{3026}. Увы, эти данные неточны: принц-регент был одним из самых подлых людей среди британских монархов. «Не бывало еще человека, оплакиваемого его собратьями менее, чем этот усопший король, – сочла редакция The Times в 1830 году, когда умер Георг IV, бывший принц-регент. – Кто всплакнул о нем? Чье сердце испытало трепет бескорыстной жалости?.. Если у него и был друг – преданный друг любого общественного положения, – то мы заявляем: его или ее имя нам не известно»{3027}. Щедрость принц-регент проявлял лишь к своим портным, декораторам и любовницам. Наполеон не мог дать ему ничего и поэтому не получил ответа. Возможно, он рассчитывал на необременительный плен, каковым оказалось пребывание Люсьена в Вустершире, или на жизнь в одном из загородных поместий аристократов-вигов, с которыми он встречался на Эльбе.
Наполеон взошел на борт «Bellerophon» в 8 часов 15 июля 1815 года, в субботу, и сдался капитану Мейтленду. Наполеон любезно позволил генералу Николя-Леонару Бекеру, отвечавшему за связь с временным правительством, не сопровождать его и так избегнуть вероятных обвинений в выдаче императора англичанам{3028}. «Глубочайшая грусть проявилась на всех лицах, – вспоминал его камердинер Маршан, – и, когда подошла английская гичка, чтобы забрать императора на корабль, послышались самые душераздирающие вопли» офицеров и матросов, кричавших «Да здравствует император!», пока он не достиг «Bellerophon»{3029}. Некоторые в отчаянии топтали свои шляпы. Когда Наполеон поднялся на борт «Bellerophon», морские пехотинцы встали по стойке «смирно», а матросы влезли на реи, но салюта Наполеон не получил: по правилам английского флота, для этого был слишком ранний час. Первое, что сказал Мейтленду, сняв шляпу, Наполеон, было: «Я явился на ваш корабль, чтобы отдаться под защиту английских законов»{3030}. Революционные и Наполеоновские войны подошли к концу.
Мейтленд уступил Наполеону свою каюту и, когда тот вернулся на палубу, показал ему корабль. Наполеон спросил, был ли у него шанс ускользнуть, но английский капитан заверил, что 74-пушечный корабль, подобный «Bellerophon», равен трем фрегатам и вероятность была «совсем не в его пользу»{3031}. Во время прогулки Наполеон потрепал мичмана по голове и добродушно дернул его за ухо, а также расспросил боцмана по фамилии Мэннинг, в чем заключаются его обязанности. По словам мичмана Джорджа Хоума, Наполеон «казался очень спокойным, совсем как дома, будто готовился к увеселительной прогулке на одной из императорских яхт»{3032}. Наполеон быстро расположил к себе всех на корабле. Другой офицер отметил: «Зубы у него очень ровные и белые, как слоновая кость, а рот отличался таким очарованием, какого я не замечал ни на одном другом человеческом лице». Сам Мейтленд признал:
Может показаться удивительным, что английский офицер мог оказаться настроенным в пользу того, кто принес его стране столько несчастий. Однако он [Наполеон] до такой степени обладал умением нравиться, что мало кто сумел бы, как я, почти месяц сидеть с ним за одним столом и не почувствовать печали, сопутствующей сожалению о том, что человек столь многочисленных и удивительных достоинств, занимавший столь высокое место, низведен до положения, в котором я его увидел{3033}.
В пути Наполеон, к которому относились как к главе государства, «не выказывал упадка духа». Он позволил Мейтленду и адмиралу Хотэму, поднявшемуся на борт вскоре после его сдачи, осмотреть свои дорожную библиотеку и походную кровать (шириной 76 сантиметров), задал множество вопросов на ломаном, почти невозможном английском языке и заявил, что, если бы Чарльз Джеймс Фокс был жив, «этого никогда бы не произошло»{3034}.
Вечером второго дня за обедом Наполеон похлопал Мейтленда по голове со словами: «Если бы не вы, англичане, я стал бы императором Востока. Но везде, где может проплыть корабль, мы неизменно находим вас у себя на пути»{3035}.
Вопрос, как быть с пленником, ставил англичан в тупик. Сто дней, последовавших за возвращением с Эльбы, обошлись всем сторонам почти в 100 000 убитых и раненых, и повторения допустить было нельзя{3036}. 20 июля лорд Ливерпуль в письме министру иностранных дел лорду Каслри, который находился в Вене, изложил точку зрения правительства на этот вопрос:
Все мы целиком и полностью придерживаемся того мнения, что его заключение в этой стране не выход. Могут появиться премилые судебные решения, крайне стеснительные… Он немедленно, уже через нескольких месяцев, станет объектом любопытства и, возможно, сострадания, и обстоятельства его пребывания здесь или вообще в Европе в известной мере станут провоцировать брожение во Франции… Остров Святой Елены – вот место в мире, наилучшим образом подходящее для заключения такого человека… Условия чрезвычайно безопасные. Имеется лишь одно место… где могут пристать корабли, и у нас есть возможность не допустить нейтральные суда… В подобном месте и в таком отдалении любые интриги окажутся невозможными; о нем, оказавшемся столь далеко от европейского мира, вскоре забудут{3037}.
