{2470}. Приказав Камбасересу «показывать императрице лишь то, что ей полезно знать», Наполеон попросил не отсылать ей ежедневные полицейские сводки, так как «ни к чему говорить с ней о том, что может обеспокоить ее или смутить ее ум»{2471}.
К 13 февраля Наполеон получил внушающие глубокую тревогу новости о том, что Австрия собирает по меньшей мере 100-тысячную армию. Вскоре Меттерних предложил ему «посредничество» для поддержания мира в Европе – идея, мало подходящая союзнику. В долгом разговоре с Моле в бильярдном салоне Тюильри тем вечером Наполеон откровенно высказался о некоторых предметах. Он лестно отозвался о Марии-Луизе и сказал, что она напоминает Анну Австрийскую, свою предшественницу: «Ей прекрасно известно, что такой-то голосовал за казнь Людовика XVI, и известны происхождение и репутация каждого, но она никогда не демонстрирует предвзятости ни к старорежимной знати, ни к цареубийцам». Затем Наполеон заговорил о якобинцах, «в Париже довольно многочисленных и очень опасных», и заявил: «Покуда я жив, эта сволочь не шевельнется. Они вполне узнали меня 13 вандемьера и понимают, что я всегда готов их растоптать, если у меня будут неприятности»{2472}. Наполеон знал, что его враги во Франции и за границей «после русской катастрофы осмелеют». Поэтому он принял решение: «Я должен провести еще одну кампанию и взять верх над этими чертовыми русскими: нам нужно прогнать их обратно к их границам и заставить расстаться с мыслью снова их покинуть»{2473}. После этого Наполеон пожаловался на своих маршалов: «Нет ни одного, который умеет командовать другими, и все они не умеют ничего, кроме как повиноваться мне»{2474}.
Наполеон признался Моле, что имел виды на Евгения Богарне, пусть тот «лишь посредственность». Он посетовал, что Мюрат «обильно оросил бумагу слезами», когда писал своим детям, и признался, что и сам страдал от «отчаяния» при отступлении из Москвы, так как, продолжал Наполеон,
мне самому понадобились годы на то, чтобы научиться владеть собой, чтобы не выдавать чувств. Лишь недавно я был покорителем мира, командиром крупнейшей и лучшей армии современности. Теперь этого нет. Если подумать, то я сохранил свое хладнокровие. Я бы даже сказал, что сберег свое неизменно хорошее настроение… Не думайте, что у меня нет чувствительного сердца, как у других людей. Я даже довольно добрый человек. Но с ранней моей юности я старался заставить молчать эту струну, которая теперь не издает у меня уже никакого звука. Если кто-нибудь скажет мне перед битвой, что моя обожаемая до безумия любовница испустила последний вздох, это оставит меня равнодушным. Но моя скорбь будет ничуть не меньше, чем если бы я поддался ей… а после битвы я оплакал бы свою любовницу, если бы у меня нашлось время. Как вы думаете, совершил бы я все, что совершил, без этого самообладания?{2475}
Столь суровый самоконтроль может казаться нам чуждым, но в то время его почитали добродетелью. Умение владеть собой, несомненно, помогало Наполеону бороться с превратностями судьбы. Самообладание он проявил и 14 февраля, когда выступил на открытии Законодательного корпуса и Сената. Очевидец отметил, что Наполеон взошел по ступеням трона под аплодисменты депутатов, «хотя их лица выдавали бесконечно большее беспокойство, чем его»{2476}. В первом после возвращения из русской «пустыни» большом выступлении перед депутатами Наполеон объяснил свое поражение «непомерной и преждевременной суровостью зимы, навлекшей на… армию ужасные несчастья». Он известил о разрешении своих «разногласий» с папой римским, заверил, что в Испании всегда будет править династия Бонапартов, и сообщил, что профицит торгового баланса Французской империи («даже с закрытыми морями») составляет 126 млн франков{2477}. (Три дня спустя Монталиве обнародовал данные, подтверждающие все сказанное императором, как очень часто бывает при диктатуре.) «После разрыва Амьенского договора я четырежды предлагал [Англии] мир, – напомнил он, в этом случае справедливо, и прибавил: – Я никогда не заключу никакого мира, кроме мира почетного, достойного величия моей империи»{2478}. Выражение «коварный Альбион» иногда употребляли еще во времена Крестовых походов (и оно появляется в «Оде на смерть Ланна»), но в широкий обиход оно вошло с 1813 года с подачи Наполеона{2479}.
