91. Из Лондона Жозеф Бонапарт предложил от себя дополнительный миллион, но его предложение отклонили.
Дискуссию вызвал вопрос о месте захоронения останков. Сначала их хотели упокоить под Вандомской колонной. Потом предлагались Марсово поле или церковь Мадлен, которая, по словам Клозеля, «не принадлежала никому и имела полное право принадлежать только ему». Среди других мест называли Пантеон и Сен-Дени. Шатобриан предлагал похоронить Наполеона под сводом Триумфальной арки, но эту идею сочли слишком языческой; Стендаль - в Сен-Клу. В итоге выбрали Собор Инвалидов. По замечанию А. Журдан, этот выбор символизировал то, что военачальник вновь одержал верх над законодателем и императором92.
* * *
Известие о перезахоронении останков Наполеона произвело на французское общество эффект электрошока, страна пришла в состояние патриотической эйфории; вновь заговорили о победах, завоеваниях и естественных границах.
Княгиня Ливен писала Гизо о реакции во Франции на это событие и выражала опасения, что эта акция может иметь негативные последствия для социального порядка и спокойствия во Франции. Она писала 13 мая: «Воспретят ли семейству Бонапарта присутствовать при погребении его останков? Это было бы неслыханной несправедливостью. Но дозволить это было бы опасно. Так как эта церемония придется, быть может, на момент новых выборов, то не будет ли это подстроено левой? Словом, все это довольно странно... Я нахожу, что одинаково трудно позволить это и запретить. Несомненно одно - что вы создали себе этим очень большие затруднения»95.
В письме английскому политику лорду Дж. Абердину, который в 1841 г. возглавит внешнеполитическое ведомство, она выражалась в более резком тоне об этой затее, имевшей, 93 по ее справедливому замечанию, «огромное политическое значение»: «Хотят возбудить страсти, и никого нельзя ввести в заблуждение, что это просто дань памяти великому человеку». Ливен отмечала, что «это спектакль, недостойный и нации, и героя, которого хотят прославить. После того как с энтузиазмом утвердили проект перемещения, теперь спорят о цифрах! Неделю находятся в возбужденном состоянии и торгуются! Вот вам французское легкомыслие. Стране за это будет стыдно...» Отмечая, что в Париж со всех концов страны прибывают депутации и что «возрождается 1789-й год», княгиня делала вывод, что «все это очень по-французски!»94.
Сообщая Гизо о реакции иностранных представителей, она писала 18 мая: «У меня был сегодня утром принц Павел Вюртембергский. Он предвидит всяческие бедствия. Он не понимает, как правительство добровольно ищет повода к смуте и уличным беспорядкам. Он говорил об этом Тьеру и страшно все преувеличивал. Тьер сказал: «Я отвечаю за все, но я один могу сделать это. При всяком другом министерстве это могло бы вызвать революцию». Принц также добавил: «Тьер считает себя кардиналом Ришелье. Ничто не сравнится с его смелостью и самоуверенностью»95.
Свои опасения выражал и знаменитый немецкий поэт Генрих Гейне. Он писал 30 мая 1840 г., что «если первое впечатление французов было благоприятным, а дискуссии касались только деталей: где, например, похоронить императора, то постепенно настроения изменились, по крайней мере в Палате; депутаты анализировали опасности, которые могло спровоцировать торжество, и опасались усиления позиций бонапартистов...»96
Только оппозиция восприняла это известие критически. «Несчастные! - писала Nationale. - Почему вы пытаетесь изменить историю?»97 Бурей разразились и легитимисты. «La Gazette de France» писала о том, что Луи-Филипп, держащий в своих руках прах Наполеона - это скандал, вызывающий в памяти слова Екатерины Медичи, сказанные якобы после смерти адмирала Колиньи: «Тело врага вызывает приятное чувство».
Некий барон Дюкас опубликовал брошюру в весьма ядовитом духе: «Вы намереваетесь воздать честь великому человеку, но великий человек не нуждается в ваших почестях... Вы хотели смыть все свои предательства? Нет и еще раз нет <...> вы снова готовы предать...»98
Причем речь шла уже не о Наполеоне Бонапарте, реальном историческом деятеле, а о легенде, образе, порой не имеющем ничего общего ни с реальным Бонапартом, ни с его заслугами и делами. Иллюзии о Наполеоне формировали и представления французов о них самих, о месте и роли Франции, о ее величии и победах, не былых, а самых настоящих. Шатобриан писал: «Если мне удалось передать то, что я чувствую, мой портрет запечатлеет одного из величайших исторических деятелей, но я отказываюсь рисовать то фантастическое создание, чей образ соткан из выдумок, - выдумки эти родились на моих глазах, и вначале никто не воспринимал их всерьез, но с течением времени глупая и самодовольная доверчивость людская возвела их в ранг истин»99.
