В середине ноября Наполеон дал первое из нескольких интервью посетившим Эльбу английским аристократам и политикам-вигам и четыре часа беседовал с вигом-парламентарием Джорджем Венейблс-Верноном и его коллегой Джоном Фэзэкерли. В начале декабря он дважды встретился с виконтом Эбрингтоном, с которым провел суммарно шесть с половиной часов, а в канун Рождества беседовал с будущим премьер-министром лордом Джоном Расселом. Еще два англичанина, Джон Макнамара и Фредерик Дуглас (последний – сын министра лорда Гленберви), посетили Наполеона в середине января. Все эти собеседники – люди умные, опытные и с большими связями – поражались цепкости ума Наполеона и его желанию говорить обо всем, в том числе о походах в Египет и Россию, о своем восхищении палатой лордов и надеждах на появление такой аристократии и во Франции, о планах сохранения колоний посредством многоженства, о вероломстве русского царя, о «большом таланте» Веллингтона, о Венском конгрессе, о бесталанности эрцгерцога Карла Австрийского и итальянцев («ленивые и изнеженные»), о смерти герцога Энгиенского и Пишегрю (ни в том ни в другом случае он не признал свою вину), о бойне в Яффе (признал вину), о короле Фридрихе-Вильгельме III («капрал»), о талантах своих маршалов, об отличии гордости англичан от гордыни французов, о своем счастливом спасении от обрезания в Египте{2807}.
«Они храбрецы, эти ваши английские солдаты, – сказал Наполеон однажды. – Они стоят больше других»{2808}. Британцы рассказывали, что Наполеон «говорил с большой живостью, благодушием и учтивостью» и оправдывал свои поступки, при случае напомнив, что он не сжег Москву, но англичане в августе того года сожгли Вашингтон{2809}. Наполеон, возможно, пытался произвести хорошее впечатление, чтобы в итоге переехать в Лондон, но его ум и прямота способствовали тому, что гости перестали держаться настороже. «А меня, – часто повторял Наполеон, – все это больше не волнует. Мои дни сочтены». Или: «Я мертв»{2810}. Тем не менее Наполеон подробно расспрашивал о популярности Бурбонов и о дислокации английских и французских частей на юге Франции.
Он спрашивал обо всем этом и Кэмпбелла, и в октябре 1814 года комиссар предупредил лорда Каслри, что Наполеон, возможно, подумывает о возвращении{2811}. Однако английский флот не усилил охрану, и Наполеона продолжал сторожить один-единственный фрегат «Partridge». Наполеону даже позволили сделать 16-пушечный бриг «L’Inconstant» флагманским кораблем ВМФ Эльбы.
15 сентября 1814 года великие державы по инициативе Меттерниха и Талейрана открыли Венский конгресс, рассчитывая уладить основные разногласия (о судьбе Польши, Саксонии, Рейнского союза, а также Мюрата в Неаполе). После без малого четверти века войн и революций карту Европы предстояло перекроить, и у каждой державы имелись на сей счет пожелания, которые ради установления всеми ожидаемого прочного мира, было необходимо учесть{2812}. Падение Наполеона обострило давние территориальные споры, но, хотя конгресс формально продолжался до июня 1815 года, к несчастью для Наполеона, проект соглашения по всем важнейшим вопросам был готов к концу февраля, когда бывший император решил бежать с Эльбы.
Неизвестно, когда именно Наполеон задумал эту попытку вернуть себе трон, но после воцарения в мае 1814 года, под охраной союзнических армий, Людовика XVIII он пристально следил за казавшимися бесконечными ошибками Бурбонов. Наполеон постепенно уверился в мысли, что вскоре Бурбонов ждет «ливийский ветер»: неистовый, достигающий огромной скорости сирокко, который, как считалось в те времена, зарождается в Сахаре{2813}. Хотя [4 июня] Людовик XVIII подписал хартию, гарантировавшую гражданские широкие права, королевское правительство не сумело избавить французов от опасений, что оно втайне желает возродить Старый порядок. И действительно: официально шел девятнадцатый год правления Людовика XVIII, будто он занял престол сразу после смерти своего племянника в 1795 году и все, что произошло после (Конвент, Директория, консульство, империя), было просто отклонением от законного порядка. Бурбоны согласились с тем, что Франция должна вернуться к своим границам 1791 года, то есть уменьшиться с 109 до 87 департаментов{2814}. И либералов и республиканцев злило повышение акцизов (droits réunis), как во времена Старого порядка, и рост цен на продовольствие, а также отчасти восстановленные дореволюционное могущество и престиж католической церкви{2815}. В Ренне прошли официальные церемонии в память «мучеников»-шуанов. Прах Людовика XVI и Марии-Антуанетты с пышностью был перенесен с кладбища Мадлен в аббатство Сен-Дени. В Версале возобновилось строительство. Король назначил «первого толкателя кресла» (premier pousse-fauteuil), единственной обязанностью которого было пододвигать монарху стул, когда тот садился за стол. Пенсии – даже раненым ветеранам – были урезаны{2816}. Из Лувра убрали собранные Наполеоном картины и возвратили их державам-победительницам.