Для французских финансов кампания 1812 года обернулась катастрофой. До 1811 года франк сохранял паритет с фунтом стерлингов, его курс к английской валюте даже слегка повысился. Бюджет 1810 года показал небольшой профицит (9,3 млн франков), и доходность государственных ценных бумаг составляла посильные 6 %. Но после обнародования печально известного 29-го бюллетеня доходность ценных бумаг подскочила до 10 % (признак недостаточной уверенности в перспективах Наполеона), и в 1812 году правительство сумело справиться с дефицитом (37,5 млн франков) лишь благодаря дополнительному налогообложению и продаже государственной собственности. Последняя принесла, по сравнению с прежними распродажами, немного денег, поскольку покупатели опасались не удержать права на это имущество. Когда на публичных торгах за государственные земли стоимостью 370 млн франков удалось выручить всего 50 млн, налог с продаж пришлось увеличить на 11,5 %, а налог на землю – на 22,6 %{2480}. Кроме того, сам Наполеон принял некоторые меры экономии, объявив сенешалю, что желает «меньше поваров, меньше посуды, блюд и т. д.»: «В походе за столом, даже моим собственным, подавать суп, отварное блюдо, жаркое, овощи, без десерта»{2481}. Теперь офицеры не могли выбирать между вином и пивом, а пили то, что им подавали. На предложение министерства внутренних дел 10 % жалованья префекта тратить на похороны, если он умирал в своей должности, Наполеон отозвался: «Отказать. К чему искать поводы потратить больше?»{2482} Каталонской армии больше не посылали вино, коньяк, овес и солонину, поскольку всего этого хватало на месте. «Все сделки, заключенные генералом [Гийомом-Матье] Дюма, неразумны, – отозвался Наполеон о планах генерал-интенданта снабжения крепостей на Одере. – Он, по-видимому, считает, что деньги – это просто грязь»{2483}. Перед походом в Россию все общественное строительство было заморожено, и проекты остались незавершенными. В 1813 и 1814 годах, когда массовая мобилизация казалась нескончаемой, а военные расходы оставались высокими, наблюдался еще больший дефицит.
Хотя в начале января 1813 года Фридрих-Вильгельм III предложил отдать генерала Йорка под трибунал за Таурогенскую конвенцию о взаимном нейтралитете с русскими, он просто тянул время. После Тильзита Пруссия стремительно модернизировалась, и теперь Наполеон имел дело совсем с другим врагом, нежели при Йене почти семью годами ранее. Страна преобразовывалась; стимулом для реформ послужило поражение, а образцом – наполеоновская военно-административная модель. Бароны фон Штейн и фон Гарденберг, генералы фон Гнейзенау и фон Шарнхорст требовали «революции в хорошем смысле слова», которая, устранив «старые предрассудки», разбудит «дремлющие силы» Пруссии. Шли радикальные реформы финансов и управления. Кроме прочего, были ликвидированы многие внутренние таможенные пошлины, вредные монополии, отменены ограничительные меры, крепостное право, снят запрет на выбор профессии, места жительства и владение землей. Появился свободный рынок труда, было упорядочено налогообложение, а министры непосредственно отчитывались главе государства. Были отменены запреты для евреев относительно владения имуществом, вступления в брак и передвижений{2484}.
Что касается военной сферы, то в Пруссии подверглось чистке высшее командование (из 183 генералов, числившихся в должности в 1806 году, до 1812 года дослужили только 8). Недворяне получили доступ к офицерским чинам. В кадетских школах были введены экзамены, отменены телесные наказания, а все мужское население государства организовано в ландвер (ополчение) и ландштурм (резерв). К 1813 году военный мундир носило более 10 % пруссаков (более, чем в любой другой стране). При этом в следующие два года почти постоянной войны в прусской армии оказалось меньше, чем во всех прочих, дезертиров{2485}. Генеральный штаб был реформирован, и в недалеком будущем Пруссия смогла выставить прекрасных командиров, например генералов фон Бюлова, фон Блюхера, фон Тауэнцина и фон Бойена{2486}. Наполеону пришлось признать, что пруссаки, по сравнению с первыми кампаниями, стали гораздо сильнее. (Эту мысль он выразил довольно грубо: «Эти животные кое-чему научились»{2487}.) Очень слабым утешением стало то, что пруссаки многому научились у него самого. (Военные реформы эрцгерцога Карла после аустерлицкого разгрома копировали многие рецепты Наполеона. Некоторые нововведения Барклая де Толли в России после Фридланда также их повторяли.) Введение к 1812 году во всех европейских армиях корпусной организации, сделавшей войска союзников гораздо маневреннее, стало данью уважения французам – и угрозой для них.
28 февраля 1813 года Фридрих-Вильгельм III подписал в Калише (территория современной Польши) союзный договор с Александром I. Царь обязался содействовать возвращению Пруссии к ее границам до Тильзитского мира и выставить против Наполеона 150-тысячную армию, если сами пруссаки выставят 80 000 солдат. Договор был подписан не ранее, чем англичане начали доставлять в балтийские порты вооружение, припасы и обмундирование для обеих армий. Евгению Богарне пришлось уйти из Берлина, оставив гарнизоны в Магдебурге, Торгау и Виттенберге. Русская полевая армия уже осадила французов в Штеттине, Кюстрине, Шпандау, Глогау, Торне и Данциге, ее составляли теперь всего 46 000 пехотинцев и 10 000 казаков, хотя и ожидался вскоре подход 61 000 пруссаков. Союзники намеревались идти к Дрездену, чтобы заставить Саксонию отложиться от Наполеона, и рассылали казачьи отряды по северу Германии, чтобы инициировать мятежи в ганзейских городах и в Рейнском союзе.