197.
В то же время, Мюссе не осуждает эксцессы войн и их последствия для Франции и всего мира, войну и ее жертвы он идеализирует: «Вот этот-то чистый воздух безоблачного неба, в котором сияло столько славы, где сверкало столько стали, и вдыхали дети. Они хорошо знали, что обречены на заклание, но Мюрата они считали неуязвимым, а император на глазах у всех перешел через мост, где свистело столько пуль, казалось, он не может умереть. Да если бы и пришлось умереть? Сама смерть в своем дымящемся пурпурном облачении была тогда так прекрасна, так величественна, так великолепна! Она так походила на надежду, побеги, которые она косила, были так зелены, что она как будто помолодела, и никто больше не верил в старость. Все колыбели и все гробы Франции стали ее щитами. Стариков больше не было, были только трупы или полубоги»198.
Несмотря на то, что эти дети не знали войны, а, может, именно поэтому, они жили только представлениями о ней: «И тогда на развалинах мира уселась встревоженная юность. Все эти Дети были каплями горячей крови, затопившей землю. Они родились в чреве войны и для войны. Пятнадцать лет мечтали они о снегах Москвы и о солнце пирамид. Они никогда не выходили за пределы своих городов, но им сказали, что через каждую заставу этих городов можно попасть в одну из европейских столиц, и мысленно они владели всем миром»199.
Однако Мюссе ждало разочарование, ведь эпоха величия и славы прошла, а война осталась в прошлом: «Подобно тому как путник идет день и ночь под дождем и под солнцем, не замечая ни опасностей, ни утомления, пока он в дороге, и, только оказавшись в кругу семьи, у очага, испытывает беспредельную усталость и едва добирается до постели, - так Франция, вдова Цезаря, внезапно ощутила свою рану. Она ослабела и заснула таким глубоким сном, что ее старые короли, сочтя ее мертвой, надели на нее белый саван. Старая поседевшая армия, выбившись из сил, вернулась домой, и в очагах покинутых замков вновь зажглось унылое пламя»200. И эти дети «смотрели на землю, на небо, на улицы и дороги: везде было пусто - только звон церковных колоколов раздавался где-то вдали»201.
Книга Альфреда де Виньи (1797-1863) «Неволя и величие солдата» вышла в 1835 г.202Виньи - последний отпрыск древнего аристократического рода; его дед, отец и дядя были военными. К моменту падения Империи он был уже 17-летним юношей. Он так писал о годах своего ученичества: «В последние годы Империи я был легкомысленным лицеистом. Война все перевернула в лицее, барабанный бой заглушал для меня голос наставников, а таинственный язык книг казался нам бездушной и нудной болтовней. Логарифмы и тропы были в наших глазах лишь ступенями, ведущими к звезде Почетного Легиона, которая нам, детям, представлялась самой прекрасной из всех небесных звезд»203.
Война владела всеми помыслами юношей: «Ни одна рассудительная мысль не могла надолго овладеть нашими умами, взбудораженными непрерывным громом пушечной пальбы и гулом колоколов, которые отзванивали Те Deum! Стоило одному из наших братьев, недавно выпущенному из лицея, появиться среди нас в гусарском доломане и с рукой на перевязи, как мы тотчас же стыдились наших книг и швыряли их в лицо учителям. Да и сами учителя без устали читали нам бюллетени Великой армии и наши возгласы “Да здравствует Император!” прерывали толкование текстов Тацита и Платона. Наши наставники походили на герольдов, наши классы - на казармы; наши рекреации напоминали маневры, а экзамены - войсковые смотры»204.
Именно тогда у молодежи зародилась непреодолимая тяга к славе и победам: «И вот с той поры во мне вспыхнула особенно ярко поистине необузданная любовь к военной славе; страсть моя оказалась тем более пагубной, что именно в это время Франция, как я уже говорил, начинала от нее излечиваться»205.
Сразу после установления режима Реставрации Виньи поступил в Конную роту Королевских жандармов личного эскорта короля, а после Ста дней был зачислен в 5-й пеший гвардейский полк, где в 1822 г. получил чин лейтенанта; в 1823 г. переведен в 55-й линейный полк с чином капитана. Однако наступило разочарование, ведь Бурбоны, вернувшиеся на трон, не могли реализовать потребность в военной славе: «Лишь гораздо позднее я обнаружил, что вся моя служба в армии не что иное, как длительное заблуждение, и что я, обладая чисто созерцательной натурой, приобщился к жизни, требовавшей прежде всего деятельности. Но я шел по стопам поколения эпохи Империи, которое было рождено вместе с нашим веком и к которому принадлежал я сам»206.
