Семафор Шаппа принес в Париж известие о возвращении Наполеона в полдень 5 марта, но правительство не предавало его огласке до 7 марта{2860}. Сульт, новый военный министр, поручил Нею, Макдональду и Сен-Сиру решить проблему, и Ней заявил Людовику XVIII: «Я схвачу Бонапарта, обещаю, и привезу его вам в железной клетке»{2861}. В приказе армии Сульт объявил, что к Наполеону примкнут только предатели и что «этот человек теперь лишь авантюрист. Последняя его безумная выходка показала, кто он таков»{2862}. Несмотря на все это, при Ватерлоо на стороне Наполеона сражались лишь эти двое маршалов, Ней и Сульт.
13 марта, в день, когда Наполеон покинул Лион, союзники (конгресс еще продолжался) выпустили Венскую декларацию.
Через нарушение конвенции, даровавшей ему остров Эльбу, Наполеон Бонапарт уничтожает сам свое единственное законное право на политическое существование; являясь снова во Франции с замыслами мятежей и гибели, он сам себя лишает покрова законов и доказывает свету, что с ним не может быть договоров и мира…
Наполеон Бонапарт сам исключил себя из числа людей, охраняемых щитом гражданских и политических установлений; он, как открытый враг и возмутитель всемирного спокойствия, предается праведной мести общества[328]{2863}.
Наполеон продолжал путь на север и 14 марта провел ночь в Шалон-сюр-Сон, 15 марта – в Отене, 16 марта – в Аваллоне, 17 марта – в Осере. По дороге его встречали многолюдные восторженные толпы, к нему присоединялись все новые воинские подразделения. Наполеон послал двух переодетых офицеров в Лон-де-Сонье, к маршалу Нею, командовавшему 3000 человек, с предложением: если маршал возьмет сторону Наполеона, тот примет его «так, как принял на другой день после сражения под Москвой»[329]{2864}. Ней, выступая из Парижа, хотел сразиться с Наполеоном, но не желал начинать гражданскую войну, даже если б мог убедить солдат стрелять. «Я был среди бурь, – позднее объяснял он свое решение, – и потерял голову»{2865}. 14 марта Ней перешел на сторону Наполеона вместе с генералами Лекурбом и Бурмоном (оба с большой неохотой) и почти всеми вверенными войсками, кроме немногочисленных офицеров-роялистов. «Императору, нашему государю, надлежит впредь царствовать над этой прекрасной страной», – объявил Ней солдатам{2866}. Потом он оправдывался, что среди солдат преобладали бонапартистские симпатии, а он не мог «остановить движение моря своими двумя руками»{2867}.
Наполеон и Ней встретились в Осере утром 18 марта, но, так как Ней привез с собой рапорт, призывающий Наполеона поклясться: «…отныне вы посвятите себя тому, чтобы исправить то зло, которое причинили Франции… вы сделаете людей счастливыми», встреча оказалась прохладной и деловой{2868}. Вместо того чтобы принять его как «на следующий день после битвы под Москвой», Наполеон расспросил его о боевом духе солдат, настроениях в юго-восточных департаментах и происшествиях по пути в Дижон. Ней отвечал немногословно и получил приказ идти на Париж.
Позавтракав 19 марта в Жуаньи, к 17 часам Наполеон добрался до Санса, а пообедал и заночевал в Пон-сюр-Йонна. В час ночи 20 марта, в понедельник, он выехал в Фонтенбло и явился во двор Белой лошади – через одиннадцать месяцев после своего отъезда. В половине второго в Тюильри страдавшего подагрой Людовика XVIII погрузили в карету (непростая задача, учитывая его вес), и он покинул Париж. Сначала король отправился в Лилль, но там гарнизон показался ему враждебным, он пересек бельгийскую границу и в Генте стал дожидаться развития событий. Из-за пристрастия к юбилейным датам Наполеон хотел въехать в Париж 20 марта (в четвертый день рождения короля Римского), и в 21 час назначенного дня он вернулся в Тюильри как император французов.
Во дворе Тюильри Наполеона встречали солдаты и гражданские лица. Сохранилось несколько свидетельств того, что произошло тогда, и очевидцы сходятся в том, что радость и ликование были всеобщими. Полковник Леон-Мишель Рутье (дрался в Италии, Калабрии и Каталонии) прогуливался у тюильрийского Павильона часов и беседовал с товарищами по оружию,
когда неожиданно, без эскорта, в калитке у реки показались очень простые кареты. Объявили о прибытии императора… Кареты въехали, мы бросились к ним и увидели выходящего Наполеона. И тогда все мы впали в исступление; мы беспорядочно наскакивали на него, окружили его, обнимали его, едва не удушили его… Воспоминание о том неповторимом мгновении мировой истории до сих пор заставляет мое сердце колотиться от удовольствия. Счастлив тот, кто, как и я, стал очевидцем этого волшебного появления, итога проделанного в восемнадцать дней пути – более двухсот лье – по земле Франции без пролития хотя бы капли крови{2869}.
