, и тогда… Что будет тогда, знают лишь те, кто уже бывал в боях. А таких в полку и половины не осталось. После осенних боев в полк прибыло молодое пополнение, еще и пороху не нюхавшее. А глядишь и на тех, и на других — беззаботность выказывают.
Старики, бывалые, — те спокойнее. Но это только внешне. Покуривают, переговариваются между делом. Кое-кто без надобности перекладывает свое немудреное имущество, состоящее из одной переметной сумы, с правой стороны седла на левую, долго разглядывая при этом каждую мелочь. Другой, говоря что-то соседу, вдруг умолкнет на полуслове, задумается, а потом, заметив удивление на лице собеседника, торопливо отойдет к коню или повозке, делая вид, что ищет что-то. А вот новички радуются передышке, как щенята, и знать не хотят, что кому-то из них вот-вот стонать и плакать от pan. А некоторые, может быть, и смеются-то в последний раз.
Вспомнилось, как однажды после боя проходил я мимо санчасти. Около крыльца небольшой хатенки санинструктор перевязывал молодого бойца, а тот расспрашивал его и сидящего рядом, ждущего перевязки пожилого казака:
— А это долго будет заживать? Меня что, отправят сейчас в госпиталь?
— Да, отправят, отправят. Помолчи только немного, тебе вредно разговаривать, — отвечал ему санинструктор.
Наискосок от левого плеча под правую руку медик уже намотал ему несколько бинтов, но и через них проступало темно-красное пятно. Парень еще что-то хотел спросить у казака, но тут у него изо рта потекла кровь. Он стал вытирать рукой подбородок, недоуменно глядя на окровавленную ладонь. Потом машинально вытер руку о брюки. И вдруг запрокинул голову на спину и медленно опустился на руки санинструктору.
— Ну вот, и отвоевался парень. Совсем еще мальчишка, — тихо произнес пожилой казак…
Привал кончался. Облака разошлись, и выглянуло скупое, зимнее солнышко. На верхушках деревьев, на хвое радужным разноцветьем заблестели тающие льдинки.
Где-то, невидимый, долбил кору дятел. Удары его клюва, как автоматные очереди, слышались то отчетливее, то глуше.
Полк двинулся дальше. Шли по лесу часов до четырех дня. Наконец от головы колонны донеслась команда:
— Стой! Слезай!
Спешились, подошли к опушке. Слева — большой луг. За ним виднеются вдалеке какие-то постройки.
Взводы первого эскадрона, развернувшись цепью, подвигались к той стороне луга короткими перебежками. Стрельбы не было. Противник то ли выжидал, то ли не заметил еще наших казаков. Через какое-то время до нас докатилось не очень дружное «Ура-а-а!». И тут же раздался треск автоматов. За несколько минут луг стал неузнаваемым от оспин разрывающихся мин. Минометы били откуда-то из-за построек, к счастью, с перелетом. На нашей стороне разрывные пули защелкали по ветвям деревьев так, словно автоматчики стреляли у пас за спиной.
Наконец «подали голос» и паши бронебойки, неторопливо заговорили два «максима». Теперь звуки ожесточенной перестрелки доносились из хутора. Впрочем, бой был недолгим. Через час казаки уже разбирали коней у коноводов. ' Все оживленно делились впечатлениями. И только несколько человек молча долбили, на поляне, под большим раскидистым деревом, братскую могилу. Рядом, на плащ-палатках, лежали шестеро. Четверо — из последнего пополнения. Для них этот бой оказался и первым и последним. Теперь на этом маленьком хуторке на Ровенщине, которого и на карте-двухверстке сразу не разыщешь, их братская могила.
Придет ли кто сюда, положит ли цветы на этот холмик, поплачет ли?
Командование армии, в составе которой мы воевали, прилагало все усилия, чтобы как можно скорее освободить Ровно, Луцк, Здолбунов и, вбив клин между группировками фашистских армий, открыть путь на Броды, Львов, а там и к Карпатам, к границе.
И хотя в нашей дивизии было всего три кавполка, а противник сосредоточил здесь танковые и механизированные части, полки СС, полицейские батальоны, удержать натиск морозовцев немцам не удавалось. Помогали нам и действия партизан, серьезно тревоживших фашистов: они перерезали дороги, разгоняли и уничтожали гарнизоны в хуторах, передавали нашему командованию ценные разведданные.
