емнадцать недель – между своим возвращением в середине декабря 1812 года в Париж и началом новой кампании (апрель 1813 года) – Наполеон включил в состав регулярной армии 84 000 пехотинцев и 9000 артиллеристов Национальной гвардии; распорядился призвать 100 000 конскриптов из наборов 1809–1812 годов и 150 000 – из наборов 1813–1814 годов; сформировал 30 новых пехотных полков из десятков полубригад [Национальной гвардии]; распределил между оружейными мануфактурами заказы на 150 000 ружей; забрал лишних людей из гарнизонов и армейских магазинов; перевел 16 000 морских пехотинцев в сухопутные части, а опытных корабельных артиллеристов определил в полевую артиллерию; потребовал от каждого из 12 000 округов империи выставить по одному солдату и одной лошади; сократил армию, действовавшую в Испании, чтобы пополнить императорскую гвардию; начал закупать и реквизировать лошадей везде, где возможно; потребовал, чтобы и союзники занялись восстановлением своих армий; учредил обсервационные корпуса на Эльбе, Рейне и в Италии{2454}. Разумеется, новобранцев на страницах Le Moniteur именовали «великолепными мужами», но некоторым из них было всего пятнадцать лет, и во время смотра на площади Каррузель Моле отметил, что «их юношеский возраст и хрупкость вызывали у окружающей толпы глубокую жалость»{2455}. Этих юношей французы прозвали «мариями-луизами», отчасти потому, что в отсутствие Наполеона приказы о призыве подписывала императрица, отчасти из-за их нежного возраста. «Старые ворчуны» дразнили розовощеких кавалеристов «цыплятами на жеребятах». Поскольку у новобранцев не было времени упражняться, французская армия теперь отличалась меньшей управляемостью в бою. Одной из причин неизобретательных лобовых атак в следующие два года явилась необходимость совершения маневров массами необученных солдат.
Если бы Наполеон был деспотом, народы Европы не стали бы долго его терпеть и после полного его унижения немедленно восстали бы. Но этого не случилось. В 1813 году восстали Восточная Пруссия и Силезия, где не было оккупационных войск. При этом Берлин, Бранденбург и другие районы Пруссии, занятые французами с 1806 года, не возмутились{2456}. Большая доля остальных немцев (а также голландцы, швейцарцы и итальянцы) или не поднялись против Наполеона, или дождались, пока их правительства официально выступят против него, или вообще ничего не предпринимали до прихода союзнических армий. В самой Франции в 1813, 1814 и даже в 1815 году было спокойно, если не считать хлебных бунтов в Бретани и брожения в Вандее и на юге страны. Хотя большинство французов искренне устало от войны и деятельно противилось призыву (особенно в период сбора урожая), они не хотели свергать своего императора, сражавшегося с врагами Франции. Аресту подлежали лишь открыто поносившие Наполеона, но и умеренные репрессии осуществлялись в свойственной французскому XVIII веку манере. Когда роялист Шарль де Ривьер «объявил о своих надеждах чересчур насмешливо и преждевременно», его отправили в тюрьму Ла-Форс, но вскоре освободили: друг Шарля выиграл его свободу в бильярд у Савари{2457}. Некоторые амбициозные офицеры даже мечтали о продолжении войны. «Одно нас тревожило, – писал капитан императорской гвардии Блаз. – Если, говорили мы, Наполеон должен прервать столь славную карьеру, если он, к несчастью, вознамерится заключить мир, то – прощайте все наши надежды! К счастью, эти опасения не сбылись, и он задал нам больше работы, чем мы могли выполнить»{2458}.
Потери русских в 1812 году, хотя о них редко говорят, также были огромны. В ту кампанию погибло около 150 000 солдат, 300 000 были ранены или получили обморожения, и это не считая еще большего количества жертв среди гражданского населения. Русская действующая армия, ослабленная и изможденная, сократилась до 100 000 человек, а большая часть территории между Польшей и Москвой была разорена, и казна лишилась налоговых поступлений на сотни миллионов рублей[298]. И все же Александр был по-прежнему полон решимости уничтожить Наполеона. В начале 1813 года четыре русские дивизии перешли Вислу и вторглись в Померанию. Французам пришлось покинуть Любек и Штральзунд, хотя они оставили свои гарнизоны в Данциге, Штеттине и других прусских крепостях. 7 января Швеция, до тех пор сохранявшая нейтралитет по Абоскому миру 1812 года, а теперь подпавшая под влияние Бернадота, объявила Франции войну. Бернадот объяснил Наполеону, что действует не против Франции, а в интересах Швеции, что причиной разрыва стало занятие Шведской Померании, и прибавил, хотя и неискренне, что всегда будет относиться к прежнему командиру как к товарищу по оружию{2459}. Помимо естественного для француза нежелания проливать кровь соотечественников, Бернадот признал, что сделать это означало бы навсегда расстаться с надеждой (которую поддерживал царь Александр) когда-нибудь стать королем Франции.
