быть всенародным, ограничен одним военным, настоящая армия подменена Национальной гвардией, собор - домашней капеллой Инвалидов, наконец, действительный гроб подменен пустым ящиком». Подменили, по словам Гюго, даже лошадь, белого коня, покрытого фиолетовым крепом, которого большинство принимало за настоящего боевого коня Наполеона, «не соображая, что если б он прослужил Наполеону хоть только два года, и то ему теперь было бы целых тридцать лет - возраст почти невозможный для лошади». На самом деле это была всем известная старая лошадь, которая вот уже десять лет фигурировала в роли боевого коня на всех парадных военных похоронах135.
* * *
Церемония перезахоронения останков Наполеона еще долго была самым обсуждаемым событием. Через несколько дней после церемонии Дельфина де Жирарден писала: «Париж по сей день только и говорит, что о знаменательном событии. Все спрашивают друг у друга: «Ну и как вы все это вынесли?» Для того чтобы вынести все с начала до конца, требовалось в самом деле немалое мужество; недаром сразу после церемонии все кругом сделались больны. Все разговоры начинаются с жалоб; каждый перечисляет недуги, какими поплатился за присутствие на церемонии. Лишь затем начинается обмен впечатлениями»156.
Церемония не только долго обсуждалась. В течение нескольких дней после церемонии Рудольф Аппоньи был свидетелем того, что, по его словам, называют «паломничеством к могиле Наполеона». Дипломат наблюдал за происходящим из посольского особняка. Главное чувство, которое, по мнению графа Аппоньи, двигало толпой, побуждало людей часы проводить на морозе - это любопытство. «Это то же самое чувство любопытства двигало толпой, сдавливало ее, и люди бы друг друга затоптали, если бы не разумные и решительные меры, принятые для ее сдерживания. Шеренга из штыков предохраняла нескончаемую очередь, сформированную плотной массой любопытствующих136137, от тех, кто прибыл последним, но хотел оказаться впереди тех, кто уже несколько часов находился в очереди, ожидая, при морозе в минус пять-шесть градусов, счастливого момента, когда же можно будет пересечь решетку отеля Инвалидов, откуда открывалась церковь... внутри которой находился огромный позолоченный катафалк, окруженный трибунами и подмостками, покрытыми красивой фиолетовой тканью, окаймленной золотой бахромой и усыпанной восхитительными пчелами. Но, насладившись этой торжественной мизансценой, толпа выходит из церкви как из бального или зрительного зала! Могло ли быть иначе, если в пространстве нефа она не видела ни священника, ни религиозных атрибутов»138.
Но более всего австрийский дипломат был поражен огромным людским потоком: «То, что мне показалось самым важным, я даже скажу, самым поразительным, это ужасная толпа, следовавшая за кортежем и двигавшаяся от моста Нейи до Триумфальной арки, толпа, похожая на вертящийся, бурлящий поток, из которого доносились крики, песни, брань. Ничто не могло противостоять неудержимому любопытству этой движущейся массы. Взводы линейных войск, Национальной гвардии, солдаты... ограждения и наспех, с неверным расчетом установленные помосты были опрокинуты, сметены и истоптаны десятками тысяч ног мужчин, женщин, детей, составлявших единое тело, снабженное миллионом глаз. Эта нового вида гидра растянулась до площади Людовика XV, где она разделилась, чтобы потом рассеяться и растечься по саду Тюильри, по набережным и по улицам, стремясь укрыться от лютого холода»139.
Итак, события, связанные с перезахоронением останков Наполеона, наглядно показали, что легенда была сформирована. «... история его завершилась и началась эпопея...» - писал Шатобриан139140.
