{1243}. Вскоре явился и Жозеф. В 15 часов курьер доложил, что герцога Энгиенского везут в неприступную башню-донжон (46 метров; самая высокая в Европе) Венсенского замка (в разное время здесь находились в заточении Мирабо, Дидро, маркиз де Сад и Мата Хари). Герцога привезли в Венсен в 17:30, и Наполеон отправил Савари к Мюрату с запиской, требуя, чтобы с «делом» было покончено той же ночью. Наполеон собственноручно составил для генерального инспектора полиции Реаля список для допроса (одиннадцать пунктов): «Обнажали ли вы оружие против своей страны?», «Платит ли вам Англия?», «Предлагали ли вы услуги Англии в борьбе против генерала Мортье в Ганновере?», «Предлагали ли вы составить легион из лиц, дезертировавших из армии республики?» и так далее. Герцог честно ответил на вопросы, не пытаясь выгородить себя{1244}. В военном суде председательствовал генерал Пьер-Огюстен Юлен, который в 1789 году брал Бастилию, а теперь командовал гренадерами консульской гвардии. Позднее Юлен утверждал, будто и он надеялся, что герцога Энгиенского помилуют.
В 2 часа 21 марта состоялся «суд», если его можно так назвать. Герцог Энгиенский заявил Юлену и пяти полковникам, что поселился в Эттенхайме из-за пристрастия к спорту. Герцог также «открыто признал, что был готов заодно с Англией воевать против Франции, но возразил, что никогда не имел никаких отношений с Пишегрю и рад этому»{1245}. Согласно п. 5 п. 1 ст. 7 закона от 25 брюмера III года, «эмигранты, воюющие против Франции, подлежат аресту во Франции или враждебной или завоеванной стране и в течение двадцати четырех часов должны быть преданы суду». Герцог Энгиенский признал, что он получал деньги от англичан и вооружался против Франции: и за то и за другое француза ждала смертная казнь. А если бы он не признался, его изобличили бы найденные в сейфе огромные деньги.
После этого, по словам Сегюра, герцога «поспешно вывели в замковый ров, расстреляли и похоронили в уже приготовленной могиле»{1246}. Последними его словами стали: «Вот как! Я должен погибнуть от рук французов!» Констатация очевидного, но, учитывая обстоятельства, простительная{1247}. Собака герцога попала к шведскому королю Густаву IV Адольфу. Новый хозяин надел на нее ошейник с надписью: «Я принадлежу [так!] несчастному герцогу Энгиенскому»{1248}.
Тем вечером в Мальмезоне состоялся прием по поводу промульгации Гражданского кодекса, и это точно характеризует Наполеона – безжалостного диктатора и вдохновенного законодателя. Когда стало известно о казни герцога Энгиенского, потрясенная Европа вспомнила о пристрастии корсиканцев к вендетте. По воспоминанию Пеле, парижане опасались, что Наполеон «усвоил дурные привычки» Робеспьера{1249}. Европейские либералы начали иначе относиться к Наполеону: именно тогда от него отвернулись Рене де Шатобриан и Бенжамен Констан. В ответ на протест русского двора по поводу казни Наполеон повелел генералу Эдувилю, послу в Санкт-Петербурге, потребовать свои паспорта, и Эдувиль сделал это 7 июня. Этот шаг ознаменовал резкое ухудшение франко-русских отношений, что в итоге привело к войне{1250}. Циничное замечание о казни герцога Энгиенского («Это хуже, чем преступление: это ошибка») нередко (и неверно) приписывают Талейрану, но, кто бы это ни произнес – Фуше или Буле де ла Мерт, это было правдой. И все, кроме первого консула, понимали это.
23 марта Наполеон вернулся в Париж, где убедился в непопулярности своих поступков. Явившись в Государственный совет, он «бросился» в свое кресло и, «нахмурившись», произнес: «Парижские обыватели… это сборище олухов [un ramas de badauds], верящее самым нелепым сплетням». Наполеон прибавил, что общественное мнение «склонно к причудам, которыми мы должны научиться пренебрегать»{1251}. Вторя королеве Елизавете I (по-видимому, сам того не сознавая), он продолжал: «Я не заглядываю в человеческие сердца, чтобы открывать их тайные печали». Он упомянул о вялой реакции герцога Баденского, об изгнании Стюартов из Франции после подписания Людовиком XIV Утрехтского договора [в 1713 году], о русских агентах и собственном недовольстве журналистами из Journal de Paris за преждевременное раскрытие деталей «заговора» герцога Энгиенского. «Наполеон, рассуждая об этом, часто прерывался, – отметил Пеле. – Он явно ощущал потребность оправдаться, но не понимал, что сказать. Отсюда и туманность его выражений, и отсутствие их связности»{1252}. Когда Наполеон закончил, никто не продолжил, и Пеле счел, что «эта тишина чрезвычайно выразительна». Наполеон вышел. Заседание закрылось.
