.
Наполеон, довольно благожелательно встреченный в Совете старейшин и ободряемый товарищами снаружи, отправился в Оранжерею, метрах в девяноста оттуда, где заседал Совет пятисот. Там он получил совсем иной прием. Промежуток между Днем первым и Днем вторым дал оппозиции время помешать введению временного консульства, которое готовились предложить Наполеон и Люсьен. В Совете пятисот было вдвое больше депутатов, к тому же в нем участвовало гораздо больше неоякобинцев, и убедить эту палату всегда было труднее. В самом начале заседания Совета, также открывшегося в полдень, члены палаты поименно подтвердили присягу на верность Конституции III года{760}. Люсьену, Буле де ла Мерту и всем бонапартистам пришлось клясться в алфавитном порядке, и эта процедура сопровождалась со стороны неоякобинцев обвинениями в лицемерии. Эти клятвы позволили депутатам произнести краткие славословия конституции, выслушанные их стражей.
Когда явился Наполеон со своими товарищами-офицерами и другими военными, молодые депутаты из левых, увидя вооруженных людей в собрании народных представителей, изобразили возмущение. Наполеон вошел один. Чтобы добраться до трибуны, ему пришлось преодолеть половину зала. Депутаты стали кричать на него. Один из свидетелей, неоякобинец Жан-Адриен Бигонне, слышал, как Наполеон кричал в ответ: «Я не хочу партийщины, это должно прекратиться; я больше не хочу этого!»{761} Бигонне вспоминал: «Признаться, меня возмутил категорический тон, исходящий от предводителя вооруженных сил в присутствии носителей законной власти… Это ощущение опасности было заметно почти на каждом лице». Наполеон был «бледен, взволнован, нерешителен». Поскольку казалось, что ему угрожает физическая опасность, в зал вошли Лефевр и четыре дюжих гренадера (рост одного был больше 183 сантиметров даже без медвежьей шапки) с оружием и окружили его. Это лишь разозлило собрание{762}.
Депутаты стали кричать: «Долой тирана!», «Кромвель!», «Тиран!», «Долой диктатора!» («À bas le dictateur!»), «Вне закона!» («Hors la loi!»){763} Эти призывы не предвещали заговорщикам ничего хорошего: во времена террора, а он закончился всего пятью годами ранее, объявление кого-либо вне закона нередко предвещало казнь, а крик «Долой диктатора!» в прошлый раз звучал, когда на эшафот взошел Робеспьер. Люсьен – президент Совета – попытался водворить порядок, стуча молотком и громко призывая всех замолчать, но в это время несколько депутатов, покинув свои места, стали улюлюкать, толкать, трясти Наполеона. Кто-то схватил его за высокий расшитый воротник, и Лефевру и гренадерам пришлось встать между ним и разъяренными депутатами{764}.
Наполеон заранее отправил Лавалетта в Оранжерею сообщать известия обо всем происходящем. Лавалетт вспоминал, что Наполеона «так сильно стиснули депутаты, его штабные офицеры и гренадеры… что мне на мгновение показалось, что его раздавят. Он не мог ни пройти вперед, ни вернуться»{765}. В итоге Наполеона вытолкнули из Оранжереи, причем гренадер Тома в свалке порвал рукав мундира. «Он [Наполеон] сумел выбраться во двор, – вспоминал Лавалетт, – сел на лошадь со ступени лестницы и передал Люсьену просьбу выйти к нему. В этот момент окна зала распахнулись, и члены Совета пятисот указывали на него и кричали: “Долой диктатора!” и “Вне закона!”»{766} Другой очевидец, депутат Теофиль Берлье, рассказывал, что «за его [Наполеона] уходом последовал большой шум, к которому прибавилось несколько выкриков “Вне закона!”, так что его брата Люсьена, появившегося на трибуне, чтобы оправдать его, невозможно было расслышать, и он, уязвленный, снял соответствующее его должности облачение и покинул зал»{767}. Несколько депутатов попытались силой вернуть Люсьена в президентское кресло, чтобы придать собранию правомочность, и потребовали объявить Наполеона вне закона, но гренадеры сумели вывести из Оранжереи и Люсьена{768}.
Впоследствии Монрон, секретарь Талейрана, рассказывал Редереру о «внезапной бледности» Наполеона при требовании к Совету пятисот проголосовать{769}. Впрочем, это заявление сомнительно, поскольку и Талейран и Монрон наблюдали за происходящим на расстоянии, из дворцового павильона{770}. Колло также находился там, имея при себе 10 000 франков наличными на случай провала. Сийес (он был еще ближе к эпицентру событий, хотя и держал наготове карету с шестеркой лошадей) не потерял присутствия духа и заявил, что те, кто объявил Наполеона вне закона, фактически сами изгои. В период террора доводы именно этого рода применяли к защитникам аристократов, и слова Сийеса, несмотря на всю их нелогичность, ободрили заговорщиков{771}.
