орожденного (которого пришлось «долго растирать») «царапинку на голове»{2116}. «По красноте его лица было заметно, сколь болезненным и трудным был его приход в мир», – отметил Боссе. Наполеон (несмотря на все, что он предпринял ради того, чтобы заполучить наследника) распорядился, чтобы врачи в случае кризиса спасали жизнь императрицы, а не ребенка{2117}. Младенца объявили королем Римским (титул [избранного, но еще не коронованного императора] Священной Римской империи). Бонапартистская пропаганда называла его «орленком» (L’Aiglon).
Второе имя ребенок получил в честь деда, австрийского императора, а четвертое стало еще одним доказательством любви Наполеона к своему отцу, хотя он не слишком восхищался родителем. Поскольку население предупредили, что о рождении девочки возвестит 21, а о рождении мальчика – 101 пушечный выстрел, парижане, услышав двадцать второй выстрел, устроили празднества, которые приобрели такой размах, что префектуре полиции пришлось на несколько дней приостановить уличное движение в центре города{2118}. «Мой сын большой и крепкий, – сообщал Наполеон Жозефине, которой по-прежнему писал ласковые письма. – Надеюсь, что он будет расти здоровым. У него моя грудь, мой рот и мои глаза. Я верю, что он исполнит свое предназначение»{2119}. Наполеон был заботливым отцом. «Император заставлял маленького короля пробовать вино, обмакивая свой палец в стакан и давая ему пососать, – вспоминала Лора д’Абрантес. – Иногда он обмакивал палец в соус и мазал им лицо сына, который хохотал от всего сердца»[227]{2120}. В те времена многие коронованные особы были строги, даже суровы к своим отпрыскам (испанская ветвь Бурбонов и английская Ганноверская династия почти взяли себе за правило ненавидеть детей); но Наполеон обожал сына. Он чрезвычайно гордился его родословной и подчеркивал, что через зятя своей матери тот приходится родней Романовым, через мать – Габсбургам, через супругу дяди – Ганноверской династии, а через двоюродную бабку со стороны матери – Бурбонам. «Мое семейство связано с семьями всех суверенов Европы», – говорил он{2121}. То обстоятельство, что все названные династии стремились его свергнуть, ничуть не портило ему удовольствие.
В начале апреля 1811 года Наполеон попросил короля Вюртемберга выставить (вместе с саксонским, баварским и вестфальским королями) войска для защиты Данцига от английского флота. В письме он с некоторой поэтической обреченностью размышлял о том, что воинственная риторика неминуемо ведет к настоящей конфронтации, и предположил, что русский царь может склониться к войне, желает он этого или нет:
Если Александр желает войны, общественное мнение согласно с его намерениями; если он не желает войны… то в следующем году будет увлечен ею, и война разыграется. Она произойдет вопреки моим убеждениям, вопреки Императору Александру, противно интересам Франции и России. Я этому был уже не раз свидетелем, и личный опыт, вынесенный из прошлого, открывает мне эту будущность. Все это уподобляется оперной сцене, и англичане стоят за машинами… Если я не желаю войны и далек от намерения быть Дон Кихотом Польским, то имею право требовать, чтобы и Россия оставалась верной нашему союзу{2122}.
Наполеон также опасался, что Россия и Турция придут к соглашению: этот исход он должен был предвидеть гораздо раньше и воспрепятствовать.
Другому вопросу – испанским делам – Наполеону следовало уделить гораздо больше внимания. В начале мая 1811 года Веллингтон разбил Массена при Фуэнтес-де-Оньоро, после чего французам пришлось оставить (как оказалось, навсегда) и Португалию. Наполеон заменил Массена Мармоном, который действовал против Веллингтона еще менее успешно, и впредь не доверял «любимому дитяте победы» сколько-нибудь крупный пост. Но, поскольку Массена не имел ни достаточного снабжения, ни подкреплений, в его неудаче главным образом виноват сам Наполеон.
Тем не менее положение французов в Испании в середине 1811 года не было отчаянным. Партизанская война продолжалась, однако испанская регулярная армия не представляла серьезной угрозы. Веллингтон действовал далеко от Мадрида, на испано-португальской границе, а большей частью испанских крепостей (кроме Кадиса) владели французы. Если бы Наполеон не отдал приказ о сосредоточении войск у Валенсии или прислал бы подкрепления или сам принял командование, то положение намного улучшилось бы и даже, пожалуй, было бы спасено{2123}.