После мессы в воскресенье Сегюр заметил, что вокруг Наполеона образовались кучки людей, «слушавших его с осторожным любопытством, удрученные и озадаченные, большей частью с молчаливым явным неодобрением». В результате «его надменное и властное поведение, поначалу усилившееся, теперь становилось все в большей степени осторожным и сдержанным»{1253}. Герцога Энгиенского лишили похорон, но поминок, по всей видимости, он удостоился.
Утром 6 апреля Шарля Пишегрю нашли мертвым в тюремной камере. По данным Le Moniteur, Пишегрю читал рассказ Сенеки о самоубийстве Катона, и книга осталась открытой на следующем фрагменте: «Заговорщик не должен страшиться смерти»{1254}. Официальное объяснение гласило: Пишегрю повесился, «закрутив шелковый галстук при помощи палки»{1255}. Наполеона регулярно обвиняли в том, что он отдал приказ об убийстве вскоре после расстрела герцога Энгиенского. Рассказывали даже, что он послал четверых мамлюков удавить Пишегрю, а на следующий день расстреляли и их{1256}. Остроумец Талейран так выразился о смерти Пишегрю: «Очень неожиданно и очень кстати»{1257}. Впрочем, данных (даже косвенных), что к его гибели причастен Наполеон, не нашлось. Бонапартисты утверждали, что после истории с герцогом Энгиенским Наполеон очень хотел, чтобы вина Пишегрю была доказана в открытом суде и он был публично казнен, поэтому в убийстве не было никакой пользы.
В следующем месяце, к радости Наполеона, капитан Райт попался в Бретани, когда его бриг заштилел неподалеку от Пор-Навало и после двухчасового боя был взят. Райта (его узнал служивший в Сирии французский офицер) вернули в Тампль, откуда он сбежал шестью годами ранее. 27 октября 1805 года, через восемнадцать месяцев после смерти Пишегрю, Райта нашли в камере с перерезанным горлом. Сидни Смит, который десять лет спустя расследовал обстоятельства его гибели, утверждал, что Райта убили, но власти по-прежнему настаивали, что англичанин совершил самоубийство. Наполеон в 1815 году утверждал, что не слышал о Райте до тех пор, пока лорд Эбрингтон не упомянул о нем годом ранее, на острове Эльба, и сказал, что Райт был слишком невысокого чина для того, чтобы глава государства «придал значение его смерти»{1258}. В действительности же Наполеон в письме адмиралу Федерико Гравине, испанскому послу, выразил удовольствие пленением Райта: «Потомки заклеймят позором лорда Хоксбери и тех, кто настолько низок, что принимает убийство и преступление за метод ведения войны»{1259}. Вполне возможно, что Наполеон в данном случае не лгал, ведь за прошедшие годы он написал десятки тысяч писем и мог просто позабыть. Но довод, будто некто был «слишком невысокого чина» для того, чтобы заслужить его внимание, неубедителен. Всего за месяц до смерти Райта Наполеон в письме приказал министру по делам религий «передать… неудовольствие м. Роберу, священнику из Буржа, который 15 августа произнес очень плохую проповедь»{1260}.
Гибель герцога Энгиенского, Пишегрю и Райта преподносили как неопровержимое доказательство того, что Наполеон – мстительный правитель, но это натяжка. Узаконенное убийство герцога Энгиенского – очень жестокий, пусть и ошибочный, акт самообороны, а в двух других случаях нет уверенности, что произошло убийство, не говоря уже о том, совершено ли оно по приказу Наполеона. Узники, которых вот-вот приговорили бы к смерти (Пишегрю) или к заключению до конца долгой войны (Райт), могли впасть в уныние, хотя, конечно, обстоятельства в обоих случаях выглядят подозрительно[122]. Самое же вероятное объяснение таково: излишне усердные слуги Наполеона, например Фуше или Савари, сделали то, чего, по их мнению, желал их хозяин. (Вспомним рыцарей Генриха II, убивших Томаса Бекета.) Суд над Кадудалем, Моро и остальными заговорщиками назначили на июнь.
Вскоре после раскрытия заговора Кадудаля Наполеон заявил в Государственном совете: «Нападая на меня, они стремятся уничтожить революцию. Я защищу ее, ведь я – это революция»{1261}. Он явно сам в это верил, и до некоторой степени это правда, но именно в этот момент он наиболее явным образом отошел от республиканских, революционных принципов. Через несколько дней после гибели герцога Энгиенского сенат послал Наполеону приветственный адрес, намекнув (по словам Фуше), что могут потребоваться «другие установления» для того, чтобы в будущем разбить надежды любых заговорщиков