Наполеон: биография — страница 195 из 211

он, и это неудивительно, в мемуарах хотел обескуражить клеветников{3106}. «В моей карьере, несомненно, найдется много просчетов, – говорил он, – но Арколе, Риволи, пирамиды, Маренго, Аустерлиц, Йена, Фридланд – это гранит. Зубы зависти здесь бессильны»{3107}. Кроме того, Наполеон ощущал необходимость опорочить великих деятелей прошлого (вероятно, чтобы поднять собственную репутацию), но не Юлия Цезаря. Так, по Наполеону, Густав II Адольф почти не делал искусных маневров, Фридрих Великий «не понимал значения артиллерии», Генрих IV вообще «не совершил ничего великого… Святой Людовик был простаком», даже Александр Македонский избегал «блестящих маневров, достойных великого полководца»{3108}. После смерти Наполеона, но до публикации Лас-Казом «Мемориала» Гурго отчасти издал воспоминания Наполеона. Маршал Груши посчитал сказанное императором о поведении самого маршала и Нея при Ватерлоо настолько не соответствующим действительности, что напечатал брошюру «Сомнения в подлинности воспоминаний из истории, приписываемых Наполеону», в которой усомнился, что они принадлежат ему самому{3109}. Однако Наполеон действительно это говорил.

Распорядок дня Наполеона в Лонгвуде (по крайней мере, до 1820 года, когда он заболел) был таким. Подъем в 6 часов, чай или кофе, умывание, бритье и растирание тела одеколоном. («Три сильнее, – говорил Наполеон камердинерам, – как если бы ты чистил осла».){3110} В 10 часов он завтракал, а после диктовал мемуары и от одного до трех часов лежал в ванне (иногда даже ел в ней). Ранним вечером Наполеон принимал посетителей, стоя в гостиной у камина со шляпой под мышкой, после шел к Бертранам, а позднее возвращался и перед обедом правил стенограмму{3111}. Наполеон завораживал старших членов своей свиты рассказами о великих людях и событиях. После обеда он истязал их чтением вслух Корнеля, Вольтера, Оссиана, Гомера, иногда Библии, а в 23 часа отправлялся спать{3112}. Два члена миниатюрного императорского двора сговорились «потерять» экземпляр «Заиры» Вольтера, если Наполеону захочется продекламировать пьесу еще раз{3113}.

В середине июня 1816 года Кокберна в качестве старшего офицера на острове сменил адмирал Палтни Малкольм. Наполеону нравилось общество Малкольма и его жены [Клементины] – как оказалось, сестры капитана Эльфинстона, которому он помог при Ватерлоо. Миссис Малкольм незамедлительно записывала содержание их долгих и обстоятельных бесед{3114}. Малкольм нашел Наполеона «несколько выше ростом и не таким полным, как его изображали… Его манеры просты и приятны». Они говорили о подагре адмирала флота графа Сент-Винсента, о введенном Питтом подоходном налоге («Почти все жаловались на него, и, значит, все платили»), о «позоре» рабства, о тактике Нельсона в Трафальгарской битве, о судьбе Бурбонов и о том, что Веллингтон при Ватерлоо чересчур рисковал. Разговоры о герцоге Энгиенском и убийстве в Яффе показали, что запретных тем не было{3115}. Однажды они успели поговорить о шотландской аристократии, о том, как Веллингтон и Нельсон выбрали себе титулы, о пьесе Шеридана «Соперники», о республиканских убеждениях Джона Мильтона, о том, сильно ли изменился со времен Шекспира английский язык и осовременили ли его Драйден и Аддисон. Наполеон расспрашивал о Байроне и сравнивал итальянскую поэзию и прозу, а после сел за шахматы с леди Малкольм.

Малкольмы вспоминали, что Наполеон много смеялся, а когда осматривал холодильное устройство, привезенное на остров изобретателем Джоном Лесли, умудрился сломать термометр и признал свою неуклюжесть: «Это очень похоже на меня»{3116}.

Чтобы развеять скуку, Наполеон часто принимал посетителей – пассажиров кораблей, пристававших к острову для пополнения припасов. Так, 7 июня 1817 года он встретился с исследователем Тибета Томасом Мэннингом, направлявшимся в Китай. Наполеон расспросил его о доходах далай-ламы и «задал тысячу вопросов о китайцах, их языке, обычаях и так далее». Обычно же жизнь на острове Святой Елены была монотонной и временами оживлялась нашествиями на Лонгвуд крыс. Однажды Наполеон рассказал Бетси, что «испугался, увидев, как огромная крыса выпрыгнула из шляпы, когда он надевал ее»{3117}. Он также развлекался, подражая знаменитым призывам лондонских уличных торговцев.

