{713}. Все эти люди после переворота получили высокие посты в правительстве Наполеона, некоторые из них стали членами Государственного совета (Conseil d’État) и почти все – пэрами Франции.
Другой ключевой фигурой заговора стал 23-летний Люсьен Бонапарт, в июне 1798 года избранный в Совет пятисот и вскоре сделавшийся его главой. Это позволило заговорщикам придать перевороту законный вид. «Высокий, нескладный, с длинными руками и маленькой головой, – описывала Люсьена Лора д’Абрантес. – Близорукость заставляла его мигать и наклоняться»[79]{714}. Кандидату на такую должность полагалось быть старше тридцати лет, и свидетельство о рождении Люсьена соответственно подправили{715}.
Название месяца брюмера образовано от французского слова brume – «туман», и нам почти непонятна внутренняя кухня произошедшего: Наполеон ничего не доверил бумаге. Сохранилось лишь два письма, написанные им между 16 октября (когда он приехал в Париж) и 9 ноября (когда осуществился переворот), и в них нет ничего компрометирующего{716}. Человек, писавший в среднем пятнадцать писем в день, 23 дня воздерживался от переписки. Однажды в его переписке уже искали улики, чтобы отправить его на гильотину, и впредь он не собирался допускать подобное. На публичных мероприятиях Наполеон снова стал появляться в мундире Института Франции вместо генеральского.
Переворот замыслил не Наполеон, а аббат Сийес, в мае 1799 года сменивший Ребелля в Директории и вскоре решивший, что правительство, лидером которого он стал, слишком некомпетентно, коррумпировано и не способно справиться с проблемами, стоящими перед Францией. Заговорщики, в том числе директор Дюко (близкий друг Сийеса), а также шеф полиции Жозеф Фуше и министр юстиции Жан-Жак-Режи де Камбасерес, имели гораздо больший политический вес, чем друзья Наполеона (кроме Талейрана), и Сийес видел в Наполеоне просто «шпагу» – орудие, необходимое для успеха предприятия. Сийес был одним из тех, кто испытывал неприязнь к Наполеону, и тот отвечал ему взаимностью. Сийес в частных беседах заявлял, что за самовольное оставление поста в Египте Наполеона следовало бы расстрелять, а Наполеон утверждал, что Сийеса следовало бы отправить в отставку за то, что он продался Пруссии (хотя доказательств этому не было){717}.
Когда генерал Жубер, первый кандидат на роль «шпаги», погиб от пули в сердце при Нови (по совпадению, в день рождения Наполеона), Сийесу не осталось ничего другого, как обратиться к Наполеону: Журдан чтил конституцию, Шерер дискредитировал себя поражениями [при Пастренге, Вероне и Маньяно], Жак Макдональд (сын шотландца-якобита) и Жан Моро, по-видимому, отклонили предложение, а Пишегрю в то время воевал. Как и в вандемьере, главная роль досталась Наполеону практически за неимением более подходящего кандидата. Талейран сумел убедить упрямого Сийеса поставить на Наполеона из-за его безупречной репутации республиканца и отсутствия альтернатив{718}. Наполеону он якобы сказал: «Вы хотите власти, а Сийес хочет конституцию; объедините усилия»{719}.
На решение Сийеса явно повлияла популярность Наполеона у парижан. Однажды в тот период Наполеон появился в ложе в театре Селестен и усадил впереди себя Дюрока, но «желание видеть Бонапарта стало настолько неистовым и единодушным», что им пришлось поменяться местами (именно этого Наполеон, вероятно, и ожидал){720}.
Наполеон и Сийес впервые встретились днем 23 октября. «Мне поручили договориться о политических условиях соглашения, – вспоминал Редерер. – Я передавал одному взгляды другого на будущую конституцию и положение, которые займет каждый»{721}. Наполеон не отдавал предпочтения какому-либо варианту и рассматривал разные предложения, но ни одно не исходило от достаточно влиятельной группы. В эти месяцы против Директории могло существовать до десяти тайных заговоров.
Ни в одном из неисчислимых промахов Директории в предыдущие четыре года было невозможно с убедительностью обвинить отсутствовавшего Наполеона. Поражения за границей лишили Францию земель, захваченных ею в 1796–1797 годах, и отрезали от германских и итальянских рынков. Россия, Англия, Португалия, Турция и Австрия примкнули ко Второй антифранцузской коалиции. Кроме того, шла «квазивойна» с США из-за сумм, которые американцы брали взаймы у французской монархии и теперь отказывались отдать французской республике. За восемь месяцев того года во Франции сменилось четыре военных министра и, поскольку солдатам давно задерживали жалованье, в сельской местности широко распространились дезертирство и разбой. В Провансе и Вандее вновь восстали роялисты. Английская блокада расстроила внешнюю торговлю. Бумажные деньги теперь не стоили почти ничего. Налоги на землю, двери и окна, взятие в заложники подозреваемых в симпатии к Бурбонам, а также принятие в 1798 году закона Журдана – Дебреля, превратившего прежнюю массовую мобилизацию в подобие всеобщей воинской повинности, вызвали сильное недовольство населения. Даже более обычного расцвела коррупция, связанная с распределением государственных подрядов. Участие в этих делах справедливо приписывали Баррасу и другим членам Директории. Свобода печати и свобода ассоциаций подверглись серьезным ограничениям. Выборы в 1798 и 1799 годах ⅓ депутатов Законодательного корпуса повсеместно сопровождались фальсификациями. Кроме того, и это особенно важно, приобретатели национальных имуществ (biens nationaux) из среднего класса опасались за их сохранность.