…Ночь. Лес. Двигаемся больше шагом. Часто останавливаемся, спешившись, ведем коней в поводу. Над лесом то и дело пролетают самолеты. По звуку моторов — немецкие. Невзирая на ночь, они все еще пытаются нас обнаружить.
Дисциплина по-прежнему строжайшая. Ни громких разговоров, ни курения. Иногда только стукнет колесо повозки о корень или лошадь фыркнет.
Колонна остановилась, я подошел к начальнику штаба. Он внимательно рассматривал карту.
— Вот смотрите, лейтенант, здесь должна быть железнодорожная станция Клевань. Наверняка немцы ее так просто не отдадут. Наши два эскадрона впереди и наверняка уже вошли в местечко. Но непонятно, почему тихо?
Действительно, мы без боя прошли по улицам местечка и вышли к небольшому кладбищу на его окраине. Кресты, каменные плиты памятников, склепы… Симбуховский слез со своего гнедого:
— Остановимся здесь.
Первый и второй эскадроны на рысях ушли в сторону видневшейся неподалеку железнодорожной станции. Автоматные, пулеметные очереди, уханье гранат тут же известили о начале боя.
Неподалеку от нас артиллеристы снимали с передков две «сорокапятки».
— Товарищ командир! От леса к нам бронетранспортеры идут!
Это крикнул командир отделения бронебойщиков сержант Коротков. Я познакомился с ним перед этой боевой страдой, когда он, выписавшись из госпиталя после ранения, удрал из запасного полка, куда был направлен, и вернулся в свой. Формально это было грубое нарушение дисциплины. Там, в полку, его могли счесть дезертиром со всеми вытекающими из этого последствиями. Пришлось провести с сержантом разъяснительную работу, а затем сообщить в тот полк, что их «дезертир» прибыл в свою родную часть и успешно воюет.
Коротков, отбежав метров двадцать в сторону от нас, крикнул своим бронебойщикам:
— Приготовить ружья к бою! Бронебойным… заряжай! Целься под обрез радиатора!
Уже хорошо было видно, как за первым бронетранспортером шел второй. Коротков подождал еще несколько минут и резко взмахнул рукой:
— Огонь!
Почти одновременно раздались два выстрела, и у мотора первого бронетранспортера вспыхнуло пламя. Тут же звонко ударила наша «сорокапятка». Второй транспортер сошел с дороги в кювет и остановился. Из кузова на дорогу выскакивали солдаты. И тут же, отрезая их от кладбища, где мы стояли, пригнувшись к гривам коней, вылетел взвод наших казаков. Через пять минут все было кончено. Двое верховых притащили к штабу раненого немецкого ефрейтора.
Симбуховский, кивнув помощнику начальника штаба Зотову, коротко бросил:
— Допроси.
Зотов нагнулся над лежащим раненым, задал ему по-немецки какой-то вопрос. И вдруг этот пленный немец, грубо выругавшись на чистейшем русском языке, зло произнес: «Ничего я вам не скажу, мать вашу…»
— Ах ты гад! Да это же власовец!
Симбуховский с омерзением взглянул на пленного.
— Уберите эту сволочь с моих глаз, а то я за себя не ручаюсь… — и рука его потянулась к кобуре.
Я подошел ближе. Василий Федорович, увидев меня, буркнул:
— Это по вашей части, лейтенант, разбирайтесь…
Привели еще несколько пленных. Казаки с брезгливым любопытством разглядывали их. Действительно, эго были власовцы. Подлые изменники своего народа, родины, предавшие своих матерей и детей.
Бой затих. Под вечер полк двинулся по направлению к Ровно. Перед рассветом подошли к селу. Определились по карте — до Ровно оставалось 6 километров.
В ходе приграничных сражений 1941 года наши войска вынуждены были оставить Ровно. Гитлеровцы установили в городе жесточайший оккупационный режим и объявили его центром рейхскомиссариата «Украина», там находилось большое количество их военных, экономических и полицейских учреждений.
И вот в середине января 1944 года войска правого крыла 1-го Украинского фронта под командованием генерала армии Николая Федоровича Ватутина, в которые входил и наш 6-й гвардейский кавкорпус, вышли на подступы к Ровно. Учитывая условия труднодоступной лесисто-болотистой местности, начавшуюся распутицу, командование фронтом рассчитывало в предстоящей операции на внезапность наступления при поддержке кавалерии. Больше ста километров пришлось нам пройти по лесным тропам и болотам, чтобы выйти на подступы к Ровно.