{2201}. Наполеон, упоминая о своем здоровье – почти всегда хорошем, во всех письмах расспрашивал о сыне и живо интересовался, «начал ли он говорить, ходить» и так далее.
1 июля Наполеон принял генерала Александра Балашова, адъютанта Александра. Царь несколько запоздало предлагал Наполеону «вывести войска с русской территории» и «избавить человечество от бедствий новой войны». В ответ Наполеон написал Александру очень длинное письмо, напомнив царю его собственные антибританские высказывания в Тильзите и то, что в Эрфурте он пошел Александру навстречу в вопросе о судьбе Молдавии, Валахии и Дуная. С 1810 года, указывал Наполеон царю, тот, «отвергнув путь переговоров, предпринял широкое перевооружение» и требовал изменений в европейском устройстве. Наполеон напомнил о «личном уважении, которое [вы] иногда мне оказывали», но заявил, что ультиматум 8 апреля об оставлении Германии явно имел целью принудить его «к выбору между войной и бесчестьем»{2202}. Но, хотя «восемнадцать месяцев вы отказывались что-либо объяснить, – писал Наполеон, – я всегда буду открыт для мирных инициатив… Вы всегда найдете во мне прежние чувства и истинную дружбу». Вину за скатывание к войне он возложил на советников царя и высокомерного Куракина, употребив фразу, которую уже использовал в письмах папе римскому, австрийскому императору и так далее: «Я сожалею о порочности тех, кто дает вашему величеству такие дурные советы». Наполеон утверждает, что если бы ему не пришлось воевать в 1809 году с Австрией, то «с испанским делом было бы покончено в 1811 году, и тогда, вероятно, был бы достигнут мир с Англией». В заключение Наполеон предложил
перемирие на самых необременительных условиях. Например, мы не станем рассматривать солдат в госпиталях как пленных (чтобы ни одной из сторон не пришлось торопиться с эвакуацией, что чревато тяжелыми потерями), будем каждые две недели обмениваться пленными, захваченными обеими сторонами, по принципу «чин за чин», и примем все прочие условия, допускаемые обычаями войны между цивилизованными народами. Ваше величество сможет убедиться в моей готовности ко всему{2203}.
В заключение Наполеон повторил: «Эти события ни в малейшей степени не затронули испытываемые мной чувства к вам… Как и прежде, я исполнен любви и уважения к вашим прекрасным, замечательным качествам и желаю доказать вам это»[242].
Александр не принял ни одно из предложений. Русские продолжали отступать перед Великой армией (первое столкновение, стоившее каждой из сторон более 1000 жертв, произошло через месяц), но это не значит, что они не оказывали сопротивления. Русские, понимавшие, что в начавшейся войне снабжение значило не меньше сражений, планомерно уничтожали то, что не могли увезти с собой. Хлеб на корню, запасы зерна, фураж, скот, мельницы, мосты, склады, жилье – все, чем могли воспользоваться французы, на много миль по обе стороны дороги увозилось или сжигалось. Наполеон, отступая из-под Акры, поступал так же и восхищался умелым применением тактики выжженной земли Веллингтоном при отходе к линиям Торриш-Ведраш. (Шапталь записал: «Он судил о мастерстве полководцев по таким, как эти, чертам»{2204}.)
Восточная Польша и Белоруссия, в отличие от севера Италии и Австрии, были землями ужасающе бедными и малонаселенными, и голод здесь представлял собой обычное явление и в мирное время. Для отсталой аграрной страны внезапная необходимость кормить сотни тысяч лишних едоков неизбежно порождала серьезные проблемы. При этом русские, отступая, сжигали целые деревни, и положение скоро стало отчаянным. Более того, русская легкая кавалерия, в том числе знаменитый отряд Александра Чернышева, действовала в глубоком тылу французов и угрожала их растянутым коммуникациям{2205}.