Даже генерал Тибо, которому в тот день была поручена защита Парижа с юга, вспоминал: «[Это был] внезапный неодолимый порыв… Могло показаться, что рушится потолок… Я будто снова стал французом, и ничто не может сравниться с восторгом и криками, которыми я пытался показать отряду, что тоже отдаю ему почести»{2870}. Лавалетт вспоминал, что Наполеон взошел по дворцовой лестнице Тюильри «медленно, полузакрыв глаза, с вытянутыми вперед руками, будто слепой, и выражая свою радость лишь улыбкой»{2871}. Натиск доброжелателей был таким, что двери в покои Наполеона с трудом удалось закрыть за ним.
Когда ночью приехал Мольен с поздравлениями, Наполеон его обнял: «Довольно, довольно, мой дорогой. Время любезностей прошло; они сами позволили мне прийти, пусть идут»{2872}.
По сравнению с трудностями похода от залива Жуан смена власти в Париже далась легко. В ту первую ночь в Тюильри заметили, что если в зале аудиенций убрать ковер с королевскими лилиями, то под ним откроются наполеоновские пчелы. «Все дамы немедленно взялись за работу, – рассказывал очевидец об испанской королеве Жюли, голландской королеве Гортензии и их вернувшихся фрейлинах, – и менее чем через полчаса, к огромной радости присутствующих, ковер снова стал императорским»{2873}.
Ватерлоо
Я видел, что Фортуна отворачивается от меня. Я больше не предчувствовал конечный успех, а тот, кто не готов, когда настало время, рискнуть, в итоге не сделает ничего.
Главнокомандующий должен несколько раз в день спрашивать себя: если неприятельская армия появится на моем фронте, на моем правом или левом крыле, что я тогда сделаю?[330]
К 3 часам 21 марта 1815 года, во вторник, когда Наполеон отправился спать, его власть во Франции была вполне восстановлена. Из Венской декларации недвусмысленно следовало, что союзники не позволят ему сохранить престол, и Наполеону пришлось готовить страну к вторжению. Но теперь он надеялся, что простые французы, пожившие при Бурбонах, активно его поддержат – в отличие от 1814 года. В некоторой степени это произошло. В следующие несколько недель в депо явилось столько конскриптов, сколько те смогли вместить. В этот мучительный момент французы решали, кому принадлежит их лояльность. Что касается семейства Бонапартов, то 23 марта Наполеон тепло встретил Жозефа, которого теперь не подозревал в заигрываниях с Марией-Луизой. Люсьен явился из своего добровольного римского изгнания, был «без промедления принят» Наполеоном и получил полное прощение. Жерома назначили командиром 6-й дивизии. Кардинал Феш вернулся во Францию, а Гортензия стала смотрительницей Тюильри. Луи Бонапарт и Евгений Богарне держались в стороне (Евгений – по настоянию баварского короля, своего тестя). Мария-Луиза осталась в Австрии, страстно желая Наполеону (которому она в последний раз написала 1 января) поражения{2874}. В письме подруге от 6 апреля ослепленная страстью женщина упомянула, сколько именно дней (восемнадцать) назад она виделась с генералом Нейппергом, а вскоре в последнем сообщении, переданном Наполеону устно, она попросила развода{2875}.
Камбасерес и другие высшие государственные деятели непритворно удивились новостям о возвращении Наполеона. Таким образом, его бегство с Эльбы сделал возможным не разветвленный заговор (как считали Бурбоны), а сила воли и предприимчивость одного-единственного человека{2876}. Камбасерес неохотно возвратился в министерство юстиции, жалуясь: «Все, чего я хочу, – покоя»{2877}. Кое-кто (например, убежденный республиканец Карно, назначенный министром внутренних дел) занял сторону Наполеона, всерьез поверив его обещаниям, что отныне он будет править как конституционный монарх и уважать права французов[331]. Другими министрами стали испытанные бонапартисты, например Лавалетт. Декре снова получил назначение в военно-морское министерство, Мольен – в казначейство, Коленкур – в министерство иностранных дел, а Дарю – в военное министерство.