{293}. Не удовлетворившись этим, французы взялись за флору и фауну: в Павию отправились ученые Гаспар Монж, Клод-Луи Бертолле и Андре Туэн (последний – чтобы собрать образцы животных и растений для Ботанического сада в Париже). Наполеон даже нашел немного ртути для экспериментов Бертолле{294}.
К 10 мая австрийская армия отступала к Милану через Лоди, город на правом берегу реки Адды, в 35 километрах к юго-востоку от Милана. Здесь Наполеон решил преградить им путь. Мармон с гусарским полком и Ланн с гренадерским батальоном, погнавшиеся за австрийским арьергардом через Лоди, были внезапно остановлены картечным огнем с противоположной стороны деревянного моста (183 метра длиной, 9 метров шириной). Наполеон направил к мосту две первые попавшиеся пушки и руководил стрельбой, мешая неприятелю разрушить мост, приказал доставить еще орудия и организовал снайперский огонь с берега и ближних домов. Затем он поднялся на колокольню церкви, находящейся сразу за мостом, и оттуда руководил боем[34].
У генерала Зеботтендорфа, командующего австрийским арьергардом, для защиты моста имелись 3 батальона пехоты при 14 орудиях, и 8 батальонов пехоты и 14 эскадронов кавалерии находились в резерве: итого до 9500 солдат. На то, чтобы обойти их, ушли бы дни, и отступающий Больё наверняка скрылся бы. Наполеон решил захватить мост немедленно. К 17 часам он сосредоточил здесь 30 пушек и послал 2000 кавалеристов на север и юг, чтобы искать брод через реку. Затем он построил на задворках Лоди колонну Дальманя (3500 солдат) и произнес вдохновенную речь. («Нужно искать отклик в душе, – высказался однажды Наполеон о своих речах перед боем. – Это единственный способ возбудить людей»{295}.) Затем Наполеон приказал Бертье удвоить интенсивность артиллерийского огня и в 18 часов отправил 27-ю и 29-ю полубригады легкой пехоты на мост – прямо под австрийскую картечь. Точнее, объединенные карабинерные роты полковника Пьера-Луи Дюпа сами вызвались участвовать в почти безнадежной атаке, чуждой всякому инстинкту самосохранения. Как раз эту «галльскую ярость» Наполеон нередко стимулировал, когда в речи напирал на честь мундира и подстегивал патриотический пыл.
Первые вошедшие на мост французы были сметены и отброшены, но некоторые, спрыгнув в неглубокую реку, продолжали стрелять из воды. Наполеон посылал на мост все новых и новых людей. Французы захватили и удержали мост, отбив контратаки австрийской пехоты и кавалерии. Когда на правом берегу появился французский егерский полк, отыскавший брод, австрийцы организованно (как у них было заведено) отступили. Пять дней спустя австрийцев оттеснили к реке Адидже, и Наполеон вошел в Милан[35].
Захват моста в Лоди быстро занял главное место в наполеоновской легенде, хотя здесь Наполеон имел дело лишь с арьергардом австрийцев, а общие потери противников составили около 900 человек. Нужно было иметь исключительное мужество для того, чтобы идти по длинному и узкому мосту навстречу картечи, и некоторые из офицеров, которые вели в тот день солдат (среди них Бертье, Ланн и Массена), стали лучшими военачальниками Наполеона[36]. (Артиллерийский капитан Бертье, начальник штаба, вел колонну – ему позволили лично участвовать в бою в последний раз. Впредь жизнью Бертье Наполеон, знавший ему цену, не рисковал.) После Лоди солдаты, в соответствии с древней воинской традицией подтрунивать над любимыми командирами, прозвали Наполеона «маленьким капралом» (Le Petit Caporal). По Светонию, солдаты Цезаря пели про «лысого развратника». Веллингтона звали Носачом (Nosey), Роберта Ли – Бабулей (Granny), и так далее. Прозвище «маленький капрал» Наполеону понравилось: оно подчеркивало республиканскую неприметность, от которой он на самом деле уже избавлялся. После Лоди совершенно стих ропот, вытесненный живо ощущавшейся до самого конца похода верой в боевой дух.
«Я уже считал себя не просто полководцем, – позднее говорил Наполеон о своей победе, – но тем, кто призван решать судьбы народов. Тогда у меня возникла мысль, что я в самом деле смог бы сыграть существенную роль на нашей государственной сцене. В тот момент зародилась первая искра высокого честолюбия»{296}. В течение жизни Наполеон столько раз повторил это стольким людям, что битву при Лоди в самом деле можно считать переломным моментом его карьеры. Чрезмерное честолюбие может стать проклятием, но в соединении с большим талантом (универсальностью и энергичностью, осознанием сверхзадачи, ораторским даром, почти идеальной памятью, превосходным умением распоряжаться временем и вести людей за собой) оно способно принести замечательные результаты.
