[318]{2722}. Наполеон решил было пойти на Париж вне зависимости от обстановки в столице, но генералы его отговорили{2723}. Так Наполеон стал первым со времен английской оккупации 1420–1436 годов французским монархом, потерявшим свою столицу. Он отправил Коленкура в Париж просить мира и поехал в Фонтенбло, куда прибыл 31 марта в 6 часов утра. Там же в лесу устроили сожжение знамен и уничтожение «орлов» (некоторые избежали гибели и теперь выставлены в парижском Музее армии){2724}.
1 апреля союзнические армии вступили в Париж через ворота Сен-Дени, с белыми лентами на оружии и зелеными ветками на киверах. Горожане приветствовали их с энтузиазмом, обычным для встречи победоносной армии. Особенное отвращение Лавалетту внушил вид «женщин, разодетых, как на праздник, почти обезумевших от радости, размахивавших платками и кричавших: “Да здравствует император Александр!”»{2725}.
Войска Александра встали лагерем на Елисейских полях и Марсовом поле. Не было никаких признаков того, что парижане желают сжечь город, не уступая его врагу, как поступили русские с Москвой всего восемнадцать месяцев назад. О непостоянстве остальных провинций можно судить по поведению миланской депутации, направленной в Париж для поздравления «великого Наполеона» с победой над всеми его врагами. Подъезжая к столице и узнав об осаде, делегаты двинулись дальше и поздравили союзников «с падением тирана»{2726}.
30 марта 1814 года (через пятнадцать лет после 18 брюмера, когда он поддержал Наполеона) Талейран устроил переворот. Временное правительство в Париже немедленно открыло с союзниками переговоры о мире{2727}. Хотя царь Александр рассматривал альтернативы изгнанным Бурбонам, в том числе воцарение во Франции Бернадота, Орлеанского дома и даже короля Римского – при регенте, Талейран убедил его и союзных монархов признать права Людовика XVIII на престол.
Во временное правительство вошел и цареубийца Фуше. 2 апреля сенат принял сенатусконсульт, низложив Наполеона и предложив престол «Людовику-Ксавье де Бурбону». Также временное правительство освободило военных от клятвы верности Наполеону. Когда документ дошел до войск, старшие офицеры восприняли его всерьез, но большая доля их подчиненных отнеслась к нему с презрением{2728}. (Конечно, можно усомниться в значении клятв; сам Наполеон присягал и Людовику XVI, и республике.)
В Фонтенбло Наполеон оценил свое положение. Он все еще предпочел бы идти к Парижу, но против этого единодушно возражали Маре, Савари, Коленкур, Бертье, Макдональд, Лефевр, Удино, Монсей и Ней, хоть последний и не говорил с императором грубо и откровенно, как утверждали позднее){2729}. Некоторые одобряли воссоединение с императрицей в Блуа. Парадоксально, но маршалы не настаивали на отречении Наполеона ни после разгрома в России в 1812 году, ни после Лейпцига (1813), однако теперь, когда он побеждал даже численно превосходящего противника, они высказались за это. Маршалы твердо напомнили Наполеону о неоднократных его обещаниях действовать в интересах Франции{2730}. Наполеон подозревал, что они подталкивают его к отречению, чтобы удержать пожалованные им замки и богатства, и в горькие минуты упрекал их в этом.
Хотя в 1814 году Наполеон требовал от некоторых маршалов (Макдональда, Удино, особенно Виктора) немыслимого и отчитывал их, если им удавалось лишь невозможное, их поведение не объясняется эгоизмом. Ни один маршал не понимал, как в нынешнем стратегическом положении можно выиграть войну, даже продолжив ее на французской территории. Поскольку отречение Наполеона представлялось им единственным способом закончить кровопролитие, они призвали императора – со всем почтением – именно к этому. Наполеон провел смотр Старой гвардии и других войск, которые 3 апреля встретили предложение идти на Париж криками «Да здравствует император!», но маршалы понимали, что силы уже не были равны (если во время этой кампании они вообще были сопоставимы){2731}. Макдональд в мемуарах утверждал, что он не желал французской столице участи Москвы{2732}. Ней и Макдональд призывали Наполеона отречься немедленно, чтобы успеть добиться установления регентства, и Наполеон отправил в Париж их, а также Коленкура, выяснить, возможно ли это еще. Тем не менее 4 апреля Мармон привел свой корпус со всем оружием и припасами прямо в союзнический лагерь и капитулировал. После этого царь потребовал безусловного отречения Наполеона{2733}. Александр привел с другого конца Европы огромную армию и не был согласен на компромиссы.