Говорили, что Наполеон полчаса после изгнания из Оранжереи пребывал в нерешительности. По мнению Лавалетта, этот момент оказался опаснее всего: если бы «внутренние войска возглавил генерал с репутацией» – Ожеро, Журдан или Бернадот – «было бы трудно предугадать, что произошло бы»{772}. Потерял ли Наполеон самообладание 19 брюмера, как утверждают обвиняющие его в трусости и даже в том, что ему стало дурно и его унесли телохранители?{773} Рукоприкладство неприятно, но едва ли его можно сравнить с ранением в бедро или зрелищем смерти собственного адъютанта, убитого ядром.
«Я предпочитаю говорить с солдатами, а не с адвокатами, – на следующий день высказался он о Совете пятисот. – Я не привык к собраниям; возможно, это придет со временем»{774}. Наполеона застигла врасплох бурная реакция депутатов, однако предположения, будто он утратил присутствие духа и переложил все на Люсьена, неверны. Лавалетт рассказывал, что нашел Наполеона «в сильном возбуждении, мечущимся по квартире, в которой не было мебели, кроме двух кресел», говорившим Сийесу: «Теперь видите, что они делают?» – и «стегавшим хлыстом пол», восклицая: «Этому должен быть конец!» Однако это произошло перед речью Наполеона в Совете старейшин в День второй, а не после выступления в Совете пятисот, и, следовательно, это свидетельство разочарования и раздражения, а не растерянности{775}. Некоторое время после побега (изгнания) Наполеона из Оранжереи заговорщики готовили запасной план, к осуществлению которого приступили, когда вышел и Люсьен. Полчаса ушло на ожидание Люсьена, сбор заговорщиков, рассказ об избиении Наполеона депутатами и выработку плана, как привлечь на свою сторону гвардию Законодательного корпуса.
Во время этого опасного затишья Ожеро (он был членом Совета пятисот, но никак не вмешивался в происходящее) вышел к Наполеону в Марсову галерею и, констатируя очевидное, сказал: «Вы в большой беде». Наполеон ответил: «Что же! В Арколе было гораздо хуже»{776}. Впоследствии он вспоминал, что даже пригрозил Ожеро: «Поверьте мне – помалкивайте, если не хотите стать жертвой. Через полчаса увидите, как все обернется»{777}.
Как бы то ни было, Наполеон понимал, что он провалил начало второго этапа переворота и оказался в затруднительном положении. Однако это вряд ли привело к катастрофической утрате им мужества{778}. Более того, обе его реплики указывают на то, что у него имелся план, как переломить ситуацию.
Далее нужно было привлечь на свою сторону более 400 гвардейцев Законодательного корпуса под командованием капитана Жана-Мари Понсара. Это явилось заслугой не только Наполеона, но и чистого комедиантства. Разыгранная сцена (она вполне может быть заранее отрепетированной) поразительно напоминает заявление, сделанное Наполеоном Жану Тийи, французскому консулу в Генуе, перед своим арестом в 1794 году (речь шла об Огюстене Робеспьере): «Если бы он был моим братом и стремился бы к тирании, я заколол бы его своей рукой»{779}. Теперь же, пять лет спустя, Люсьен вскочил на лошадь и объявил гвардейцам, что большинство Совета пятисот терроризирует кучка «бешеных», находящихся на содержании у англичан. Люсьен выхватил шпагу, направил ее в грудь Наполеона и крикнул: «Я клянусь, что поражу в самое сердце собственного брата, если он занесет руку на свободу французов»{780}. Выходка была и лицемерной, и театрально неестественной, однако это сработало. (Это был последний до самого Ватерлоо случай, когда кто-то из братьев Наполеона помогал ему, а не чинил помехи.)
«Капитан! – обратился Наполеон к Понсару (по крайней мере, так запомнил свидетель, записавший свой рассказ много позднее). – Возьмите свою роту и прямо сейчас разгоните это мятежное сборище. Они больше не представители нации, а злодеи, причина всех ее бед». Понсар спросил, что ему делать в случае сопротивления депутатов. «Примените силу, – ответил Наполеон, – даже штыки». – «Этого достаточно, мой генерал»{781}. Солдаты Понсара вместе с генералом Шарлем Леклерком (мужем Полины, сестры Наполеона), Мюратом (помолвленным с Каролиной, другой сестрой Наполеона), Бессьером, майором Гийомом Дюжарденом из 8-й линейной полубригады и другими офицерами, в том числе Лефевром и Мармоном, поносившими крючкотворов и политиканов, якобы подкупленных англичанами, просто выгнали депутатов из Оранжереи, игнорируя их крики «Vive la République» и призывы к закону и конституции