Проницательная Дельфина де Жирарден очень тонко проследила процесс формирования «наполеоновской легенды»: «...история в конце концов примиряет своих детей со всем светом. Взять хотя бы этого подлого узурпатора, коварного корсиканца, отвратительного тирана, ненасытного людоеда, мерзкого крокодила; его проклинали, его ненавидели, ему изменяли, больше того, его забыли!.. И что же? Теперь те, кто его проклинал, им восхищаются, те, кто его ненавидел, ему поклоняются, те, кто ему изменил, его оплакивают, те, кто его осуждал, его воспевают... Какие удивительные превращения! А ведь прошло всего два десятка лет! Как! Неужели ненависть так непостоянна!..»141
Дельфина де Жирарден весьма точно подметила одну из главных причин популярности императора Наполеона I в массовом сознании французов. По ее словам, «он единственный был честен с народом, а не взывал к его рыцарскому великодушию и не обольщал его блистательными обманами». Она писала: «Наполеон сказал французам: “Сражайся за меня!” - и французы пошли за этим человеком с восторгом, и поклоняются его памяти по сей день, и будут поклоняться ей вечно, потому что он один понял их, он один не требовал от них никаких преступлений, он один не прививал им дурных страстей, он лишь приказывал им гибнуть с честью на поле боя, и они также повиновались бы»142 -в этом, может быть, кроется и разгадка непопулярности Луи-Филиппа, который призывал французов не к славе и смерти во имя побед, а к стабильности и умеренности.
Современники, а вслед за ними и историки, нередко критически отзывались об эстетике этой церемонии, видя в ней пример «дурновкусия» эпохи. К примеру, тот же Виктор Гюго назвал это событие «монументальной галиматьей». Но я согласна с мнением Ж. Пуасона, что нужно быть более снисходительным к художественным вкусам эпохи Луи-Филиппа. Труд архитекторов Луи Висконти (который станет автором саркофага Наполеона145) и Анри Лабруста, по его мнению, заслуживает реабилитации, как и многие другие художественные произведения того времени143144.
Каковы же были результаты этого пропагандистского маневра? Помогло ли это Луи-Филиппу укрепить режим? Было ли это решение «короля-гражданина», который все больше и больше становился королем и все меньше и меньше гражданином, «величайшей политической ошибкой», как о том позднее говорили? Да, если принять во внимание, что спустя восемь лет к власти придет племянник Наполеона. По мнению французского историка Г. Антонетти, Луи-Филипп играл с огнем, освобождая демонов, действовавших против него и в пользу другого «любителя прошлого», который в тот момент еще только ждал своего часа в крепости Ам145. По словам другого исследователя, К. Модуи, Июльская монархия воспользовалась народной страстью, вызванной воспоминаниями о Наполеоне, но эта же легенда взрастила в ее недрах и бонапартистскую оппозицию146. Действительно, две попытки бонапартистского заговора совпали с апогеем культа Наполеона во Франции. Пусть они и окончились неудачей, Луи-Наполеона они утвердили в мысли о его особом призвании и заставили задуматься об изменении тактики прихода к власти147.
Однако гораздо более вероятно, что для самого Луи-Филиппа его отказ от либерализации режима и расширения избирательного права в гораздо большей степени стали причиной кризиса режима и его дальнейшего краха, нежели культивирование «наполеоновской легенды». Принц-либерал, казалось бы, открытый передовым идеям, со временем превратился в авторитарного правителя, неспособного реалистично оценивать свое положение. Наполеон III учтет этот урок спустя двадцать лет и сможет трансформировать свой режим, опираясь на поддержку огромного большинства французов, но, в противоположность Луи-Филиппу, ввяжется в войну, закончившуюся для него и всей Франции катастрофой.
Вместе с тем, как справедливо отмечал Ф. Дарриула, вводя Наполеона в Пантеон национальных героев, Луи-Филипп рисковал пробудить у французов неблагоприятные для себя чувства и вызвать невыгодные для себя сравнения148. Прославление побед Наполеона являлось для противников Луи-Филиппа дополнительным аргументом в их критике осторожной и компромиссной внешней политики Июльской монархии149.
Не способствовала операция по перезахоронению останков Наполеона и укреплению престижа семьи Луи-Филиппа, несмотря на то что популярность принца Жуанвильского в обществе еще больше возросла. Однако сам он, по словам современницы событий, мадам Адель де Буань, был не особенно этим польщен и иронично называл экспедицию «путешествием извозчика»150. На суше принц быстро заскучал и добился разрешения вновь оказаться на своем фрегате. А последовавшая спустя два года трагическая гибель популярного в народе наследника престола, герцога Фердинанда Орлеанского, еще больше ослабила позиции режима в общественном мнении.
Не содействовала эта акция и легитимации власти Луи-Филиппа в глазах Европы. Ж. Пуасон называл подобное напоминание европейским державам о Наполеоне психологической ошибкой Луи-Филиппа. По мнению историка, возвращение останков Наполеона стало поворотным пунктом правления Луи-Филиппа и прелюдией к свержению его режима151