Наполеону не раз случалось делать слишком оптимистичные замечания, но подобные ошибки допускали и его враги.
В последний раз он увидел Францию 23 июля. Наполеон бросил «очень тоскливый взгляд на берег», но почти ничего не сказал{3038}. После того как на следующий день корабль встал на якорь в Торбее, на юге Англии, Наполеон немедленно стал «объектом любопытства» (кое-кто явился даже из Глазго ради того, чтобы его увидеть), и команде «Bellerophon» пришлось спустить шлюпки и окружить ими корабль, чтобы удерживать зевак на расстоянии. Наполеон вышел на палубу, показался в бортовых и кормовых иллюминаторах, чтобы порадовать публику, и сказал, что Торбей напоминает ему Портоферрайо. Мейтленд отметил, что, когда Наполеон «видел хорошо одетую женщину, он снимал шляпу и кланялся»{3039}.
27 июля в Плимуте Наполеона встретили еще с большим энтузиазмом. Через три дня Мейтленд насчитал вокруг своего корабля не менее тысячи прогулочных лодок, в каждой в среднем восемь пассажиров. Наполеон «часто засыпал на диване, сделавшись в эти два или три года очень вялым» (любопытное замечание из уст человека, знакомого с ним всего двенадцать дней){3040}. Приятная неопределенность, однако, кончилась 31 июля в 10:30, когда адмирал лорд Кит и заместитель военного министра Генри Банбери, прибыв на «Bellerophon», объявили Наполеону (к которому они обращались «генерал Бонапарт») его участь: его отправят на остров Святой Елены. Об этом Наполеон уже знал из английских газет. Кит и Банбери сообщили, что он может взять с собой двенадцать человек прислуги и трех офицеров, но не Савари и не генерала Лальмана: обоим предстояло тюремное заключение на Мальте за соответственно убийство герцога Энгиенского и измену Бурбонам.
Наполеон ответил Киту (то ли с галльским пылом, то ли с нелепой мелодраматичностью; судите сами), что «лучше его кровь запятнает палубу “Bellerophon”», чем он отправится на остров Святой Елены, и что решение властей «опустит темную завесу над будущей историей Англии»{3041}. Он прибавил, что климат погубит его в три месяца. После ухода Кита и Банбери Наполеон заявил Мейтленду: «Это хуже железной клетки Тамерлана. Я бы предпочел выдачу Бурбонам. Кроме прочих нанесенных оскорблений… они величали меня “генералом”. С тем же основанием они могут называть меня архиепископом»{3042}. Самые горячие головы из его свиты согласились, что гибель на острове Святой Елены «очень позорна» и что «лучше умереть, защищаясь, или поджечь крюйт-камеру». В ту же ночь генерал Монтолон помешал впавшей в истерику и депрессию жене Бертрана Фанни, по происхождению англичанке, утопиться: втащил ее обратно в орудийный порт, из которого она собиралась прыгнуть{3043}.
Несмотря на отправку принцу-регенту еще одного негодующего письма («Я не пленник, а гость Англии»), около полудня 27 августа Наполеона перевезли на 80-пушечный корабль «Northumberland» контр-адмирала Джорджа Кокберна (одного из тех, кто годом ранее сжег Вашингтон). Началось путешествие в 4400 миль к острову Святой Елены{3044}. Наполеона на край света сопровождала свита из 26 человек, добровольно пожелавших отправиться с ним. Еще несколько близких, например сестра Полина и Меневаль, вызвались ехать, но английские власти им отказали. Кроме генерала Анри Бертрана, его явно недовольной жены и троих детей на остров отправились: Монтолон со своей прелестной женой Альбиной и трехлетним сыном Тристаном, маркиз Эммануэль де Лас-Каз (прекрасно знавший секретарское дело и хорошо говоривший по-английски, однако скрывший это) и его тринадцатилетний сын, а также генерал Гаспар Гурго, камердинеры Маршан и Новерраз, камердинер и телохранитель «мамлюк Али», конюхи братья Ахилл и Жозеф Аршамбо, лакей Жентилини, метрдотель Франчески Киприани, дворецкий и кондитер Пьеррон, повар Лепаж, церемониймейстер и цирюльник корсиканец Сантини, фонарщик и изготовитель игрушек Руссо. Поехали также четверо слуг Монтолонов и Бертранов