Еще прежде, чем Директория узнала о победе при Лоди, она решила (не в последнюю очередь из-за сомнительных успехов Моро и Журдана в Германии) заставить Наполеона разделить свои лавры: публика стала проявлять к нему угрожающе много внимания. Со времени измены генерала Дюмурье в 1793 году любое французское правительство остерегалось вверять чересчур много власти одному военачальнику. Когда Наполеон потребовал передать ему 15 000 солдат из Альпийской армии Келлермана, Директория сообщила, что присылка подкреплений в Италию возможна, однако с условием, что генерал Келлерман разделит с Наполеоном командование Итальянской армией. 14 мая (через четыре дня после боя у Лоди и за день до занятия Милана) Наполеон написал Баррасу: «Я подам в отставку. Природа дала мне сильную волю и некоторые способности. Я не смогу быть полезен здесь, если не буду пользоваться полным вашим доверием». Он называл Келлермана, героя Вальми, «немцем, к тону и принципам которого я не имею уважения»{303}. Тогда же он заявил Карно: «Я не могу служить вместе с человеком, считающим себя первым полководцем Европы. И вообще – один плохой генерал лучше, чем два хороших вместе. С войной дело обстоит так же, как с правлением: это вопрос такта»{304}.
В официальном ответе Директории Наполеон высказался гораздо осторожнее: «Каждый ведет войну по-своему. Генерал Келлерман более опытен и поведет ее лучше, чем я; но вдвоем мы будем вести ее очень плохо»{305}. Наряду с притворной скромностью видна и самонадеянность молодости: «Я проделал кампанию, ни с кем не советуясь; я не достиг бы ничего, если бы мне пришлось сообразовываться с мнениями другого лица. Несколько раз я одерживал победы над противником, превосходившим меня силами, и это при полном отсутствии всего необходимого, так как, будучи убежден, что вы питаете ко мне доверие, я действовал с той же быстротой, с какою мыслил»{306}. Наполеон справедливо указал, что два командующих скоро перестали бы ладить. Он сам был бы невыносимым сокомандующим, а тем более не стал бы подчиняться другому. Ход войны красноречиво доказал превосходство единоначалия над громоздкой структурой командования австрийцев[37]. После угрозы Наполеона подать в отставку сразу вслед за победой при Лоди и занятием Милана ему этот план больше не предлагали. Позднее Наполеон понял, что если он будет и впредь побеждать, то приручит Директорию, покорность которой он продолжал изображать и которую все сильнее презирал.
Перед публикацией в Le Moniteur реляции Наполеона подвергали сильной цензуре, из них изымались все шутки и сплетни. Так, о герцоге Моденском Эрколе (Геракле) III Ринальдо, человеке слабом и невзрачном, Наполеон писал, что тот «недостоин своего крестного имени в той же степени, что и своей принадлежности к благородному дому Эсте». Кроме того, Наполеон упомянул, что синьор Федерико, главный представитель герцога на переговорах, – его незаконнорожденный брат от испанца-танцора{307}. Баррас впоследствии утверждал, что его ужасали «оскорбительные» и «язвительные» замечания в письмах Наполеона, но в то время он, безусловно, ими наслаждался.
В воскресенье 15 мая 1796 года Наполеон въехал Милан как триумфатор[38]. Карабинерам – в знак признания их героизма, проявленного при Лоди, – доверили войти в город первыми, и миланцы «засыпали их цветами и приняли радостно»{308}. На улицах Наполеона громко приветствовали, но он понимал, что завоевателей чаще всего так и встречают, когда город сам открывает ворота, не дожидаясь, чтобы их взломали. Хотя многие итальянцы радовались изгнанию австрийцев, мало кто с подлинными энтузиазмом и признательностью воспринял приход им на смену французов. Немногочисленный, но влиятельный слой, однако, действительно восхищался тем действием, которое идеи Французской революции смогут оказать на итальянскую политику и общество. Поэтому, как правило, образованная, профессиональная, светская элита была склонна видеть в Наполеоне освободителя, а набожные крестьяне считали французов захватчиками и безбожниками.
