Особенное внимание Наполеон уделял критике своих поступков законодателями. Когда умеренный депутат Жозеф Дюмолар, бывший жирондист, публично осудил несправедливость, допущенную по отношению к Венеции, и заявил, что Наполеон не поставил собрание в известность относительно заключаемых им соглашений, что «Франция» (то есть Наполеон) своим вмешательством в дела суверенных государств нарушила международное право, Наполеон взорвался. «Невежественные и болтливые адвокаты спросили… почему мы сражаемся на венецианской земле… – писал он Директории. – Но я предсказываю вам и говорю от имени восьмидесяти тысяч солдат: времена, когда трусы, адвокаты и жалкие болтуны казнили солдат, миновали! И если вы будете продолжать на этом настаивать, то солдаты Италии подойдут к Клиши. И тогда – горе вам!»{450} «Клиши» – это название и роялистского клуба (на улице Клиши), и ворот Парижа, через которые армия могла войти в город.
В годовщину взятия Бастилии Наполеон, воспользовавшись предлогом, в своем воззвании к армии пригрозил оппозиции во Франции. Он заявил, что «роялисты, если поднимут голову, лишатся ее», и пообещал «врагам республики и конституции безжалостную войну»{451}. Через пять дней в Милане Наполеон организовал пышные празднества, чтобы дать французам понять: солдат из Итальянской армии следует считать республиканцами в большей степени, нежели этих «господ» из Рейнской армии. Обоюдная неприязнь дошла до того, что, когда в начале 1797 года дивизию Бернадота перевели из Германии в Италию, между офицерами начались стычки, а когда Наполеон поручил Бернадоту почетную миссию – доставить в Париж захваченные при Риволи знамена, некоторые усмотрели здесь предлог для его удаления. Отношения Наполеона с амбициозным и независимым Бернадотом всегда были натянутыми и со временем лишь портились: в следующем году Бернадот женился на Дезире Клари, бывшей невесте Наполеона.
7 июля 1797 года Наполеон опубликовал конституцию только что созданной Цизальпинской (то есть «по эту сторону Альп») республики. Это государственное образование со столицей в Милане, включавшее Комо, Бергамо, Кремону, Лоди, Павию, Варесе, Лекко и Реджо, судя по множеству добровольно вступивших в его вооруженные силы итальянцев, стало более серьезным, нежели Циспаданская республика, шагом к формированию национальной идентичности и самосознания итальянцев{452}. Наполеон признавал, что крупное, целостное и ориентированное на Францию итальянское государство в Ломбардской низменности и за ее пределами явится преградой на пути жаждущих реванша австрийцев и плацдармом для повторного удара, если он потребуется, по Штирии, Каринтии и Вене. Четыре комиссии под руководством Наполеона подготовили конституцию Цизальпинской республики по образцу французской, но, поскольку на первых выборах в Циспаданской республике посты получило бы множество священников, Наполеон в этот раз сам назначил пятерых директоров, всех 180 депутатов и президента – герцога Сербеллони.
К середине июля положение в Париже стало опасным. Когда в надежде запугать оппозицию пост военного министра отдали генералу Гошу, республиканцу, депутаты Законодательного корпуса сочли это нарушением конституции, ведь ему не исполнилось тридцати лет (минимальный возраст для занятия государственной должности; ценз для поста директора составлял сорок лет), и всего пять дней спустя Гошу пришлось уйти в отставку. Наполеон, в то время двадцатисемилетний, отметил это обстоятельство. «Вижу, клуб “Клиши” намерен перешагнуть через мой труп и разрушить республику», – пафосно заявил он Директории 15 июля, когда депутат Совета пятисот Жозеф-Венсан Дюмолар внес предложение с критикой Наполеона{453}. Разделение властей по Конституции III года (август 1795 года) означало, что Директория не вправе распустить Законодательный корпус, а тот, в свою очередь, не мог влиять на курс Директории. Поскольку более высокой инстанции, способной разрешить споры, не существовало, политическая ситуация зашла в тупик.
17 июля пост министра иностранных дел занял – в первый раз из четырех – Шарль-Морис Талейран: человек умный, ленивый, хитрый, много путешествовавший, хромой от рождения и сластолюбивый. Он возводил свой род (убедительно, по крайней мере для самого себя) к владетельным графам Ангулема и Перигора IX века. Талейран (епископ Отенский, который никогда не посещал свою епархию вплоть до отлучения в 1791 году) принимал участие в подготовке Декларации прав человека и гражданина и Положения о гражданском устройстве духовенства, был вынужден удалиться в изгнание и в 1792–1796 годах жил в Англии и США. Если у Талейрана и имелись принципы, то это декларируемая симпатия к английской конституции. Впрочем, он никогда бы не стал рисковать своим положением или комфортом, отстаивая ее. Многие годы Наполеон испытывал, кажется, безмерное восхищение Талейраном, часто и откровенно писал ему и называл его «королем европейских переговоров». Под конец жизни, впрочем, Наполеон видел Талейрана насквозь: «Он редко дает советы, но умеет заставить говорить других… Я не знал никого, кто настолько безразличен и к добру и к злу»{454}. Позднее Талейран предал Наполеона, как и все, и Наполеон принял его измену близко к сердцу. Вероятность того, что Талейран, по всей видимости, скончается мирно, в своей постели, стала для Наполеона доводом в пользу того, что «Бога, определяющего наказание, может и не существовать»{455}.