Мало что вредило обществу так, как гиперинфляция, и тот, кто сумел бы ее обуздать, получил бы значительные политические дивиденды. (Членов Законодательного корпуса инфляция не печалила: они установили себе жалованье, привязав его размер к стоимости 30 000 килограммов пшеницы.) Директория отменила декрет о максимуме (1793), сдерживавший цены на основные продукты питания наподобие хлеба, муки, молока и мяса, и после неурожая 1798 года впервые за два года цена фунта хлеба превысила три су. Это привело к утаиванию запасов, бунтам и всеобщему несчастью. Хуже всего, вероятно, было то, что люди не видели способа исправить положение: конституцию могли пересмотреть лишь обе палаты Законодательного корпуса, причем вотировать изменения трижды, с промежутками в три года, а девять лет спустя еще и получить одобрение специально собранного съезда{722}. Это было едва ли осуществимо в представительном органе столь неустойчивом, каким к концу 1799 года стал Законодательный корпус. Среди депутатов были скрытые роялисты, конституционалисты-фельяны (умеренные), бывшие жирондисты, «патриоты»-неоякобинцы – и очень мало сторонников Директории. Напротив, конституции, которые Наполеон дал Цизальпинской, Венецианской, Лигурийской, Леманской, Гельветической и Римской республикам, а также осуществленные им на Мальте и в Египте административные преобразования создали ему репутацию деятельного человека и ревностного республиканца, полагавшегося на сильную исполнительную власть и централизованное управление (рецепт, годный и для метрополии).
Отметим, что Франция уже не являла собой несостоявшееся государство, как осенью 1799 года: в отдельных сферах у Директории появились причины для оптимизма. Осуществлялись некоторые экономические реформы. Россия вышла из Второй коалиции. Улучшилось положение в Вандее. Англичан изгнали из Голландии. Массена добился в Швейцарии нескольких побед, и, значит, Франции не угрожало немедленное вторжение{723}. Но всего этого было мало для того, чтобы устранить общее впечатление, что Директория обречена и, как выразился Наполеон, «груша созрела»{724}. К тому же в существовавшей политической системе места для Наполеона не было: возрастной ценз для директоров по-прежнему составлял сорок лет, но Наполеону было тридцать, и Гойе не горел желанием менять ради него конституцию.
Наполеона обвиняли, и справедливо, в том, что 18 брюмера он погубил французскую демократию. Однако английский парламент того времени вряд ли воплощал джефферсоновские идеалы: некоторые депутаты представляли лишь горстку избирателей, и до второй половины XIX века парламент оставался в цепких руках олигархов-аристократов. Хотя его приход к власти осуждали как уничтожение свободы французов, после термидорианского переворота, свергнувшего в июле 1794 года Робеспьера и приведшего к созданию Директории, случились также попытка переворота в вандемьере (1795), переворот 18 фрюктидора (1797) и Прериальское восстание (июнь 1799 года). Поэтому переворот 18 брюмера, несмотря на несомненную неконституционность, едва ли стал новым словом во французской политике. Наполеон клялся защищать конституцию и своей популярностью был в основном обязан репутации истинного республиканца. Но «когда рушится дом, время ли заниматься садом? – вопрошал Наполеон Мармона. – Необходимы перемены»{725}.
26 октября, завтракая с Тибо на улице Виктуар, Наполеон открыто критиковал Директорию и сравнил бодрость военных, участвовавших в Итальянской кампании, с апатичностью правительства. «Нация всегда такова, какой у вас хватает сообразительности ее сделать, – заявил он. – Успех группировок, партий, отделений – вина лишь властей… При хорошем правительстве нет плохих людей, как не бывает плохого войска с хорошими полководцами… Эти люди низвели Францию до уровня собственной беспомощности. Они ведут ее к упадку, и она начинает их отвергать». Еще недавно подобная откровенность могла стоить головы, однако Наполеон вполне спокойно делился крамольными мыслями с товарищем, которого надеялся привлечь на свою сторону, и закончил одним из самых постоянных своих обвинений: «И чего ждать генералам от этого правительства адвокатов?»