Герцог Сербеллони предложил Наполеону остановиться в своем роскошном дворце с домашней прислугой (30 человек) и кухонными работниками (100 человек). Этот штат оказался очень кстати, поскольку гость зажил на широкую ногу. Наполеон принимал писателей и редакторов, дворян, ученых и преподавателей, скульпторов, интеллектуалов и властителей дум. Он упивался оперой, искусством и архитектурой. У всего этого имелась политическая цель. «Вы, знаменитый художник, имеете право на особое покровительство Итальянской армии, – писал Наполеон в Рим скульптору Антонио Канове. – Я отдал распоряжения, чтобы ваши стол и жилье оплачивались сразу же»{309}. Наполеон, желавший предстать просвещенным освободителем (а не просто очередным захватчиком, которых немало повидала Италия), начертал перспективу единого, независимого национального государства и так зажег пламя итальянского национализма. На следующий после занятия Милана день он объявил об основании республики (с профранцузски настроенными итальянцами-giacobini – якобинцами, или «патриотами», – у руля) и поощрял открытие в регионе политических клубов (один, в Милане, вскоре насчитывал уже 800 юристов и коммерсантов). Кроме того, Наполеон распустил австрийские органы управления, реформировал университет Павии, провел временные муниципальные выборы, учредил Национальную гвардию и заручился поддержкой главного миланского сторонника объединения Италии Франческо Мельци д’Эриля, которому он доверил столько власти, сколько было возможно. Впрочем, все это не помешало Наполеону и Саличетти наложить на Ломбардию «контрибуцию» в 20 млн франков – словно в насмешку в тот же самый день, когда он издал приказ по войскам, в котором объявил, что слишком «заинтересован в поддержании репутации армии и никому не позволит попирать право собственности»{310}.
Италия в 1796 году представляла собой, как позднее определил Меттерних, «исключительно географическое понятие», но не страну, несмотря на общую культуру и медленно развивающийся общий язык. Теперь Ломбардия стала в теории независимым государством, пусть и под французским протекторатом. При этом венецианские материковые земли оставались провинцией Габсбургов, и Мантуя находилась в руках австрийцев. Тосканой, Моденой, Луккой и Пармой владели также австрийские герцоги и великие герцоги. Сохранялась Папская область, включавшая Болонью, Романью, Феррару, Умбрию. Неаполь и Сицилия образовывали единое государство (Королевство обеих Сицилий) под скипетром Фердинанда IV из династии Бурбонов, а Пьемонтом и Сардинией правила Савойская династия. Мельци д’Эрилю и другим итальянцам, мечтавшим об объединении Италии, не оставалось ничего, кроме как надеяться на Наполеона, хотя и требовавшего уплаты «контрибуций».
В следующие три года (этот период в итальянской историографии называется triennio) giacobini активно действовали в учрежденных Наполеоном «дочерних» республиках. Он желал укоренить в Италии новую политическую культуру, основанную на принципах Французской революции и поощряющую меритократию, национальное единство и свободомыслие вместо привилегий, провинциализма и посттридентского католицизма{311}. К этому стремилась и Директория, хотя Наполеон со временем испытывал все меньше почтения к ее взглядам. Giacobini следовали революционным принципам, и в период triennio Наполеон (в виде эксперимента) вручил им ограниченную власть. Сохранились и многие прежние порядки. Итальянцы, которых в прошлом нередко посещали завоеватели, умели остудить пыл пришельцев. Влияние правительств giacobini обычно не распространялось далеко за пределами городов и едва ли сохранялось долго.
Власть французов была слишком откровенной, централизованной и требовательной (особенно в отношении денег и предметов искусства) и для большинства итальянцев чужеродной. При этом, заметим, в Италии не отмечено массового сопротивления наполеоновскому режиму (кроме как в Ломбардии в несколько летних месяцев 1796 года, а позднее на юге, в аграрной, ультракатолической Калабрии), подобного наблюдавшемуся в Тироле и Испании. Французские методы управления итальянцы находили для себя в целом приемлемее австрийских.
Реформы Наполеона на покоренных землях предполагали в том числе отмену внутренних таможенных пошлин (что способствовало оживлению экономики), роспуск собраний нотаблей и других центров феодальных привилегий, меры по уменьшению государственного долга, уничтожение ограничительной цеховой системы, утверждение веротерпимости, закрытие гетто и предоставление евреям свободного выбора места жительства, а иногда и национализацию церковной собственности. Перечисленные реформы, проведенные Наполеоном почти повсеместно на землях, которые были покорены в следующее десятилетие, приветствовали буржуазные прогрессисты из многих стран, в том числе ненавидевшие Наполеона. Во Франции времен Наполеона было почти общепринято (и лежало в основе его цивилизаторской миссии) мнение Вольтера, считавшего, что европейская цивилизация развивается прогрессивно. Там, где Наполеон ликвидировал инквизицию, отменил феодальные привилегии, антиеврейские законы, убрал помехи торговле и промышленности (в виде, например, гильдий), он подарил плоды просвещения народам, которые без его военных успехов остались бы без прав и равенства перед законом.
Наполеону, чтобы убедить Европу в превосходстве французской модели управления, требовалось деятельное сотрудничество покоренных, а не просто их повиновение. Он был в состоянии выиграть войну, но следом за солдатами должны были прийти администраторы и принести мир. Элиты революционн