В конце июня закончились ливни, и немедленно вернулась жара. Воды стало не хватать, новобранцы падали в обморок от усталости. Удушливые облака пыли были настолько густыми, что впереди батальонов ставили барабанщиков, чтобы идущие сзади не терялись. Фургоны отставали из-за заторов у наплавных мостов, и к 5 июля Великой армии стало отчаянно не хватать продовольствия. «Трудности с провиантом сохраняются, – отметил Эспри-Виктор-Элизабет-Бонифас де Кастеллан, адъютант графа де Лобау, – солдаты без пищи, лошади без овса»{2206}. Когда Мортье доложил Наполеону, что несколько солдат Молодой гвардии умерло от голода, император воскликнул: «Это невозможно! Где их двадцатидневные рационы? Солдаты, которыми хорошо командуют, не умирают от голода!»{2207} Вызванный командир заявил («то ли от слабости, то ли от неуверенности»), что на самом деле солдаты погибли от отравления. Наполеон заключил: «Одна крупная победа все искупит!»{2208}
Ежедневно в те 175 дней, которые Великая армия провела в России, погибало около 1000 лошадей. Сегюр вспоминал, что единственным кормом лошадям служила неспелая рожь, и трупы более 10 000 животных, погибших от обезвоживания и перегрева, распространяли смрад, которым невозможно было дышать{2209}. Коленкур, обер-шталмейстер Наполеона, был подавлен. «Быстрота переходов, нехватка упряжных и запасных лошадей, отсутствие фуража, недостаток ухода – все это, вместе взятое, губило конский состав, – записал он. – Человек, сам лишенный всего, не в состоянии заботиться о своих лошадях и без сожаления видит, как они гибнут, потому что в гибели порученной ему работы он видит конец своих собственных лишений, – представьте все это, и вы поймете секрет и причину наших первых бедствий и наших последних превратностей»[243]{2210}.
Уже 8 июля Наполеон написал в Париж Кларку, что в дополнительном наборе в кавалерию нет нужды: «В этой стране мы теряем столько лошадей, что сможем с огромным трудом, задействовав все возможности Франции и Германии, поддерживать и нынешнюю численность конных полков»{2211}. В тот же день Наполеон узнал, что главные силы русских (Первая Западная армия) стоят в Дрисском лагере, хорошо укрепленном, но стратегически неудачно расположенном. Преисполненный надежды Наполеон послал туда авангард, но ко времени прибытия к Дриссе французов (17 июля) лагерь был оставлен русскими.
16 июля Наполеону доложили: Даву занял Минск, но Багратион снова сумел уйти. Перед самым отъездом из Вильны Наполеон обедал с генералом де Жомини. Речь зашла о том, далеко ли Москва (в 800 километрах), и Жомини спросил, собирается ли Наполеон идти туда. Наполеон рассмеялся: «Я бы, конечно, предпочел добраться туда за два года… Если месье Барклай де Толли полагает, что я намерен гнаться за ним до самой Волги, он очень ошибается. Мы последуем за ним до Смоленска и [Западной] Двины, и там хорошая битва позволит нам отойти на зимние квартиры. Я вернусь сюда, в Вильну, с моим штабом и перезимую здесь. Я пошлю за оперной труппой и актерами из “Комеди Франсез”. Затем, в мае, мы покончим с этим делом – если зимой не заключим мир. Я думаю, это лучше, чем мчаться в Москву. Что вы на это скажете, месье тактик?»{2212} Жомини согласился.
К тому времени Наполеон столкнулся с новой страшной угрозой, противостоять которой не могла ни одна армия того времени. Распространение тифа обусловлено несоблюдением гигиены. Его возбудитель Rickettsia prowazekii занимает промежуточное положение между сравнительно крупными бактериями, вызывающими сифилис и туберкулез, и микроскопическими вирусами оспы и кори. Переносчик – вши, поселяющиеся на немытых телах и в швах грязного белья, но возбудитель передается не через укусы вшей, а с их экскрементами и трупиками{2213}. Болезнь много лет была широко распространена в Польше и Западной России. Жара, нехватка питьевой воды, теснота в лачугах, куда солдаты набивались на ночлег, расчесывание пораженных участков, невозможность переменить белье – все это порождало идеальные условия для распространения тифа. Лишь в первую неделю похода им ежедневно заболевало 6000 человек. К третьей неделе июля умерло или заболело более 80 000 наполеоновских солдат (не менее 50 000 из них стали жертвами тифа). Спустя месяц после начала вторжения Наполеон потерял ⅕ личного состава своей центральной группировки{2214}. Ларрей, главный хирург Великой армии, был прекрасным врачом, однако в то время медицинская наука еще не связывала тиф с распространением вшей: их считали неприятными, но не смертельно опасными, и он не знал, как действовать. Дизентерию и кишечную лихорадку лечили в госпиталях в Данциге, Кёнигсберге и Торне, но тиф был другим делом.
Наполеон одобрял вакцинацию, особенно от оспы (и привил своего сына в возрасте двух месяцев), но с тифом ничего нельзя было поделать. Недавнее изучение ДНК, извлеченной из зубов 2000 тел, которые были найдены в братской могиле в Вильнюсе (Вильне), показало, что почти все они содержали возбудитель сыпного тифа – «военной чумы».
Наполеон требовал, чтобы госпитализированных купали, но никто не понимал, что купание требуется и здоровым{2215}. При отступлении из Москвы, когда на последних этапах холод много дней подряд не позволял снять одежду, вши завелись и у самого императора{2216}