В 1812 году на Пиренейском полуострове Наполеон располагал всего 290 000 солдат, а к середине 1813 года – всего 224 000 (из-за болезней, дезертирства, сопротивления партизан и английских войск, войны с Россией и фактического отсутствия пополнений). Поскольку ежегодного рекрутского набора во Франции (80 000 человек) едва хватало для восполнения потерь (50 000 в год) в Испании и гарнизонной службы в Центральной Европе, для крупного похода в Россию у Наполеона просто недоставало солдат-французов{2124}. Если бы Наполеон в 1810 или 1811 году прижег «испанскую язву», отдав трон Фердинанду и отойдя к Пиренеям, он избавил бы себя от больших неприятностей в будущем.
17 апреля 1811 года Шампаньи, выступавшего против военных приготовлений, на посту министра иностранных дел сменил Юг-Бернар Маре, впоследствии герцог Бассано, – бюрократ, человек уступчивый и даже раболепный, от которого никаких возражений ждать не приходилось{2125}. Планы Наполеона в отношении России более или менее громко критиковали Камбасерес, Дарю, Дюрок, Лакюэ, Лористон, Коленкур и Шампаньи{2126}. Возможно, они высказывались не так провидчески или внятно, как утверждали позднее, но все же в известной мере воспротивились конфронтации с Россией. Трудность состояла отчасти в том, что многие из людей, к которым прислушивался Наполеон, теперь были недосягаемы: Моро жил в Америке, в изгнании, Люсьен – в Англии. Талейран, Массена и Фуше попали в опалу. Дезе и Ланн погибли. Кроме того, в прошлом Наполеон слишком часто оказывался прав, не следуя чужим советам, и потому привык не обращать внимания не скептиков, даже многочисленных. Войне противился почти весь французский дипломатический корпус, но Наполеон не прислушался и к дипломатам{2127}. Он не собирался идти вглубь России, поэтому в то время война не казалась ему особенно рискованным предприятием. Кроме того, прежде дерзость приносила Наполеону успех.
Коленкура (в середине мая его в должности посла в Санкт-Петербурге сменил Лористон) вызвали в Париж, поскольку Наполеон хотел во время наступающего кризиса воспользоваться его знаниями. В июне 1811 года Коленкур бился пять часов, пытаясь отговорить императора от похода. Коленкур рассказал Наполеону о том, как восхищался Александр отказом испанских партизан от заключения мира, даже когда пала столица, о замечаниях царя касательно суровой русской зимы и его похвальбе: «Я не обнажу шпагу первым, но последним вложу ее в ножны»[228]{2128}. Коленкур сказал, что после Тильзита Александр и его страна радикально переменились, но Наполеон заявил: «Хорошее сражение окажется лучше, чем благие решения моего друга Александра и его укрепления, возведенные на песке!»[229]{2129} В разговоре с Маре 21 июня Наполеон похвалился: «Россия, похоже, испугана, ведь я поднял брошенную перчатку, но ничего еще не решено. Цель России, по-видимому, в том, чтобы добиться уступки двух районов Польши в виде компенсации за герцогство Ольденбургское, на что я не пойду по соображениям чести и потому, что это окончательно уничтожит герцогство [Варшавское]»{2130}.
Под «честью» Наполеон подразумевал собственный престиж, но он явно не понимал, что из-за двух польских районов и пока не существующей целостности Великого герцогства Варшавского собирается рискнуть и честью, и престижем, и даже престолом. Все еще рассчитывая на столкновение по образцу Аустерлица, Фридланда или Ваграма, он полагал, что целенаправленное и точное повторение кампании 1807 года (в большем масштабе) не слишком рискованно. Хотя три чрезвычайных призыва конскриптов в 1812 году дали Наполеону не менее 400 000 новобранцев (всего в 1805–1813 годах были призваны 1,1 млн конскриптов) для похода в Россию, он не учел, что теперь ему будет противостоять очень изменившаяся русская армия (впрочем, сохранившая стойкость, восхитившую его при Пултуске и Голымине). Теперь более половины русских офицеров были опытными ветеранами, а треть офицерского корпуса участвовала в шести и более сражениях. Россия изменилась, но Франция этого не заметила. Наполеон, хотя и не стремился к войне, был совсем не против «поднять перчатку» – русское Положение о нейтральной торговле, – брошенную Александром.
Еще один веский довод против войны появился в июле 1811 года, когда стало ясно, что Нормандию и многие районы юга Франции ждет неурожай (неофициально Наполеон признавал и голод){2131}. Субсидирование хлебопекарной отрасли ради предотвращения беспорядков превратилось, по словам обеспокоенного министра Паскье, в «гигантское бремя для правительства». К 15 сентября цена четырехфунтовой буханки хлеба выросла почти вдвое (до 14 сантимов), и Наполеон «очень не хотел» дальнейшего повышения