«Моя армия понесла потери, – объявил Наполеон в сенате 20 декабря, – от преждевременно наступившей суровой зимы»{2460}. Воспользовавшись предательством Йорка фон Вартенбурга для того, чтобы оживить патриотическое чувство, он задался целью собрать 150-тысячную армию и приказал префектам организовать собрания в поддержку вербовочной кампании. «Здесь все в движении», – 9 января заявил он Бертье{2461}. Иного выхода и не было. С Рождества 1812 года по 14 января, когда русская армия достигла прусского Мариенвердера (совр. Квидзын в Польше), она преодолела 400 километров, хотя ей и пришлось в середине северной зимы отбивать Кёнигсберг и остальные занятые французами города{2462}. Евгению Богарне не оставалось ничего иного, как отступить к Берлину.
Наполеон на удивление откровенно признавал масштаб своего поражения в России. «Он первым заговаривал о несчастьях», – писал Фэн{2463}. Впрочем, если император желал поговорить о своей беде, он не всегда был честен. «Не было дела, в котором русские захватили пушку или “орла”; им в плен не попадался никто, кроме застрельщиков, – заявил он Жерому 18 января. – Моя гвардия не участвовала в деле, не потеряла в бою ни единого человека и поэтому не могла терять “орлов”, как о том объявляют русские»{2464}. Действительно, гвардия не теряла «орлов» – потому, что уже сожгла свои знамена в районе Бобра[299], – но ее потрепали у Красного, и Наполеон хорошо это знал. Что касается якобы не доставшихся русским пушек (о чем он говорил и датскому королю Фредерику VI), то царь Александр задумывал составить огромную колонну из 1131 орудия, взятого у французов в 1812 году. Этого не произошло, но несколько наполеоновских пушек можно увидеть в Кремле и сейчас{2465}.
Желая смягчить недовольство французов, в конце января Наполеон заключил в Фонтенбло новый конкордат с папой римским. «Возможно, мы достигнем желанной цели, покончив с разногласиями государства и церкви», – писал он 29 декабря. Уже месяц спустя был подписан всеобъемлющий документ, затрагивавший большую часть спорных вопросов{2466}. «Его святейшество будет иметь резиденцию во Франции или Итальянском королевстве, – начинался конкордат. – Посланники Святого престола за границей получат те же привилегии, что и дипломаты… Неотчужденные владения святого отца не подлежат налогообложению; отчужденные будут заменены другими с таким расчетом, чтобы образовался годовой доход в два миллиона франков… По истечении шестимесячного срока папа даст императорским епископам каноническое посвящение [таким образом признается право Наполеона назначать архиепископов]». Также Наполеон получил право назначить еще десять епископов{2467}. Все закончилось хорошо для Наполеона, но не для папы: тот немедленно пожалел о случившемся и попытался отказаться от взятых на себя обязательств. «Поверите ли, – сказал Наполеон маршалу Келлерману, – папа, свободно и по собственной воле заключив этот конкордат, восемь дней спустя написал мне… и всерьез попросил считать эту договоренность не имеющей силы? Я ответил, что папа непогрешим, а значит, не мог ошибиться, и что его совесть слишком скоро смутилась»{2468}.
7 февраля Наполеон устроил в Тюильри большой парад, а после созвал заседание Государственного совета для установления регентства на то время, пока он будет в походе. Заговор Мале потряс Наполеона, и теперь он желал обезопаситься от попыток воспользоваться отлучкой императора. Кроме того, Наполеон хотел убедиться, что в случае его смерти сына, даже малолетнего, признают преемником. (Очень много воды утекло с тех пор, когда юный Наполеон слал проклятия монархам.) Согласно составленному Камбасересом сенатусконсульту (из 19 статей), в случае смерти Наполеона власть перешла бы к Марии-Луизе, и до совершеннолетия короля Римского ей бы подавал рекомендации регентский совет. Наполеон хотел, чтобы фактическим главой государства стал Камбасерес, а Мария-Луиза «своим именем придала правительству авторитет»{2469}. В заседании по вопросу о регентстве участвовали: Камбасерес, Ренье, Годен, Маре, Моле, Ласепед, Реньо де Сен-Жан д’Анжели, Монсей, Ней, министр внутренних дел граф де Монталиве и Талейран, в очередной раз прощенный. По словам Моле, Наполеон, пусть «внешне спокойный и уверенный в предстоящей кампании, упомянул об испытаниях войны и переменчивости судьбы в выражениях, опровергающих его невозмутимый вид»