Реаль выполнил возложенное на него поручение. Он не сумел разыскать Кадудаля, но арестовал его ближайшего помощника Буве де Лозье и тогда составил представление о размахе заговора. 13 февраля Реаль смог доложить Бонапарту об установленном. Он сообщил, что Кадудаль и его люди были переброшены в Бивиль на английском судне; что Кадудаль, имея под своей командой пятьдесят готовых на все головорезов, ожидает возможности либо похитить Бонапарта на пути в Мальмезон, либо убить; что в Париже находится не только Кадудаль, но и Пишегрю и действуют сообща, что они ожидают прибытия одного из членов королевского дома, графа д'Артуа или Конде; что, наконец, Пишегрю встречался с Моро…
Бонапарт молча слушал Реаля. Когда тот кончил, он отошел в сторону и быстрым жестом перекрестился. Он не был верующим человеком, и это инстинктивное движение, сохранившееся от детских лет, показывало, как он был взволнован.
Три дня Бонапарт обдумывал сообщенное Реалем. 16 февраля утром жители французской столицы из свежего номера «Moniteur» узнали, что накануне ночью генерал Моро арестован на своей квартире, что раскрыт англо-роялистский заговор, угрожавший жизни первого консула[757]. Одновременно стало известно, что закрыты всё заставы столицы, что генерал Мюрат назначен военным губернатором Парижа и что вся полиция подчинена Реалю. В городе, как осторожно передавали из уст в уста, идут аресты и обыски.
Маркиз де Галло, находившийся в те дни в Париже, писал: «Общественное мнение потрясено, как если бы произошло землетрясение». Не только в Париже — во всей Европе сообщение о раскрытом заговоре произвело сенсационное впечатление. Из Гамбурга 25 февраля передавали: «В сию минуту получено здесь из Парижа достоверное известие, что там открыт заговор… Цель заговора сего была умертвить первого консула, сделать контрреволюцию и возвести на престол одного из французских принцев»[758]. Из Гааги 21 февраля писали: «Внимание всех устремлено теперь на Париж и на открытый там заговор»[759]. На Лондонской бирже царил ажиотаж; в течение двух недель каждое утро объявляли, что первый консул уже убит[760]. После длительной успокоительной тишины вновь раскаты грома. Все соединялось вместе: страх перед необнаруженными убийцами Кадудаля, перед репрессиями консульского правительства, негодование по поводу ареста Моро. То, что предвидел, чего опасался Бонапарт, действительно произошло. Никто не поверил в виновность Моро. Республиканский генерал пользовался такой огромной популярностью в стране, что Даже те, кто были искренне встревожены опасностью, угрожавшей Бонапарту, не могли поверить в виновность Моро. После 17-го ночью на улицах Парижа расклеивались плакаты: «Невинный Моро, друг народа, отец солдат — в оковах! Иностранец, корсиканец, стал узурпатором и тираном! Французы, судите!»[761]
Бонапарт был бессилен изменить общественные настроения. Симпатии к герою Гогенлиндена выражались почти демонстративно. Госпожа Моро принимала постоянно посетителей; их число возрастало. В газетах сообщалось: «Г-жа Моро принимала 25 числа (февраля) опять посещения, и вся улица, на которой дом ее находится, установлена была по обе стороны экипажами»[762]. Преследуемый убийцами, которых полиция не могла обнаружить, Бонапарт должен был оправдываться от обвинений в желании погубить невинного Моро. Реаль и Мюрат, казалось, перевернули Париж вверх дном, но никого hp могли найти. Было объявлено, что укрывательство преступников из банды Кадудаля влечет за собой расстрел. Улицы, кафе, бистро были запружены переодетыми полицейскими. Но людей Кадудаля нельзя было найти. Оглядываясь по сторонам даже дома, парижские острословы шепотом все-таки говорили: «Нельзя найти тех, кого нет»[763]Но были и иные мнения. Некоторые полагали, что Бонапарту на сей раз не уйти от гибели. Многие газеты перепечатали сообщение из Лондона: «Вчера во всем городе прибита была записка такого содержания: «Поелику убиение Буонапартие и возведение на престол Людовика XVIII воспоследует в непродолжительном времени, то большая часть французов возвратится во Францию; посему сочинитель сего извещения предлагает свои услуги в звании учителя языков»»[764]. Уже перестали сомневаться в том, что первый консул будет убит. Бонапарт поспешил напомнить, что он не из пугливых. 19 февраля он явился в Оперу; могло казаться, что его интересует только то, что происходит на сцене[765]. В эти же дни стало известно, что число арестованных в Париже, в провинции возрастает[766].