С конца октября 1816 года (ровно за четыре с половиной года до смерти) у Наполеона появились признаки серьезного заболевания – отчасти потому, что после ухудшения отношений с Лоу он стал мало ездить и зажил почти затворником, а также потому, что ел мало фруктов и овощей и отказывался принимать назначенные лекарства, соглашаясь лишь на более продолжительные горячие ванны. (В списке числились рвотный камень, хлорид ртути и отвар древесной коры, так что отказ от них вряд ли причинил ему вред.) Кроме того, Наполеон страдал от растущей апатии, вызванной пребыванием на «этой ненавистной», «ужасной», «отвратительной» и «убогой» скале{3118}.

Барри О’Мира регулярно и подробно докладывал Лоу о здоровье своего пациента, и о жалобах Наполеона можно судить по этим еженедельным, иногда ежедневным, отчетам. Когда в октябре 1817 года О’Мира поссорился с Лоу из-за того, что поставил Наполеону диагноз «гепатит» (Лоу считал, что в этом случае английское правительство обвинят в намеренной отправке Наполеона в нездоровое место), назначенному Лоу врачу Александру Бакстеру пришлось записывать под диктовку О’Мира доклады губернатору, поскольку лично встречаться с этим доктором Наполеон отказался. Это нелепое положение сохранялось до тех пор, пока в августе 1818 года Лоу не выслал О’Мира с острова. (Лоу избавился и от Гурго – за его попытки снестись с Люсьеном Бонапартом.)

20 октября 1816 года О’Мира записал, что Наполеон (Лоу настаивал, чтобы тот назывался в отчетах «генералом Бонапартом») пожаловался на «разрыхление десен, которые… при легком нажатии кровоточили; лицо бледнее обычного»{3119}. Позднее у Наполеона отмечены: «затруднение дыхания» (21 октября), «отечность и похолодание нижних конечностей» (10 ноября), «нерегулярные приступы нервической головной боли, которым он подвержен уже несколько лет… Легкая диарея» (5 марта 1817 года), «некоторая припухлость щеки и покраснение десен» (28 марта), «припухлость щеки… чрезвычайно болезненная» (30 июня), «сильный катар» (3 июля), «отечность вокруг щиколоток… плохой сон по ночам и частые позывы к опорожнению небольшими порциями» (27 сентября), ноющая боль «в правом подреберье и такое же ощущение в правом плече», учащение пульса с 60 до 68 ударов в минуту, раздражение кишечника, боль в щеке и в боку (9 октября). О’Мира предположил: «Если болезнь продолжится или будет усиливаться, появятся все причины считать, что он переносит обострение хронического гепатита» (1 октября).

Осенью 1817 года Наполеон перенес единственную в жизни операцию: О’Мира вырвал ему зуб. К 9 октября у Наполеона появилась «ноющая боль в правом боку ближе к спине, чем ранее; отечность ног уменьшилась». «Болевое ощущение в правом боку сохраняется. Прошлой ночью у него проявлялись симптомы учащенного сердцебиения… довольно сильная боль под лопаткой, отдающая вниз в правый бок, что в определенной мере затрудняло дыхание… Вероятно, эту боль повлекло его продолжительное сидение вчера на ступенях террасы» (11 октября); «ноющая боль в правом боку и сонливость» (13 октября){3120}. Наполеон не умирал, но и здоров он точно не был.

К концу 1817 года Наполеон страдал от депрессии, а также от проблем с печенью, болей в желудке и, возможно, от гепатита Б. «Ночные мысли невеселы», – признался он Бертрану{3121}. При этом он, по-видимому, не думал всерьез о самоубийстве, хотя и предпринял попытку суицида в 1814 году в Фонтенбло и, возможно, в 1815 году в Елисейском дворце. Единственное свидетельство о том, что он мог обдумывать самоубийство на острове Святой Елены, получено из вторых рук спустя более полувека после его смерти и содержится в мемуарах (1877) Бэзила Джексона, любовника Альбины де Монтолон. Она утверждала, что Гурго на острове Святой Елены «говорил странно и… более чем намекал, будто Наполеон в разговоре с ним допустил самоубийство; это произошло, когда обсуждали гибель от угольных паров»{3122}. (При нагревании каменного угля [без доступа кислорода] выделяется угарный газ CO.) В самом деле, в 1818 году Наполеон писал мемуары, оставил мысль когда-либо увидеть родных, жаловался на ухудшение памяти и снижение либидо, был явно нездоров и часто страдал от боли. Кроме того, у Наполеона определенно хватило бы мужества покончить с собой, а слабая религиозность означала, что у него «нет химерического страха ада»{3123}. «Смерть не что иное, как сон без сновидений», – говорил он. И: «Из моего тела вырастет брюква или морковь. Я не боюсь смерти. На войне на моих глазах внезапно погибали люди, с которыми я в ту минуту разговаривал»[346]{3124}. «Есть ли у человека право убить себя? – вопрошал он в эссе “О самоубийстве” (1786). – Да, если его смерть никому не причинит вреда и если жизнь стала для него невыносимой»