Два каре Старой гвардии по обеим сторонам дороги Шарлеруа – Брюссель прикрывали беспорядочное отступление. Генерал Пети командовал каре 1-го батальона 1-го полка пеших гренадер, стоявшим примерно в 270 метрах южнее фермы Бель-Альянс. Там Наполеон нашел убежище[340]. «Вся армия была в ужасном беспорядке, – вспоминал Пети. – Пехота, кавалерия, артиллерия бежали во всех направлениях». Каре медленно отходило, и император приказал, чтобы барабанщики Пети выбивали дробь grenadière, созывая гвардейцев, попавших в поток бегущих. «Враг, – писал Пети, – следовал за нами по пятам, и мы, опасаясь, что он может прорвать каре, были вынуждены стрелять в преследуемых… К тому времени почти стемнело»{2991}.
Где-то за Россоммом Наполеон с ординарцем Жарденом Эни, Флао, Корбино, горсткой офицеров и дежурным эскадроном конных егерей расстались с каре и поехали по шоссе. В Ле-Кайю Наполеон пересел в карету, но в Женаппе дорога оказалась запружена отступающими солдатами. Бросив карету, Наполеон верхом отправился через Катр-Бра и Шарлеруа[341]. Флао вспоминал, что из-за толчеи на дороге в Шарлеруа они ехали шагом. «Он не проявлял ни малейшего признака страха, но состояние дел было таким, что причиняло ему величайшее беспокойство, – писал Флао. – Его, однако, так одолевали усталость и напряжение предыдущих дней, что он несколько раз не смог перебороть сонливость, и, если бы меня не оказалось рядом, чтобы его поддержать, он упал бы с лошади»{2992}. Проехав после 5 часов Шарлеруа, Эни записал, что император «увидел по правую руку лужок с маленьким костром, зажженным несколькими солдатами. Он остановился там, чтобы обогреться, и сказал генералу Корбино: “Итак, месье, мы сделали хорошую вещь”». Даже тогда Наполеон был способен шутить, пусть и горько. Эни вспоминал, что Наполеон «в тот момент был чрезвычайно бледен, осунулся и сильно изменился. Он выпил маленький стакан вина, съел кусок хлеба, который нашел один из его ординарцев, и уже через несколько мгновений сел в седло, спросив, быстра ли его лошадь»{2993}.
Ватерлоо стало самым кровопролитным (после Бородина) однодневным сражением периода Наполеоновских войн. От 25 000 до 31 000 французов погибли и получили ранения, огромное множество попало в плен{2994}. Веллингтон потерял 17 200, Блюхер – 7000 человек. В 1815 году служили 64 старших офицера, погибли и получили ранения 26 из них. «Непостижимый день», – позднее отозвался Наполеон о Ватерлоо. Он признавал, что «не вполне понял эту битву», и в своем проигрыше винил «необычайное стечение обстоятельств»{2995}. В самом же деле непостижимым выглядит количество невынужденных ошибок, допущенных им самим и его старшими командирами. Учитывая вялость Наполеона накануне битвы, просчет относительно Груши, неумение скоординировать атаки и отказ воспользоваться последним шансом после падения Ла-Э-Сент, поведение императора после Линьи напоминало поведение его нерасторопных противников-австрийцев в Италии почти двадцать лет назад. Ватерлоо не только заслуженная победа Веллингтона и Блюхера. Наполеон в полной мере заслужил трепку.
Святая Елена
Душа изнашивает тело.
Он жил среди равнин Персии, вечно тоскуя по своей стране.
На следующий день после битвы Наполеон написал Жозефу:
Не все потеряно. Я рассчитал, что, когда восстановлю силы, у меня будет 150 000 человек. Федералисты и национальные гвардейцы (те из них, кто способен сражаться) дадут 100 000 человек, полковые депо – еще 50 000. Таким образом, я получу 300 000 человек, готовых выступить на врага. Упряжные лошади будут везти пушки; я призову 100 000 рекрутов; вооружу их ружьями, взятыми у роялистов и у негодных к службе национальных гвардейцев; организую ополчение [levée en masse]… и одолею неприятеля. Однако люди должны мне помочь, а не оглушать советами… Австрийцы медлительны на марше; пруссаки боятся крестьян и не осмеливаются заходить слишком далеко. Еще есть время исправить положение{2996}.