«Надеюсь вскоре отправить вам ключи от Милана и Павии», – заявил Наполеон Директории 11 мая в одном из пятнадцати написанных в тот день писем. Карно он отдельно заверил, что если сумеет взять почти неприступную Мантую (куда направлялся Больё), то через две декады (декада – республиканская десятидневная неделя) окажется «в сердце Германии»{297}. Наполеон известил, что потерял 150 человек (против 2000 или 3000 у австрийцев), хотя из списка потерь и подсчета погибших знал настоящее их число. Постоянное завышение неприятельских потерь и преуменьшение собственных было характерно для античных авторов, с которыми Наполеон был хорошо знаком, и стало обязательным для него. Наполеон прибегал к этому приему даже в переписке с Жозефиной, рассчитывая, что она распространит информацию и так придаст сообщаемым сведениям достоверность. (После одного из сражений в письме Жозефине он указал сначала, что потерял ранеными 700 человек, затем зачеркнул и написал: «100»{298}.) Наполеон знал, что французы, не имея надежных способов проверить его данные (не только о количестве убитых и раненых, но и о пленных, захваченных пушках и знаменах), поверят им, по крайней мере поначалу. Сочиняя бюллетени, он не стеснял себя рамками истины.
Наполеона критиковали за ложь в реляциях, но применять общепринятую мораль к этим документам нелепо, ведь еще со времен Сунь-цзы введение противника в заблуждение считалось дозволенным методом ведения войны. (Уинстон Черчилль однажды заметил, что на войне правда так ценна, что ее должны охранять караулы лжи.) Увы, Наполеон допускал преувеличения настолько охотно, что ставить под сомнение или принимать со скепсисом начали и подлинные его победы. Во французском языке даже появилось выражение «лгать как бюллетень» (mentir comme un bulletin). Наполеон, когда мог, предъявлял французам осязаемые плоды победы, отправляя захваченные у неприятеля знамена, которые выставляли напоказ в Доме инвалидов, но в течение своей карьеры он демонстрировал и удивительное умение подать ужасные известия как всего лишь плохие, плохие – как удовлетворительные, удовлетворительные – как хорошие, хорошие – как триумф.
Две недели подряд Наполеон просил Жозефину приехать к нему в Италию. «Я умоляю тебя ехать сейчас с Мюратом, – писал он, предлагая ей отправиться через Турин, – и это сократит поездку на пятнадцать дней…»
Мое счастье – видеть тебя счастливой, моя радость – видеть, как радуешься ты, мое удовольствие – видеть, что ты довольна. Еще не бывало женщины, любимой с большим обожанием, страстью и нежностью. Никогда больше я не смогу быть полным хозяином своего сердца, предписывающим ему все его склонности, желания, определяющим все его влечения… От тебя нет писем. За четыре дня я получил всего одно; если бы ты любила меня, то писала бы дважды в день… Прощай, Жозефина! Ты для меня чудовище, недоступное моему пониманию… С каждым днем я люблю тебя все сильнее. Разлука ослабляет мелкие страсти, но усиливает большую страсть… Думай обо мне – или скажи мне с презрением, что не любишь меня, и тогда я, возможно, найду в своей душе средства сделаться менее жалким… Это будет счастливый день… день, когда ты преодолеешь Альпы. Это станет лучшим воздаянием за все мои страдания, счастливейшей наградой за все мои победы{299}.
Но Жозефина не собиралась никуда ехать. Она придумала чрезвычайно циничную отговорку (если, конечно, это была отговорка), сказав Мюрату, что, похоже, беременна. Это известие привело Наполеона в восторг и восхищение. 13 мая он написал ей из ставки в Лоди: «Возможно ли это – я буду иметь счастье видеть тебя с животиком!.. Скоро ты подаришь жизнь существу, которое будет любить тебя столь же сильно, как люблю я. Твои дети и я – мы всегда будем окружать тебя, чтобы убедить в нашей заботе и любви. Ты никогда не будешь сердиться, да? Никаких хмыков!!! только забавы ради. Затем три-четыре гримасы; ничего нет прелестнее, а потом поцелуйчик все уладит»{300}.
Возможно, у Жозефины была ложная беременность или выкидыш. В любом случае ребенка не появилось. Имелись и иные причины, удерживавшие ее от поездки в Италию к мужу: она завела роман с гусарским лейтенантом Луи-Ипполитом-Жозефом Шарлем, щеголем и затейником, на девять лет моложе ее. «Ты будешь без ума от него, – писала Жозефина подруге. – Он так красив! Никто до него толком не знал, как повязывать галстук»{301}. Финансист Антуан Амлен, довольно хорошо знавший Шарля, считал его «ничтожеством, единственным преимуществом которого была хорошая фигура» и говорил, что тот обладает «изяществом ученика парикмахера»{302}. Хотя отсюда следует, что Шарль просто альфонс, заметим, что в эпоху, когда дуэли были обычным делом, лейтенанту достало отваги наставить рога самому Бонапарту.