{921}. Также Дезе (в действительности мгновенно умерший) якобы произнес перед смертью: «Передайте первому консулу, что я, умирая, сожалею лишь о том, что не имел времени заслужить долгой памяти потомства». Составленное Бертье официальное описание битвы при Маренго пришлось трижды переработать, прежде чем Наполеон его одобрил. К январю 1815 года Наполеон и вовсе решил, что исход сражения был ясен еще до подхода Дезе{922}. По мнению же Анн-Жан-Мари-Рене Савари, адъютанта Дезе, «если бы генерал Дезе на час задержался, [французов] сбросили бы в По»{923}.
На следующий день после битвы Наполеон написал остальным консулам, что пребывает «в глубочайшей скорби по поводу смерти человека, которого… любил и уважал более всех»{924}. В знак уважения Наполеон взял Савари и Жана Раппа, еще одного адъютанта Дезе, в свой штаб и распорядился вышить золотом на знамени 9-го полка легкой пехоты, который вел Дезе в момент гибели, слово Incomparable, то есть «несравненный»{925}. Кроме того, Наполеон приказал забальзамировать тело Дезе и отчеканить в его память медаль (и еще одну – в память Маренго)[91]. Келлерману после сражения он сказал лишь: «Вы провели неплохую атаку». Это привело Келлермана в ярость, особенно когда Наполеон похвалил Бессьера: «Сегодня гвардейская кавалерия покрыла себя славой»{926}. (Келлерман якобы в гневе ответил: «Я рад, что вы довольны, генерал, ведь мы добыли вам венец», но это едва ли правда{927}.) Наедине Наполеон признался Бурьенну, что Келлерман «вовремя атаковал. Он сделал это в верный момент. [Мы] у него в большом долгу. Пустяки решают исход этих схваток».
Через месяц Келлерман уже командовал дивизией. Впоследствии Наполеон закрывал глаза на его безудержное мародерство. Вероятно, лучше всего описывает Маренго сделанное Наполеоном Брюну и Дюма лаконичное замечание: «Дело в том, что в один день произошли две битвы; первую я проиграл, вторую – выиграл»{928}.
16 июня Наполеон снова предложил австрийскому императору Францу мир на тех же условиях, что и Кампоформийский: «Я призываю ваше величество прислушаться к зову человеколюбия». В приказе по войскам он объявил: австрийцы признали, «что мы воюем друг с другом лишь затем, чтобы англичане могли продавать сахар и кофе еще дороже»{929}. На следующий день «освободитель Италии» вернулся в Милан, к Джузеппине Грассини, и пригласил ее в Париж, петь на празднествах в День взятия Бастилии и на похоронах Дезе. «Бертье сообщил мне, что рассчитывает отправить или миссис Биллингтон, или мадам Грассини, – написал он Люсьену (отчасти саркастично) 21 июня. – Это две самые известные в Италии виртуозки. Закажи сочинить хорошую вещь на итальянском. Голоса этих актрис должны быть известны итальянским композиторам»{930}.
Грассини жаловалась на то, что ласки Наполеона были «скромными» и нередко оставляли ее неудовлетворенной. В этом она не была одинока: Наполеон в постели никогда не тратил времени больше, чем требовалось ему самому. (Однажды он рассказал адъютанту: «Дело было кончено в три минуты»{931}.)
Хотя у Наполеона были военный гений, ум, талант администратора и трудолюбие, не следует сбрасывать со счетов обыкновенное везение. В мае 1800 года очень кстати улучшилась погода, и армия без помех перешла Альпы, а в июне размокшие от дождей дороги замедлили движение Дезе прочь от Маренго, и ему удалось вовремя вернуться со своей дивизией и спасти главнокомандующего. В 1792 году рапорт полковника Майяра о событиях в Аяччо оказался погребен под грудой бумаг в военном министерстве; полученная в 1793 году под Тулоном рана от пики не загноилась; в 1797 году при Риволи в зарядный ящик Кваздановича угодило ядро – как и у Меласа при Маренго. В 1799 году ветер благоприятствовал отплытию «Muiron» из Александрии. В том же году у Сийеса не нашлось иных, кроме Наполеона, кандидатов для участия в перевороте. Рапорт Клебера о Египетском походе достиг Парижа лишь после 18 брюмера, а рукав Тома оказался изорван ровно настолько, чтобы вызвать гнев его товарищей. Наполеон признавал это и неоднократно упоминал о вмешательстве Фортуны. Позднее он считал, что богиня отвернулась от него, но пока он был уверен: удача на его стороне.