Однако все это случилось позднее. В июле же 1797 года первое, что, оказавшись на посту министра иностранных дел, сделал Талейран, – написал Наполеону и подобострастно попросил о дружбе («Одно имя Бонапарта – средство, которое должно устранить все мои затруднения») и добился в ответ письма столь же непристойно льстивого{456}. «Возможно, Александр [Македонский] восторжествовал лишь затем, чтобы восхитить афинян, – писал Наполеон. – Другие руководители, например вы, составляют лучшую часть общества. Я слишком много узнал о революции и понимаю, чем она обязана вам. Жертвы, которые вы принесли ради нее, заслуживают вознаграждения… Вам не пришлось бы дожидаться его, будь власть у меня»{457}. Во взаимной лести содержался намек на политический альянс.
К концу июля Наполеон решил поддержать планируемое Баррасом изгнание из исполнительных и законодательных органов роялистов и умеренных, которые, по его мнению, угрожали республике. 27 июля он отправил в столицу убежденного республиканца (в действительности – неоякобинца) Ожеро и предупредил Лавалетта об его устремлениях («Не подчиняйте ему себя: он сеял раздор в [Итальянской] армии; он смутьян»), однако признал, что присутствие Ожеро в Париже будет полезно{458}. Директории Наполеон объяснил, что Ожеро в Париж «привели частные дела». Настоящий повод был гораздо значительнее{459}. Баррас оказался в сложном положении: Совет пятисот возглавил Пишегрю; маркиз Франсуа де Барбе-Марбуа, еще один тайный роялист, был избран президентом Совета старейшин, верхней палаты, а Моро не потрудился толком отметить День взятия Бастилии в Рейнской армии, так что Баррас отчаянно нуждался в политической поддержке Наполеона, его штыках и его деньгах. Как считается, Лавалетт привез в Париж около 3 млн франков (если верить Бурьенну – все, чем располагал Наполеон) для подкупа перед уже намеченным переворотом{460}.
Переворот 18 фрюктидора (4 сентября 1797 года) вполне удался. Ожеро – вопреки закону, запрещающему войскам приближаться к столице без разрешения Законодательного собрания, – занял стратегически важные пункты в Париже. Он расставил солдат вокруг дворца Тюильри, в котором заседали палаты, и арестовал 86 депутатов и редакторов некоторых газет, которых препроводили в тюрьму Тампль. Впоследствии многих из них (в том числе Бартелеми, Пишегрю и Барбе-Марбуа) сослали за 7000 километров в каторжную колонию Гвиану. Карно, сумевший ускользнуть, отправился в Германию. Неудивительно, что и Дюмолар был сослан, хотя и не в Южную Америку, а на Олерон, остров у атлантического побережья Франции. Следом остатки палат отменили грядущие выборы в 49 департаментах с роялистски настроенным населением и запретили избираться священникам и возвратившимся во Францию непрощенным эмигрантам. Место Карно и Бартелеми в Директории заняли верные республике Филипп-Антуан Мерлен де Дуэ и Франсуа де Нефшато. Заново радикализировавшийся орган приобрел дополнительные полномочия, в частности право закрывать газеты и политические клубы (в том числе «Клиши»). Теперь Директория сделалась столь же могущественной, каким прежде, в дни террора, был Комитет общественной безопасности. Итальянская армия спасла Директорию, по крайней мере в тот момент. По мнению Мио де Мелито, участие Наполеона в чистках после фрюктидора «обеспечило их успех»{461}. Директория подвергла чисткам и офицерский корпус: отставку получили 38 заподозренных в симпатии к Бурбонам генералов, в том числе командующий Альпийской армией Келлерман, бывший соперник Наполеона.
Бурьенн записал, что Наполеон, узнав об исходе дела, был «опьянен радостью»{462}. Карно, хотя и оказался одной из главных жертв 18 фрюктидора, по-видимому, не ставил переворот в вину самому Наполеону. В 1799 году он, живя за границей, опубликовал свою апологию. Карно утверждал, что это он, а не Баррас, предложил в 1796 году назначить Наполеона командующим в Италии и что к 1797 году Баррас превратился во врага Наполеона и отпускал «грубые, злоречивые колкости по адресу той, которая, конечно, была дорога Бонапарту» (то есть Жозефины)