, чем он желал: «Республика, доверяя мне командовать армией, сочла меня достаточно проницательным для того, чтобы определить ее нужды, не советуясь при этом с ее врагами»{280}. Один из двух уполномоченных, савойский полковник маркиз Анри Коста де Борегар, описал встречу с Наполеоном в мемуарах: «[Он] всегда был холоден, элегантен и немногословен»{281}. В час ночи 28 апреля Наполеон вынул часы и произнес: «Господа! Предупреждаю: общее наступление назначено на два часа, и, если я не получу заверений, что до конца дня [крепость] Кони передадут мне, наступление не будет отложено ни на миг».
Это мог быть и обычный для Наполеона блеф, но сардинцы не стали рисковать. Немедленно было заключено перемирие. Французы получили Тортону, Алессандрию, Кони и Чеву, а также дорогу в Валенцу и все земли между Кони и реками Стура, Танаро и По. Наполеон коварно настоял на включении в текст секретной статьи, оговаривавшей его право пользоваться в Валенце мостом через По: он понимал, что, когда об этом узнают австрийцы, Больё отправит туда войска. Он собирался перейти реку у Пьяченцы, в 113 километрах восточнее.
За бутылками асти, открытыми по случаю праздника, и обильной выпечкой, доставленной монахинями из Кераско, Наполеон откровенно говорил о событиях предыдущих дней. Он винил себя в бессмысленных потерях у Коссерии в битве при Миллезимо, вызванных его «нетерпением разделить австрийскую и пьемонтскую [сардинскую] армии». Он рассказал, что стоял в Дего двумя годами ранее, когда командовал артиллерийской колонной. Тогда Наполеон предложил аналогичный план вторжения, но военный совет его отверг. «В армии во главе со мной ничто не будет решаться таким образом», – сказал Наполеон и прибавил, что совет собирают, лишь если требуется «трусливое прикрытие», чтобы распределить вину{282}.
Наполеон объявил сардинцам, что накануне ночью он расстрелял солдата за изнасилование, и дипломатично похвалил их за стратегический отход 17 и 21 апреля: «Вы дважды очень ловко избежали моих когтей». Наполеон показал Коста де Борегару маленький чемодан с личными вещами: «Когда я был простым артиллерийским офицером, у меня было гораздо больше излишеств, чем теперь, когда я главнокомандующий». Наполеон беседовал с сардинцем час, за это время взошло солнце. На Коста де Борегара произвело впечатление знание Наполеоном истории Пьемонта, художников и ученых. Наполеон сравнил свои маневры с «боем младшего Горация, державшегося от трех своих врагов на расстоянии, чтобы по очереди обезоружить их и перебить». Наполеон признал, что он не самый молодой из французских генералов, но согласился, что его возраст дает преимущество. «Молодость почти обязательна для командования армией, – заявил он Коста де Борегару, – ведь для такой сложной задачи необходимы бодрость духа, дерзновенность и гордость»{283}.
На следующий день после подписания перемирия Наполеон сообщил об этом в Париж: он понимал, что, заключая соглашение с иностранной державой, превысил свои полномочия – не говоря о том, что, будучи добрым республиканцем, позволил сардинскому королю Виктору-Амадею III сохранить престол. «Это перемирие, заключенное с одним крылом армии, дает мне время ударить вторым, – написал он. – Мои колонны на марше; Больё бежит, но я надеюсь догнать его»{284}. Рассчитывая прекратить придирки Парижа, Наполеон пообещал наложить на герцога Пармы «контрибуцию» в несколько миллионов франков и потребовал 15 млн франков от Генуи. «Контрибуции», собираемые в Северной Италии, позволили Наполеону выдавать солдатам половину жалованья серебром, а не презренными территориальными мандатами (mandats territoriaux) – непрерывно обесценивающимися бумажными деньгами{285}. Саличетти (Наполеон нашел ему должность в Итальянской армии, явно простив за происшествие в антибской тюрьме) пришло в голову довольно логичное решение: сначала платить солдатам, а остальные деньги отправлять нуждающейся в деньгах Директории. Ничто, кроме проигранной войны, не деморализует страну так сильно, как гиперинфляция, и Директория, после вандемьера возглавляемая Баррасом, отчаянно нуждалась в звонкой монете, которую присылал Наполеон. Это во многом объясняет, почему члены Директории, негодовавшие и даже боявшиеся его успехов в Италии и Австрии, лишь однажды предприняли робкую попытку его сменить.