До конца жизни Наполеон возвращался к обстоятельствам измены Мармона – «человека, которого он воспитывал с шестнадцати лет» (небольшое, но простительное преувеличение){2734}. Тот, в свою очередь, говорил о «дьявольской гордости» Наполеона, а также об его «нерачительности, беззаботности, лени, излишней доверчивости, непредсказуемости и бесконечной нерешительности»{2735}. Конечно, Наполеон был человеком гордым, но определенно не ленивым, а если он и был излишне доверчив, то сам герцог Рагузский выиграл от этого больше всех. «Неблагодарный подлец! – отозвался Наполеон. – Он будет страдать сильнее меня». Слово ragusard приобрело значение «предатель», и возглавленную Мармоном после реставрации гвардейскую роту прозвали «Иудиной». Даже тридцать лет спустя, когда престарелый Мармон жил в изгнании в Венеции, дети бегали за ним, указывая на него пальцем и крича: «Вот человек, который предал Наполеона!»{2736}
Эльба
Я завершаю свой труд 1815 годом, поскольку все случившееся после относится к обыкновенной истории.
Подлинный героизм заключается в преодолении жизненных невзгод, в каком бы виде они ни вызывали на бой.
Когда стало ясно, что у Нея, Макдональда, Лефевра и Удино нет никакого желания начинать гражданскую войну, а союзники известили Коленкура (5 апреля), что они готовы предоставить Наполеону в пожизненное владение остров Эльбу у берегов Италии, император подписал в Фонтенбло документ о предварительном отречении и передал Коленкуру для использования в переговорах{2737}. «Вы хотели покоя, – заявил он маршалам. – Что же, вы его получите»{2738}. Отречение касалось лишь самого Наполеона, но не его наследников, и он желал, чтобы Коленкур сохранил это в тайне: он намеревался отречься официально лишь после того, как будет подписан договор с условиями об Эльбе, финансовых и личных гарантиях для Наполеона и его семьи. Впрочем, новость быстро распространилась и дворец опустел: сановники и придворные отправились мириться с временным правительством. «Можно подумать, – высказался об этом бегстве член Государственного совета Жозеф Пеле де ла Лозер, – что его величество уже в могиле»{2739}. К 7 апреля в Le Moniteur уже не хватало места, чтобы поместить все заверения в верности Людовику XVIII: их публиковали Журдан, Ожеро, Мезон, Лагранж, Нансути, Удино, Келлерман, Лефевр, Юлен, Мийо, Сегюр, Латур-Мобур и другие{2740}. Бертье даже стал командиром одного из королевских гвардейских корпусов{2741}.
«Его величество был очень печален и разговаривал очень мало», – в те дни записал Рустам{2742}. В 1807 году Людовик XVIII из Елгавы, откуда в 1800 году требовал у Наполеона престол, перебрался в английский Бакингемшир, и теперь в Хартуэлл-хаусе ждал известий об отречении Наполеона, чтобы занять трон Франции.
Даже лишившись офицерского корпуса и Генштаба, Наполеон мог, если бы пожелал, спровоцировать гражданскую войну. 7 апреля слухи об отречении собрали в Фонтенбло 40-тысячную армию. Солдаты ночью оставили казармы и прошли парадом с оружием, факелами и криками «Да здравствует император!», «Долой предателей!» и «На Париж!»{2743}. Подобное происходило в казармах в Орлеане, Бриаре, Лионе, Дуэ, Тьонвиле и Ландау. В Клермон-Ферране и других местах публично сжигали белое знамя Бурбонов. Корпус Ожеро был близок к мятежу. Верные Наполеону гарнизоны попытались восстать в Антверпене, Меце и Майнце. В Лилле солдаты бунтовали три дня и еще 14 апреля стреляли в своих офицеров{2744}. Шарль де Голль заметил по этому поводу: «Те, кого он заставил страдать сильнее всего, – солдаты – оказались как раз самыми верными ему»{2745}. Лорд Каслри, английский министр иностранных дел, озабоченный этими выражениями верности, указал военному министру лорду Батерсту на «опасность пребывания Наполеона в Фонтенбло, в окружении войск, которые в значительной мере сохраняют ему верность». Это соображение 11 апреля 1814 года, после пяти дней переговоров, наконец подвигло союзников подписать договор в Фонтенбло