Наполеон считал, что если ему удастся соединить силы Груши (чей корпус покинул район без потерь), Раппа, Брюна, Сюше и Лекурба и если крупные приграничные крепости сумеют дождаться помощи, а он перережет растянутые коммуникации союзников, то получит передышку{2997}. Как бы то ни было, сам факт, что Наполеон помышлял об этом, свидетельствует о необычайной решительности и неиссякаемой энергии даже после такой неудачи, как при Ватерлоо. Сульт издал приказ по армии, предписав командующим собрать отставших солдат и идти к Лану, Ла-Феру, Марлю, Сен-Кантену, Бетелю, Вервье, Суассону и Реймсу, где стояли уцелевшие части{2998}. Тем временем Жером Бонапарт и Моран собирали верные войска в Филиппвиле и Авене.
Наполеон понимал: чтобы продолжать борьбу, потребуется поддержка палат, заседавших в Бурбонском дворце, и он поспешил в Париж верхом и даже в почтовой карете, стараясь обогнать весть о поражении. Трактирщик из Рокруа отказался принять расписку на триста франков за ужин, поданный императору со свитой, и потребовал наличные; авторитет Наполеона явно слабел{2999}. Он приехал в Елисейский дворец в 7 часов 21 июня, в среду, собрал родных, вызвал министров и впервые за несколько дней принял ванну. В прошлом, возвращаясь из Египта и России, Наполеон тоже ехал прямо в столицу, но в этот раз в его поведении ощущалось отчаяние. Даже Джон Хобхауз отметил «торопливость» своего кумира, которую «ничто не может оправдать». Поспешное возвращение Наполеона ободрило его противников, хотя менее трех недель назад на «майском поле» они клялись ему в верности{3000}.
18 июня в Париже прозвучал 101 залп в честь победы над Веллингтоном и Блюхером при Линьи, но отсутствие бюллетеней после этого стало тревожить парижан. Наполеон решил ехать в Бурбонский дворец немедленно после возвращения – как выразился один из его сторонников, будучи «покрытым пылью сражения», – и воззвать к патриотизму депутатов{3001}. Спешно вызванные Камбасерес, Карно и Маре одобрили этот шаг, во дворе ждала карета, но большинство министров посчитало его слишком опасным из-за лихорадочного возбуждения парламентариев[342]. В итоге император обратился к Законодательному корпусу с посланием, в котором объявил о возвращении в Париж для «консультации со своими министрами о мерах национального спасения»{3002}. Впоследствии Наполеон сожалел, что не отправился к депутатам сам: «Я расшевелил бы их, повел бы их; мое красноречие привело бы их в восторг; я отрубил бы голову Ланжюине, Лафайету и еще десяти другим… Придется признать, что мне не хватило духу»{3003}.
Поддержки Наполеон не получил. Вакуум власти быстро заполнил Лафайет, назначивший по пяти членов обеих палат на министерские посты и, по сути, совершивший парламентский государственный переворот{3004}. Люсьен Бонапарт и Реньо де Сен-Жан д’Анжели попытались распустить палаты, но Лафайет в своих обвинениях, брошенных Наполеону, оказался очень убедителен. Когда Люсьен обвинил его в измене, Лафайет заявил: «Неужели вы забыли, что прах наших детей и наших братьев свидетельствует о нашей верности ему повсюду – и в песках Африки, и на берегах Гвадалквивира и Вислы, и в снежных пустынях Московии? За последние десять лет три миллиона французов лишились жизни ради одного человека, который и теперь еще намерен сражаться со всей Европой? Довольно! Мы достаточно сделали для него! Теперь долг повелевает нам спасать нашу родину»{3005}. Днем в столицу начали прибывать разоруженные и павшие духом войска, и «повсюду, где они проходили, они рассказывали, что все пропало»{3006}.
В бюллетене от 21 июня Наполеон объявил, что выиграл бы битву при Ватерлоо, если бы «недоброжелатели» (malveillants) не подняли крик «Спасайся кто может», после чего «армия превратилась в беспорядочную массу». Закончил Наполеон так: «Исход битвы при Мон-Сен-Жан [то есть при Ватерлоо], прославившей французские армии, тем не менее оказался роковым»{3007}. Это мало кого убедило, но трижды употребленное слово «роковой» (funeste) оставило парижан в уверенности, что произошла катастрофа, лишившая Наполеона возможности сохранить престол. Возможно, той ночью Наполеон снова попытался отравиться. Шарль-Луи Каде де Гассикур, фармацевт императора, в 1818 году рассказал генералу Тибо, что 21 июня его вызвали в Елисейский дворец. Наполеон, как и год назад, принял яд, однако передумал – и перепуганный Гассикур сумел вызвать у него рвоту, а после промыть желудок{3008}. Поскольку иных сведений на этот счет мы не имеем, Гассикур вполне может говорить правду.
На следующий день в 12 часов (после заявления Лавалетта, Савари и Коленкура – самых преданных министров – о неизбежности отречения) Наполеон во второй раз отрекся от престола. Он продиктовал текст «со стремительной решительностью, отличающей его организованность на