Но 27 февраля был арестован Пишегрю; меняя каждую ночь убежище, он, оставшись ночевать у одного из «верных друзей», был выдан им за сто тысяч экю полиции. Вслед за тем были схвачены братья князья Полиньяки и маркиз де Ривьер; они состояли адъютантами графа д'Артуа — брата короля. Общественное мнение было вновь потрясено: значит, все верно, заговор Действительно существовал и нити его тянулись к главе дома Бурбонов. Все свидетельства сходятся на том, что общественные симпатия к Бонапарту резко возросли. Через десять дней, 9 марта, опознанный на перекрестке Одеона в кабриолете, после ожесточенной схватки был арестован Кадудаль. Убедившись, что дело проиграно, он спокойно и хладнокровно, стараясь взять на себя большую долю ответственности, подтвердил все предъявленные обвинения.
Бонапарт был близок к истине, когда после первого потрясшего его доклада Реаля в заключение беседы сказал: «Реаль, вы еще многого не знаете». То была правда.
Каждый день приносил новые ужасающие подтверждения этого разветвленного заговора, проникшего, казалось, во все поры государственного организма. Как и 3 нивоза, случайность, какие-то секунды спасли Бонапарта, предотвратили уже почти неизбежную гибель. Жорж Лефевр был прав, когда утверждал, что Бонапарт смог узнать только часть правды[767]. Он не мог и, может быть, даже не хотел знать всей правды; она была слишком Страшна, и он о ней догадывался. Как в дни июля 1800 года, после Маренго и келейных разговоров, он снова притворился, что не видит, не замечает и не понимает происходящего. Он пишет письмо Барбе-Марбуа, министру казначейства, в дни фрюктидора близкого к Пишегрю, которого подозревают в том, что он вновь встречался с мятежным генералом: «Гражданин министр казначейства, я лишь из Вашего письма узнал о свиданиях, которые подозревают между Вами и Пишегрю… Мое утешение в том, что в этом несчастном деле я не нашел ни одного человека, выдвинутого мною в правительство или сколько-нибудь близкого мне, которого прямо или косвенно в чем-либо обвинили»[768].
Верил ли он в то, что писал? Мало вероятно. Это письмо, которому он старался придать огласку, преследовало иные цели: он хотел разъединить и разоружить своих противников. Возможно, в его представлении их было даже больше, чем в действительности. Он их видел повсюду. Они окружали его со всех сторон. Следует обратить внимание на то, что в приведенном письме к Барбе-Марбуа Бонапарт уклонился от прямого ответа — верит ли он или нет слухам о встречах Барбе с Пишегрю. Весьма вероятно, что он считал эти слухи обоснованными. И именно поэтому он торопился публично заявить о доверии своим сотрудникам. Письмо к Барбе-Марбуа — это манифест об амнистии. Заявив громогласно о том, что никто из его сотрудников не замешан в «несчастном деле», он не только успокаивал всех встревоженных — он тем самым давал возможность всем действительно причастным прямо или косвенно к заговору бросить оружие, Отойти в сторону. В тот момент, когда борьба еще не была закончена и исход ее еще полностью не определился, Бонапарт считал важнее всего сократить число противников. И в политике, как и на войне, он сохранял тот же тактический принцип — разъединять ряды противника, ослабляя тем самым его ударную силу.
В это тревожное время, когда правительство консулата как будто начало уже преодолевать кризис, порожденный так случайно раскрытым заговором, неожиданно обнаружились новые аспекты «несчастного дела», требовавшие немедленных решений.
Со времени первых арестов все обвиняемые, дававшие показания (Моро длительное время все огульно отрицал), единодушно утверждали, что во Францию к часу действия должен был прибыть кто-то из принцев — членов королевской семьи. Савари было поручено караулить принца в Бовилле, держа в поле наблюдения всю прибрежную зону; существовала твердая уверенность (и показания арестованных это подтверждали), что он приедет из Англии. Но время шло… Прошел месяц, другой, а наблюдение не давало никаких результатов: принц не появлялся… Савари возвратился с пустыми руками в Париж.
И вдруг в этот момент стало известно, что принц, член королевской семьи, находится совсем рядом, но не на западной границе, а вблизи восточной, в соседнем с Францией герцогстве Баденском. То был не граф д'Артуа, как ожидали, а Луи-Антуан де Бурбон-Конде, герцог Энгиенский, один из младших отпрысков королевского дома. Самым же сенсационным было сообщение о том, что при герцоге Энгиенском находится или же приезжает к нему Дюмурье, печально знаменитый генерал Дюмурье, изменивший революционной Франции.
Вряд ли можно точно определить, кто первым передал Бонапарту эти известия. Но следует считать вполне установленным, что мысль об аресте и казни герцога Энгиенского была впервые подана первому консулу Талейраном. В ту пору Талейран еще считал для себя невозможным возвращение Бурбонов — он боялся отмщения. Личные интересы отождествлялись в его представлении с государственными; вернее будет сказать, что государственная политика в той мере, в какой он ее определял, подчинялась его личным интересам. С большой настойчивостью и искусством он навязывал Бона