Эта молодежь, сама не прошедшая войну, во многом ее идеализировала и воспринимала как норму жизни: «Война представлялась нам столь естественным состоянием для нашей страны, что, когда мы, привычно повинуясь нашему бурному влечению, прямо со школьной скамьи устремились в ряды армии, мы не могли поверить в длительный, ничем не возмутимый мир. [...] С каждым годом появлялась надежда на то, что война все-таки начнется, и мы не осмелива-лись расстаться со шпагой, опасаясь, как бы день нашего ухода в отставку не стал кануном выступления в поход. Мы тянули лямку и теряли таким образом драгоценные годы, мечтая о полях сражений во время смотров на Марсовом поле и растрачивая свою кипучую и бесполезную энергию в показных учениях и в ссорах друг с другом»207. В 1827 г. по состоянию здоровья он вышел в отставку.
Не меньшим, если не большим создателем «наполеоновской легенды» был Пьер-Жан Беранже, чьи стихи, становившиеся песнями, сразу шли в народ. Первоначально они становились известны в устном исполнении, и нередко проходили годы между их созданием и первой публикацией208. Как и другие творцы поколения романтиков, Беранже при-
ветствовал в наполеоновской эпопее эпический момент национальной истории как символ поиска свободы и оппозиции королевской власти. Скорее, именно протест против монархии Бурбонов, нежели восхищение Наполеоном вдохновлял его писать песни об императоре. Такова, например, «Белая кокарда»:
День мира, день освобожденья,
О, счастье! мы побеждены!..
С кокардой белой, нет сомненья,
К нам возвратилась честь страны209.
Или «Старый сержант»:
Что же слышит он вдруг?
Бьют вдали барабаны.
Там идет батальон! К сердцу хлынула кровь... Проступает на лбу шрам багряный от раны. Старый конь боевой шпоры чувствует вновь! Но увы! Перед ним ненавистное знамя!.. Говорит он со вздохом, печален и строг: «Час придет! За отчизну сочтемся с врагами!.. Смерть хорошую, дети, пусть подарит вам бог!»210
Ностальгия по славным годам императорской Франции в полной мере проявилась в песне «Старое знамя»:
На днях - нет радостней свиданья! -Я разыскал однополчан, И доброго вина стакан Вновь оживил воспоминанья Мы не забыли ту войну, Сберег я полковое знамя. Как выцвело оно с годами!
Когда ж я пыль с него стряхну?211
Это стремление «стряхнуть пыль» со знамени и вновь ввязаться в бой, вновь развернуть знамя на Рейне - доминирующее чувство французов. Даже несмотря на то, что Наполеон умер, народ верит в его возвращение, как, например, в «Народной памяти»:
- Вот он! Увезли героя И венчанную главу Он сложил не в честном бое -На песчаном острову.
Долго верить было трудно... И ходил в народе слух, Что какой-то силой чудной К нам он с моря грянет вдруг212.
Середина 1830-х гг. - это время широкого наполеоновского культа, апофеозом которого стало возвращение праха императора. У Стендаля был свой проект могилы для Наполеона: «В наше время, когда нет уже Микеланджело, надо с осторожностью прибегать к тому, чтобы прислушиваться к голосу общественного мнения. Вот мое предложение: воздвигнуть круглую башню высотой в 150 шагов и 100 шагов в диаметре, как у могилы Адриана (замка Святого Ангела) в Риме»213.
Этому грандиозному событию предшествовало и литературное прославление. В самом начале 1840 г. вышла новая книга Александра Дюма - не театральная драма, а проза «Наполеон», основанная на воспоминаниях уже покойного к тому времени отца-генерала, его сослуживцев и немногих. собственных воспоминаний с добавлением того, что уже было опубликовано во Франции214. «Наполеон» - это не художественное произведение, а «жизнеописательная биография». Здесь нет ярких образов, психологических наблюдений, это, скорее, повествование историка, при этом сугубо оправдательное.
Виктор Гюго описал это событие в «Посмертных записках», назвав его «монументальной галиматьей». Но так он выразил свое отношение к самой церемонии, а Наполеону посвятил поэму «Возвращение императора»215. В оригинале поэма занимает более сорока страниц, а в переводе Валерия Брюсова это весьма короткое стихотворение.