«…Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
— Я думаю, что сражение будет проиграно…»[806]
***
Бонапарт говорил, что выиграл сорок сражений. Самой замечательной победой среди них он считал Аустерлиц. «Солнце Аустерлица!» — он вспоминал его всегда с особенным чувством. Вопреки позднейшему официальному французскому толкованию военная обстановка накануне Аустерлица таила для французов величайшие опасности. Общий перевес сил был на стороне коалиции, и в дальнейшем он должен был возрастать. В Моравию двигались дополнительные силы русских. Австрийское командование собиралось перебросить с Итальянского фронта крупные воинские соединения. Наконец, со дня на день надо было ждать удара с тыла пруссаков. 14 ноября Гаугвиц выехал из Берлина, чтобы предъявить ультиматум французскому императору. Вслед за ультиматумом, рассчитанным на то, что его отвергнут, сто восемьдесят тысяч пруссаков с северо-запада ударили бы по французской армии[807]. Армия Бонапарта была в мышеловке; ее окружили; ее рассчитывали сжать железными клещами и раздавить. Огромное численное превосходство, которым располагали союзники, казалось, не оставляло надежд на возможность одолеть объединенные силы коалиции.
Сведения, поступавшие из Парижа, были также неутешительны. Там царила, как всегда, когда уезжал Бонапарт, подозрительная нервозность, странная уверенность, еле прикрываемая лицемерным сожалением о том, что его обязательно постигнут неудачи, может быть даже гибель (ведь погибли же в бою Жубер, Дезе, Нельсон!), ожидание перемен. «Языки Сен-Жерменского предместья убили больше французских генералов, чем австрийские пушки», — говорил Талейран. Как бывало и раньше — в дни Маренго, эти разговоры полушепотом вели и близкие к нему люди, и прежде всего брат Жозеф, избравший своим амплуа роль лидера либеральной оппозиции- Он давал всем понять, что только он и может обеспечить мир и процветание страны. Никаких изменений в государственном строе: тот же порядок, те же правители, те же люди, та же фамилия во главе империи, только имя другое. И сразу же рассеются тучи войны…
К политическим заботам прибавлялись и иные. Страна переживала острейший финансовый кризис. Перед дверями банков стояли длинные очереди: все хотели получить звонкую монету. Биржу лихорадило. Крупнейшие банкирские дома обанкротились. Банк Рекамье с капиталом в двадцать пять миллионов франков, банки Граден Карсенак с капиталом в пять миллионов франков и дю Кудре, располагавший примерно таким же капиталом, потерпели крушение и прекратили свою деятельность; известия об этом проникли в европейскую печать[808]. Финансовый кризис старались объяснить частными причинами. Указывали на грандиозные, беспримерные по своему размаху и наглости финансовые спекуляции Уврара и его компаньонов. В этих объяснениях была доля истины. Этот «финансовый Наполеон» действительно превзошел все допустимое. Он вел сложнейшую игру на международном финансовом рынке — от Мадрида до Филадельфии, и его контрагенты через банк Беринга стали фактически на путь деловых сделок с правительством Питта. Уврар по приказу императора был заключен в тюрьму. Ссылались на бездарность и продажность министра казначейства Барбе-Марбуа. И в этом была, видимо, тоже доля верного. «Государь, вы не считаете меня по крайней мере вором?» — спросил вызванный для отчета Барбе-Марбуа. «Я предпочел бы это сто раз. Жульничество имеет какие-то границы, глупость — беспредельна», — ответил Наполеон. Впрочем, Барбе был, видимо, и глупцом и жуликом. Наполеон его выгнал. Но за этими частными причинами скрывалось и нечто большее. Финансовый кризис 1805 года был кризисом доверия. Бонапарт уничтожил политическую трибуну, через посредство которой буржуазия выражала свои мнения и желания; что из того, она нашла иные каналы? Игра на понижение, отчетливо обозначавшаяся с весны 1805 года на Парижской бирже, показывала, что финансовые тузы не хотят новой затяжной войны и не шибко верят в ее успех. Слова не нужны, к чему слова? Разве финансовый кризис, ажиотаж на Парижской бирже не красноречивее самых пылких речей[809].
Бонапарт это все понимал, все принимал во внимание. Он отдавал себе отчет и в том, как повлиял Трафальгар на общественное настроение в Лондоне, Петербурге, Берлине, Мадриде и особенно в Париже. Но он не унывал. Он ясно видел решение. Оно было все тем же — надо опережать противников, брать над ними верх в быстроте, стремительности ударов. Как и в итальянской кампании 1796 года, надо было расчленить силы врагов и бить их поодиночке. Коалиция может быть сокрушена и уничтожена, только будучи разбитой по частям.
Бонапарт так оценил Аустерлицкую битву, так гордился этой своей победой прежде всего потому, что она вся, от начала до конца, была детищем его стратегии. Он провел свою армию по размытым дождями дорогам Моравии, не давая передышки солдатам, он маневрировал, заставляя их то наступать, то отступать, заманивая в западню противника, пытаясь заставить его дать генеральное сражение до того, как подойдут к нему неисчислимые резервы. И он в этом успел.