«Не оставляйте в Италии ничего такого, что наше политическое положение позволяет вам забрать, – наставляли они Наполеона, – и что может быть нам полезным»{286}. Наполеон с энтузиазмом выполнял эту часть своих обязанностей. Он решил, что Италия (по крайней мере, те области, которые сопротивлялись ему) лишится не только своей казны, но и великих произведений искусства. 1 мая он писал гражданину Фэпу: «Пришлите мне ведомость картин, статуй, кабинетов и древностей в Милане, Парме, Пьяченце, Модене и Болонье»{287}. У правителей названных территорий имелись все основания опасаться: многие из их главных сокровищ предназначались для парижской галереи, называвшейся со времени открытия в 1793-м и до 1803 года Центральным художественным музеем (Musée Central des Arts), до 1815 года – Наполеоновским музеем (Musée Napoléon), а после – Лувром.
Назначенные Наполеоном знатоки-французы, выбиравшие шедевры для изъятия, утверждали, что отправка в Париж лучших образцов западного искусства сделало их гораздо доступнее. «Прежде приходилось преодолевать Альпы и колесить по целым провинциям, чтобы удовлетворить это просвещенное и благородное любопытство, – писал в 1814 году преподобный Уильям Шепард, англичанин, – но теперь итальянские трофеи собраны почти под одной крышей и открыты всему миру»[33]{288}. Как указывала английская писательница и переводчица Энн Пламптр, бонапартистка, большую долю того, что забрали французы, римляне (например, консул Луций Муммий) когда-то увезли, в частности, из Коринфа и Афин{289}.
Наполеон хотел, чтобы его будущий музей (который он отремонтировал, украсил, наполнил скульптурами и сделал своим «парадным дворцом») мог похвастаться не только лучшими произведениями мирового искусства, но и лучшей коллекцией исторических рукописей. Увлеченный библиофил, он объявил, что желает «собрать в Париже, в одном месте, архивы Германии, Ватикана, Франции и Соединенных провинций [то есть Голландии]». Позднее Наполеон распорядился, чтобы Бертье поручил одному из генералов испанского контингента выяснить, где хранятся архивы Карла V и Филиппа II, которые «удачно дополнят это обширное европейское собрание»{290}.
В начале мая Наполеон известил Директорию, что намеревается перейти реку По и что операция будет трудной. Он посоветовал членам Директории не слушать «клубных вояк, считающих, что мы способны переплывать широкие реки»{291}. Командующий австрийскими войсками Больё отступил в угол, образованный реками По и Тичино, и прикрыл Павию и Милан. Его линии сообщения протянулись севернее По. Больё проглотил наживку, заброшенную Наполеоном, и внимательно наблюдал за Валенцей. Наполеон устремился к Пьяченце (в Пармском герцогстве), минуя несколько линий обороны у рек и угрожая Милану. Тогда он впервые применил manoeuvre sur les derrières (охват с целью зайти противнику в тыл) – прием, который станет [для него] одним из излюбленных. Броски к Вене в 1805 и 1809 годах и оперативные передвижения в Польше в 1806 и 1807 годах – все это повторения броска через По.
Больё стоял ближе к Пьяченце на расстоянии однодневного марша, и Наполеону для безопасной переправы через По требовалось преимущество в два, а лучше в три дня пути. Он потребовал, чтобы армия двигалась еще быстрее, в уверенности, что точно учел все потребности снабжения. Пока Серюрье и Массена шли к Валенце, чтобы обмануть Больё, а занявший позицию между Валенцей и Пьяченцей Ожеро захватывал переправы и умножал неразбериху, Наполеон устремился вперед с Лагарпом, генералом Клодом Дальманем (ему пообещали партию новой обуви, поскольку у многих его солдат на ногах не было ничего, кроме обмоток) и кавалерией Шарля Кильмэна по прозвищу Отважный. Им предстояло пройти и по землям нейтральной Пармы, но Наполеон знал, что герцог настроен враждебно, и не мог позволить, чтобы его задержали тонкости международного права.
К рассвету 7 мая французская армия была готова перейти реку По у ее слияния с Треббией. Неустрашимый генерал Жан Ланн, обыскав берег на много миль, собрал все плавсредства и все материалы, пригодные для постройки мостов, и нашел паром, способный перевезти через реку шириной 457 метров сразу пятьсот солдат. Ожеро (находившийся в 32 километрах), Массена (в 56 километрах) и Серюрье (в 113 километрах) торопились соединиться с Наполеоном. Сам Наполеон переправился 8 мая и направился к Пьяченце. Губернатор после краткого, но откровенного объяснения, что может случиться с городом в случае отказа, открыл французам ворота. «Еще одна победа, – предсказал в тот день Наполеон в письме Карно, – и мы хозяева Италии»{292}. Французы забирали лошадей, поэтому их пушки тащили уже не мулы. Многие из орудий, которые Наполеон пустил в ход в следующей битве, везли упряжные лошади пьяченцской знати.
После заключения перемирия с герцогом Пармским, чьи земли он волей случая захватил, Наполеон отправил в Париж 20 картин, в том числе полотна Микеланджело и Корреджо, и переписанные рукой Франческо Петрарки стихи Вергилия