Как и предполагал Наполеон, был возобновлен дореволюционный торговый договор с Англией (1786), в соответствии с которым пошлины на ввоз некоторых английских товаров сокращались, а на остальные – отменялись. Этот шаг привел к новому спаду во французской промышленности{2817}. Назначение Веллингтона послом во Францию едва ли улучшило положение[321]. «Должно быть, назначение лорда Веллингтона очень унизительно для армии, – говорил Наполеон Эбрингтону, – как и, вероятно, большое внимание к нему короля, словно противопоставившего личные симпатии симпатиям страны»{2818}. Впоследствии Наполеон объяснял, как, по его мнению, следовало бы поступить Бурбонам. «Вместо того чтобы провозгласить себя Людовиком XVIII, ему следовало бы провозгласить себя родоначальником новой династии и вовсе не касаться старых обид. Если бы он это сделал, то мне, по всей видимости, не стоило бы покидать Эльбу»{2819}.
Самую недальновидную политику Бурбоны проводили в армии. Триколор, под которым французские солдаты более двух десятилетий одерживали победы по всей Европе, был заменен белым полотнищем с лилиями, а орден Почетного легиона понизили в статусе по сравнению со старыми королевскими наградами (одну из них «старые ворчуны» метко прозвали «жуком»){2820}. Ключевые посты в вооруженных силах достались эмигрантам, сражавшимся против Франции. Императорскую гвардию сменила королевская, а сформированную Наполеоном в 1806 году Среднюю гвардию, числившую на счету немало славных побед, распустили{2821}. Ненавистный Дюпон отправил в отставку множество офицеров и еще 30 000 перевел на половинное жалованье, причем продолжался активный розыск призывников-уклонистов[322]{2822}. «Надежда у меня возникла, когда в газетах я увидел, что на банкете в Ратуше присутствовали только супруги дворян, – позднее вспоминал Наполеон, – но не армейских офицеров»{2823}. 15 августа 1814 года, грубо нарушив приказ, многие в армии открыто отпраздновали день рождения Наполеона орудийным салютом и криками «Да здравствует император!», а часовые отдавали честь лишь при виде офицеров с орденом Почетного легиона.
Разумеется, не только ошибки Бурбонов помогли Наполеону решиться поставить все на карту и попытаться вернуть себе престол. Еще одной причиной стал отказ императора Франца позволить супруге и сыну бывшего императора присоединиться к нему. Кроме того, его расходы в 2,5 раза превысили доход. Наполеона одолевали печаль и уныние; он жаловался Кэмпбеллу, что «заперт в этом доме-клетке, оторван от мира, лишен интересного занятия», что с ним «нет ученых… одно и то же общество»[323]{2824}. Спокойствия не прибавляли газетные заметки и просачивающиеся из Вены, где шел конгресс, слухи, будто союзники собираются силой вывезти его с Эльбы. Жозеф де Местр, французский посол в Санкт-Петербурге, в качестве вероятного пункта назначения упоминал каторжную колонию в Австралии, в заливе Ботани. Звучало название и далекого английского острова посередине Атлантического океана – Святой Елены{2825}.
13 января 1815 года Наполеон два часа беседовал с Джоном Макнамарой и с радостью услышал, что Франция «взбудоражена»{2826}. Наполеон признал, что слишком долго оставался в Москве и «совершил ошибку, пытаясь покорить Англию». Он выразил твердую уверенность, что его влияние на международную политику сошло на нет. «История знает триумвират великих людей, – заключил Макнамара. – Это Александр [Македонский], Цезарь и Наполеон». В этот момент Наполеон, ничего не говоря, пристально посмотрел на него, и Макнамара «подумал, что он видел, как глаза императора увлажнились». Именно это Наполеон с детства желал услышать. Наконец он ответил: «Если бы под Москвой меня убило ядром, вы были бы правы. Но последние мои неудачи перечеркнут всю славу моих первых лет»