Двое суток накануне сражения под Аустерлицем Наполеон то на коне, то пешком, то издали, то вблизи, то ложась на землю, то осматривая всю местность с какой-либо высоты исследовал поле будущей битвы. Он так досконально изучил его, он так свободно в нем ориентировался, что, по словам Савари, предполье Аустерлица стало для Бонапарта столь же знакомым, как окрестности Парижа.
Вечерние часы перед сражением он провел среди солдат: присаживался у костров, обменивался с солдатами шутками, узнавал старых друзей-ветеранов; всюду, где появлялся Наполеон, рождались радостное оживление, бодрость, уверенность в победе.
Расположение войск перед битвой было тщательно продумано. На правом фланге размещался корпус Даву с несколько выдвинутой вперед дивизией Фриана; в центре стояли войска под командованием Сульта, на левом фланге — Ланн и Мюрат… Эта растянувшаяся на громадном неровном, пересеченном пространстве длинная, изгибающаяся темная линия войск казалась неподвижной, застывшей.
Но вот кончилась долгая декабрьская ночь, забрезжил серый рассвет, густой туман стал редеть, рассеиваться, затем начало медленно подниматься холодное, неяркое солнце — «солнце Аустерлица».
Австро-русская армия пришла в движение и двинулась навстречу противнику. Спускаясь с Праценских высот, она наступала на правый фланг французской армии, и Даву медленно, с боями, но вполне намеренно, в соответствии с общим замыслом главнокомандующего отступать в глубь Гольдбахской долины, увлекая за собой неприятеля.
Наполеону было известно, что даже сейчас, 2 декабря, когда еще не подошли ни дополнительные русские и австрийские армии, ни свежие силы пруссаков, противник располагал численным превосходством. Против семидесяти трех тысяч французов стояли восемьдесят пять тысяч солдат союзных армий; преимущество в двенадцать тысяч штыков в решающем сражении было весомым.
Где же ключ-к победе? Бонапарт знал, что, как и в 1796 году, как и при Монтенотте, количественное превосходство может быть преодолено и уничтожено только быстротою движения, искусством маневра.
Неподвижность как бы застывшей в оцепенении французской армии была обманчивой. Едва лишь Даву, отступая, увлек с Праценских высот атакующие его дивизии Буксгевдена, как Наполеон бросил против ослабленного центра союзной армии главные силы под командованием Сульта. Стремительным ударом Сульт прорвал линию обороны и рассек союзную армию надвое. Одновременно Ланн и Мюрат с той же сокрушающей силой ударили с левого фланга, а затем начали обход противника с юга. Даву, сжимавший свои отступающие дивизии в кулак, в должный миг сразу, рывком, как разжавшаяся пружина, перешел от обороны к контрнаступлению. Войска Даву отбросили части Буксгевдена, а затем, сжимая их со всех сторон, стали окружать. Армия союзников была расчленена, дезорганизована, разбита.
Бонапарт гордился Аустерлицем потому, что это сражение не было похоже ни на Риволи, ни на Маренго; с раннего утра, с восхода солнца, он, Бонапарт, «вел» эту битву. Не противник, а он направлял развитие событий; он опережал неприятеля в быстроте, в атаке, в искусстве маневра, в трудном искусстве победы. Командование австро-русской армии и прежде всего оба императора, предвкушавшие близкий, как им казалось, триумф, столкнувшись с тем, что сражение развертывается совсем иначе, чем было предусмотрено диспозицией Вейротера, потеряли инициативу, а затем и управление боем. Все смешалось. Связь между частями была нарушена, руководство операциями утрачено. Солдаты дрались мужественно; отдельные генералы, офицеры пытались спасти положение смелыми, тактически оправданными действиями, но изменить ход сражения было уже невозможно. В обстановке хаоса рассеченная на несколько частей союзная армия, атакуемая со всех сторон наступающими французами, была обречена на жестокое поражение.
Еще не стемнело, когда битва закончилась. Союзная армия была разгромлена; она потеряла убитыми и пленными свыше двадцати семи тысяч человек, треть своего состава. Императоры Александр и Франц уносились вскачь в разные стороны с поля проигранного сражения[810].
Сведущие современники быстро разобрались в том, кто в союзной армии был виновен в понесенном поражении. Сторонний наблюдатель, человек умный и информированный, граф Стединг, шведский посол в Петербурге, по стечению обстоятельств оказавшийся в момент сражения в Троппау, вблизи от Аустерлица, в донесении королю Густаву IV на второй день после битвы, 4 декабря 1805 года, писал: «Хорошо осведомленные люди меня уверили, что в большей части ошибок, о которых я писал, генерал Кутузов не повинен и они явились следствием чрезмерного доверия императора советам многи