* * *
Доставка тела Наполеона была возложена на третьего сына Луи-Филиппа, Франсуа-Фердинанда, принца Жуанвильского. Он уже с 13 лет был моряком, а с 1839 г. командовал одним из самых красивых кораблей французского военно-морского флота, фрегатом «Бель Пуль». Принц был весьма популярен в обществе; о нем говорили, что этого королевского сына народ видел меньше всех принцев, но знал больше других100. Король сам сообщил сыну о своем решении. Принц так описывал эту сцену: «Если бы я не был в постели, я бы упал, настолько меня поразила разница между военными кампаниями, предпринимаемыми братьями в Алжире, и предлагаемой мне миссией гробовщика в другом полушарии»101. Он без энтузиазма воспринял это решение, однако подчинился воле отца: «Я был солдатом и не мог оспаривать приказ», - писал он в своих воспоминаниях. Он отмечал, что, с одной стороны, Наполеон для него был врагом его династии, убийцей герцога Энгиенского, «который, терпя поражение, оставил Францию разрушенную, расчлененную, вовлекший ее в сомнительную азартную игру, где толпы наивных так часто становятся жертвами по-литических крупье, всеобщего избирательного права». С другой стороны, над этим Наполеоном «возвышался бесподобный военачальник, гений которого, даже в своем поражении, обессмертил наши армии». Принц отмечал, что он примирился со своей миссией, воспринимая возвращение праха Наполеона как «возвращение знамени побежденной Франции, которое мы вновь поднимаем, по крайней мере, мы в это верим...»102
7 июля 1840 г. «Бель Пуль» появился на рейде Тулона с принцем Жуанвильским на борту в сопровождении бывших сотоварищей Наполеона по ссылке: Лас-Каза, Бертрана, Гурго и мамлюка Али. Восьмого (по другим данным шестого) октября «Бель Пуль» прибыл в порт Джеймстаун на Святой Елене. В ходе переговоров с английскими властями принцу Жуанвильскому было заявлено, что процедура передачи останков состоится 15 октября. Ж. Пуасон подробно описал церемонию открытия гроба, в котором Наполеон лежал будто живой: со спокойным лицом, гладким лбом и нежными руками. Казалось, могила сберегла его молодость, и на него, такого молодого, смотрели его старые, седые, с морщинами на лицах, солдаты103.
Если Бонапарт брал с собой в Египет целую группу художников, то Луи-Филипп не послал на Святую Елену даже одного, который смог бы запечатлеть возвращение праха. Правда, сначала туда хотели отправить художника Ари Шеффера, но затем Луи-Фи-липп отказался от этой идеи, не желая обижать других живописцев104. Уже была изобретена фотография, и Лас Каз решил взять с собой в экспедицию дагерротипный аппарат, который был приобретен за 1071 франк. Однако в ходе путешествия аппарат вышел из строя, и использовать его не удалось.
* * *
Эффект был усилен событиями разгоравшегося Восточного кризиса (конфликта между турецким султаном и пашой Египта, в который оказались вовлечены «великие державы») и сопутствовавшего ему Рейнского кризиса, то есть резкого осложнения франко-немецких отношений. Дипломатическое поражение Франции и ее международная изоляция после подписания Конвенции 15 июля 1840 г. без ее участия еще больше воспламенили патриотическое чувство и «наполеоновскую легенду», особенно когда против Франции по сути была образована европейская коалиция. В стране развернулось широкое патриотическое движение за отмену Венской системы и возвращение Франции левого берега Рейна. Это движение было очень широким: его поддерживали республиканцы, часть орлеанистов, в частности левый центр, студенчество, либеральная буржуазия, даже окружение Луи-Филиппа105. Республиканская газета «La Réforme» привела на своих страницах высказывание старшего сына Луи-Филиппа, герцога Орлеанского, который в тот момент будто бы заявил: «Я лучше умру на берегах Рейна, чем в сточной канаве в Париже»106. Правда, ровно год спустя вследствие трагического инцидента он погиб буквально в парижской канаве...
В Париже республиканцы и бонапартисты провоцировали правительство на то, чтобы оно не шло на уступки Великобритании.
29 июля в связи с празднованием десятой годовщины Июльской революции и перемещения останков жертв восстания 1830 г. к колонне Бастилии, многотысячная толпа устроила шествие, распевала «Марсельезу» и освистывала министров