Законодатель
Я должен дать людям полное право на религию. Философы будут насмехаться, но нация меня благословит.
Настоящую славу мне принесли не сорок выигранных сражений… Мой Гражданский кодекс. Его ничто не разрушит. Вот то, что будет жить вечно.
После Маренго Наполеон не собирался почивать на лаврах. Его политический капитал приумножался, и Наполеон решился на рискованное предприятие, которое в случае успеха сильно укрепило бы его положение. «Самым дерзким шагом из тех, что Бонапарт совершил в первые годы правления, – писал Жан Шапталь, – стало восстановление культа на прежних началах»{932}. Наполеон желал, чтобы никакая независимая церковь не смогла служить ориентиром для оппозиции его режиму, и простейшим способом этого добиться было привлечь на свою сторону папу римского.
Антиклерикализм был движущей силой революции. Католическая церковь лишилась своих богатств, священники были изгнаны, во многих случаях убиты, алтари осквернены. Однако Наполеон чувствовал, что многие из его естественных сторонников – консервативно настроенных, трудолюбивых деревенских жителей, квалифицированных работников, ремесленников и мелких землевладельцев – не оставили веру отцов и желают примирения церкви с консулом, который нравился им все больше. Всякое соглашение такого рода, однако, должно было гарантировать, что приобретатели национальных имуществ (acquéreurs), некогда принадлежавших церкви, сохранят свою собственность и что возврата к прошлому, когда крестьян принуждали платить церковную десятину, не случится.
Некоторое время Наполеона восхищала способность папы римского организовывать восстания в Италии, и в октябре 1796 года он заявил Директории, что «было серьезной ошибкой ссориться с этой силой»{933}. 5 июня 1800 года, во время своей «посткоитальной» встречи с миланскими священниками, Наполеон пообещал «устранить все препятствия к полному примирению между Францией и главой церкви». В августе 1799 года умер 81-летний Пий VI. Новый папа Пий VII в душе был простодушным, благочестивым монахом, социальные взгляды которого не были категорически враждебны Французской революции{934}. Наполеон знал, что переговоры будут сложными, даже трудными, но результат – приверженность французских католиков Наполеону – того стоил. Соглашение с папой устранило бы одну из главных претензий остававшихся еще вандейских мятежников. Кроме того, оно могло улучшить отношения с католиками Бельгии, Швейцарии, Италии и Рейнской области.
Население Франции составляло около 28 млн человек, и лишь ⅕ страны проживала в городских поселениях с населением более 2000 человек. Большинство остальных французов жило в 36 000 деревень по нескольку сотен человек каждая{935}. Наполеон видел, насколько полезным было бы положение, при котором священник, играющий в таких общинах важную социальную роль и являющийся для жителей основным источником информации, нередко самый образованный в деревне человек, зачитывающий землякам правительственные распоряжения, состоял бы на службе также у государства. «Духовенство – сила, которая никогда не остается в покое, – однажды сказал Наполеон. – Поскольку вы не можете быть у нее в долгу, надо быть ее хозяином»{936}. Соглашение Наполеона со Святым престолом точно описывали как попытку «сделать сельское духовенство “моральными префектами”»{937}. Сам же Наполеон, как мы видели, относился к христианству в лучшем случае скептически{938}. «Существовал или нет Иисус? – спрашивал он на острове Святой Елены своего секретаря Гаспара Гурго. – Я думаю, ни один современный историк никогда не упоминал о нем»{939}. (Наполеон явно не читал «Иудейских древностей» Иосифа Флавия, в которых есть упоминание об Иисусе.) Тем не менее Наполеон получал удовольствие от богословских споров и как-то заявил Антомарки, своему последнему врачу: «Желание стать атеистом не делает вас таковым»{940}. «Хотя Бонапарт не был набожным человеком, – отмечал Шапталь, отражая эту двойственность, – он определенно верил в бытие Бога и бессмертие души. Он всегда отзывался о религии с уважением»{941}.
Когда на острове Святой Елены Наполеон услышал Нагорную проповедь, он заявил Бертрану: «Иисусу следовало творить свои чудеса не в отдаленных районах Сирии, а в городе наподобие Рима, на глазах всех горожан»{942}. В другой раз он заметил: «Если бы я хотел иметь веру, я обоготворил бы солнце… Это истинный Бог земли»